Борис Беленький●●«Враг народа». Мои воспоминания●Глава 11. На строительстве новой железной дороги

Материал из ЕЖЕВИКА-Публикаций - pubs.EJWiki.org - Вики-системы компетентных публикаций по еврейским и израильским темам
Перейти к: навигация, поиск

Книга: «Враг народа». Мои воспоминания
Характер материала: Мемуары
Автор: Беленький, Борис
Дата создания: Могилев, 1967 г., опубл.: 2013 г.. Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений
Глава 11. На строительстве новой железной дороги

Весной 1929 г. я оказался в Могилёве, где находилось Управление по постройке новой жел. дорожной линии Рославль-Могилёв-Осиповичи. Собственно говоря, линия эта и не столь новая, и намечалась к постройке ещё царским правительством.

Изыскания её были произведены ещё знаменитым русским изыскателем Филаретом Дроздовым. Она должна была дать второй выход с Запада на Восток (независимый от бывшей Александровской жел. дор.), и потому проектировалась до станции Барановичи. Вероятней всего, военные соображения руководили и царским правительством, как впоследствии, и Советским правительством, при намечении этой линии к постройке. Но в советские годы Барановичи принадлежали Польше, а потому линия на Западе ограничивалась ст. Осиповичи, а на Востоке крайней станцией была Сухиничи. Укажу здесь попутно, что в войне с фашистской Германией линия 1941-1945 гг. эта сыграла для нас весьма важную роль.

Весной 1929 г. начинались работы к востоку от Могилёва, до этого работы были развёрнуты на западной от Могилёва части линии. Кроме того, в это же время Управлению было поручено строить другие новые менее значительные ж.-д. линии в этом же районе – в Белоруссии. Я получил направление на дистанцию в Чаусы, на должность прораба. В наши дни слово прораб получило полностью право гражданства. Но тогда в мыслях моих это слово ассоциировалось с чем-то чужеродным, рабским.

Помню, когда в 1928 г. я был на постройке моста через Березину, частенько прораб Ведениктов бывало шутил: «Что такое допр?» Ему отвечали «допр – это дом предварительного заключения». «Неверно – восклицал Ведениктов – допр – это дом отдыха прораба». Тогда я впервые задумался над словом прораб и над словами Ведениктова, что прорабу отдыхать приходиться только в заключении. Я понял, что работа прораба грозит ему неприятностями. И очутившись в роли прораба, осознавал, сколь много и иронии и правды в шутке Ведениктова. Дистанция пути именовалась Чаусской и находилась у дер. Шашино, в 4-4 ¼ км от г. Чаусы – там, где надлежало возвести большой мост через реку Проня. Участок, которому дистанция подчинялась, находился в Могилёве – или, примерно, в 50км.

Начальник участка на линии показывался редко, и я, как прораб, во всех вопросах и технических и хозяйственных был предоставлен с первых дней самому себе. Чтобы придать прорабским пунктам больше самостоятельности и ответственности, месяца через три прорабские пункты были преобразованы в дистанции, с подчинением тем же участкам. С этих пор я стал начальником 2-ой дистанции (по железнодорожному сокращению ПЧ стр.). За зиму 1928-29 г. на дистанции до меня была сделана единственная работа: были опущены кессоны мостовых опор на реке Проне, и кладка опор выведена из уровня воды. Во всем остальном дистанция была девственна. С моим приездом работы начались даже с восстановления разбивки линии.

Два года я трудился на дистанции и уехал с линии на автодрезине по своему готовому полотну. Вчерне дистанция была готова к открытию по ней движения. Многому я научился за эти два года. Из «зеленого» я стал решительным и значительно больше понимающим инженером. На линии были абсолютно все виды строительных работ: основные земляные и каменные работы по устройству водоснабжения, отделочные работы, бетонные работы, установка фермы моста и многие другие. На дистанции было 26 искусственных сооружений. И все работы выполнялись силами дистанции без подрядчиков со стороны. У Гарина-Михайловского в его книге «Инженеры» приводится много о работах по постройке новой жел. дороги. Но работы тогда велись подрядным способом, что значительно легче, чем в мои годы, так называемым, хозяйственным способом. Не помню, где то ли в предисловии к курсу мостов Г. П. Передерия, то ли в предисловии к «Экономике изысканий жел. дор.» К. Н. Кашкина приведено заимствованное у американского профессора Webb’a определение слова Инженер.

«Что такое «Инженер», говорит Webb. Многие по-разному определяют значение этого слова. Одни говорят, что это человек, прошедший Высшую Школу и набравшийся технических знаний. Другие говорят, что окончание Школы не обязательно, лишь бы навык технический и мозги работали» (между прочим, это совпадает со старым русским обозначением инженера словом «размысл») и т.д. «Мы же – американцы определяем слово Инженер иначе: по-нашему Инженер это такой человек, который затратит доллар там, где невежда затратит два доллара».

Эта формула, привитая всем институтским курсам, глубоко сидела во мне и именно при хозяйственном способе ведения работ. Я мог ее применять.

Вообще, после многих лет работы на строительстве я держусь мнения, что хозяйственный способ и надёжней, качественней и дешевле. Приведу некоторые особенности работ, из которых будет видно различие между годами Гарина-Михайловского и моими, – советскими годами. Основной массив земляных работ лежал на поймах р. Прони, где высота насыпи была немногим более 10 м и ширина полотна с берегами понизу около 100 м. Низ полотна по заболоченным поймам был отсыпан грабарями, а дальше шла поездная возка по узкой колее с ручной погрузкой. Только под конец работ прибыло 2 экскаватора. При этом летом 1929 г. отсыпка насыпи производилась на левобережной пойме. Правый берег оставлялся на лето 1930 г. Вот и возникла трудность, которую преодолевать удалось большими усилиями. Предстояло зимой переправить с левого берега на правый паровоз для поездной возки (моста через р. Проню не было, а временный деревянный мост был осенью разобран для пропуска сплава леса). Если это не удастся сделать, могут быть сорваны работы по отсыпке правобережной 10-метровой насыпи.

В декабре 1929 г. я с семьёй уехал в Ленинград в отпуск. До отъезда мною были приняты попытки переправить паровоз. Вес его около 30 тонн, и из Могилёва в прошлую зиму на санях он был доставлен упряжкой в 24 лошади. Однако попытки мои не удались. Зима в том году была исключительно мягкая, река не замерзала, да и снега не было. Уезжая, я оставил своему заместителю наказ – при первой возможности паровоз переправить на правый берег. В отпуске я пробыл месяц, в январе 1930 г. я снова был на дистанции. Дни стали теплые и только в феврале наступили морозы, сковавшие реку, и установился санный путь. Морозы сковали реку, и установился санный путь. Первая попытка сразу же была переправить паровоз лошадьми, поставив его на брусья – сани, сняв, конечно, предварительно колёса. Впряжено было 24 лошади, промаялись почти зимний день, и лошади даже не смогли сдвинуть паровоз с места, несмотря на помощь им вагами. После этого с предложениями ко мне начали обращаться разные частные артели, обещавшие запрячь до 50 лошадей и просившие за переправу паровоза 5000 рублей. Сумма меня не смущала, но я опасался, что на заболоченных незамерзающих поймах они утопят паровоз. В поисках решения задачи я обратился к командиру квартировавшего в Чаусах 97-го стрелкового полка (Карпову) и просил дать мне коней артиллерии полка. Командир полка, искавший в это время на покупку трактора деньги, согласился. И в морозный февральский день (уже конец месяца) 24 коня с красноармейцами и командирами впряглись в паровоз. Раздалась команда, … а сани ни с места. Так продолжалось 2 часа. Сила оказалась мала, и паровоз не сдвигался с места, несмотря на помощь вагами, при которых он оказался, чуть ли не на весу.

Кончился февраль, в воздухе стали появляться признаки весны. Тревожно стало на душе. И тут вспомнилась статья из журнала «Техника в Красной Армии» о ж.-д. переправах по льду в годы Гражданской войны. Быстро паровоз был поставлен на колёса, проложено несколько звеньев узкоколейных рельс и… черепашьими темпами начали вручную передвигать паровоз. Путь был перекладной, т.е. рельсы с пройденного пути перекладывались вперёд. На пониженных местах пойм и в болотах под рельсы укладывалось всякое дерево, скрепилось в виде клетки и быстро продвигались вперёд, не давая увеличиваться осадке. Работы подошли к воскресенью. Сильно таяло, и я объявил воскресник. Народ откликнулся, вышло человек 40-50, и к вечеру паровоз был на правом берегу. Лёд на реке был усилен досками. Все работы по переправе обошлись дистанции в 120 рублей. По требованию Управления дороги мною был сделан инженерно-техническому персоналу доклад с проведением расчётов по переправе. Все эти мои действия не оправдывались моим начальством. Приехавший на дистанцию в начале переправы начальник участка (Шульман) немедленно уехал обратно, не желая быть свидетелем столь рискованной затеи.

Другой памятный мне случай из моих действий на дистанции – это решение вопроса о бутовом камне. Район, где находилась дистанция, каменного карьера не имел. Надо было обходиться полевым валуном. Его было много разбросано по полям. Это остаток движения льдов в ледниковый период. Южная граница этого движения терялась в Белоруссии. Я изучил местонахождения камня и составил таблицу оплаты за кубометр камня в зависимости от дальности возки от той или иной деревни до того или иного искусственного сооружения на линии. Сначала, когда потребность в камне была небольшая, поступление его нас удовлетворяло. Но затем, когда потребовался камень на большой мост через р. Проню, да и стали возводиться остальные мосты и трубы, в камне мы стали ощущать недостаток. А крестьяне окрестных деревень, чувствуя нашу нужду, камень зажали и перестали возить его на дистанцию. В моей голове всё время жила мысль, что камень это недра земли, богатство государства. А потому крестьянину я обязан уплатить только за работу по сборке его на поле в кучи и доставку на лошади к месту работ. Вообще говоря, окучивание камня он производил, независимо от продажи его дистанции, камень мешал ему при полевых работах. Я обратился в Управление дороги, и для вывозки камня мне дали несколько автомашин; я имел намерение крестьянам уплатить за сборку камня, а вывозку производить своими силами. Но, увы! Я сразу же осрамился Просёлочные дороги, а в особенности, деревянные мостки, дышавшие на ладан, оказались непроходимыми для автомашин. Крестьяне злорадствовали, в особенности, кулацкая часть (раскулачивания летом 1929 г. еще не было) деревень Рыминка, Петухово, Голочево и др. наиболее богатых камнем. И тогда я пошёл на отчаянный шаг. Сейчас я бы на это не решился.

В субботу мы выдавали грабарям аванс. Это были большие суммы, тысяч до 200. С утра верхом я объезжал все работы и отмечал на глаз, сколько можно выдать аванса каждой артели. Это было необходимо, т.к., если «переборщишь», бывали на других дистанциях случаи, грабари ночью снимались и уезжали. В последнее время стало туго с деньгами и уже утром в субботу артельщики стали допытывать меня, будут ли сегодня деньги. Я заявил старшим артелей, что сегодня деньги будем выдавать лишь после поездки каждой артели один раз за камнем. Артельщики согласились, и часа в 4 дня грабари начали на рысях проезжать мимо конторы дистанции в указанное нами направление. Грабарей сопровождал десятник, а затем в хвосте проехал верхом и я. Всего за камнем вытянулось 700 коней. На поле грабарские телеги грузились очень быстро, и колонны сразу же следовали в обратный путь. Седобородое кулачьё дер. Рыминка, конечно, реагировало на наши действия криком, угрозами. Особенно неистовствовали подзуживаемые мужиками женщины. Однако дальше крика дело не пойдёт. Крестьянам дистанция оплатила за сбор камня в кучи, а грабарям – за доставку его. За собственно камень не было заплачено никому, это собственность государства. На этом, однако, дело не кончилось. От крестьян поступила жалоба в Минск и даже в Москву. Запросам не было конца. Но мои действия были признаны законными: камень – это недра земли и как таковой является собственностью государства.

После этого 700-лошадинного наезда мужики повезли камень на дистанцию. Они опасались повторения наезда. Вопрос о камне был разрешён. Не менее острый вопрос был с ивой и вербой для укрепления полотна, берм, дамб, траверзов и других струенаправляющих сооружений. Поблизости от моста через р. Проня собственными силами дистанции ива и верба были вырублены, а, вообще, её здесь было мало. Тогда мною были посланы работники дистанции в соседние районы за 30-50км с удостоверениями за моей подписью, уполномочивающими их вести заготовку ивовых и вербных кольев. Дело обстояло серьёзно. Надо было до половодья во избежание размыва укрепить полотно и струенаправление. Колья стали очень быстро поступать, а надо было их до 200 тысяч. Но в погоне за заработками крестьяне стали вырубать иву и вербу в недозволенных местах, например, на аллеях, кладбищах и т.д. Крестьян задерживали, и все нити потянулись ко мне. Мне угрожало судебное преследование. Против меня была явная улика – выданные мной удостоверения (это была моя неопытность, надо было ограничиться наказом на словах). Меня выручил секретарь Чаусского райкома партии (Ломнев), который снесся с руководителями соседнего района… и дело замяли.

Из всех положений надо было искать выход самому. И, за исключением отдельных случаев, выходили правильно и благополучно. Через много лет, в заключении мне пришлось снова работать на постройке жел. дороги, а после реабилитации работать на проектировании и постройке гражданских и дорожных сооружений. Сравнивая условия работы на дистанции и затем, в последующие годы с точки зрения штатов, организации работ и их стоимости, я пришёл к выводу, что очень уж всё регрессировало. Приведу несколько характерных черт.

На постройке нашей жел. дороги все разбивки полотна и в вертикальной, и в горизонтальной плоскости и всех видов сооружений выполняли соответствующие десятники. И лишь в некоторых исключительных, сложных случаях им на помощь приходил начальник дистанции или его помощник. Через много лет я увидел, что все разбивки выполняются отдельными лицами – геодезистами. Что это? Десятник не верит себе или ему не верят в том, что является его прямой обязанностью. Теперь в наши дни ни одно сооружение не возводится без, так называемого, «проекта привязки». Представьте себе, если бы так обстояло дело на дистанции. Надо было бы такие «проекты привязки» заказывать и иметь по всем путевым зданиям, вокзалам, по служебным станционным зданиям и многим, многим др. сооружениям. На дистанции, конечно, таких «проектов привязки» не было, всё решалось на месте начальником дистанции или его помощником. Измельчало, опустилось с тех пор дело. А уж число людей, обслуживающих работы значительно увеличилось. Помимо деловых столкновений, из которых несколько примеров я привёл, немало я имел столкновений с общественными организациями и в районе, и на дистанции. Председателем рабочкома был малограмотный белорусский мужик (Савкович), вся житейская и политическая мудрость, которого заключалась в том, что он набрал, работая некоторое время коногоном на донецкой шахте. И он не представляет себе свою роль, а так вообще «всё и ничего…» Секретарём парт ячейки (Турчин) был человек, неправильно понимающий, что он, как секретарь, не вправе давать производственные указания рабочим, а тем более технического порядка. Самолюбивый по натуре, он считал, что ему всё можно. Это было время 1929 г., когда не производстве еще существовал треугольник.

Сразу по прибытии на дистанцию, я был «зелен», многого не знал и не умел. Со стороны ячейки я не встретил помощи. Но, окунувшись в работы, я вскоре понял, что спрос будет с меня, надо смелей и решительней решать все дело. К этому времени (кажется летом 1929 г.) было постановление ЦК партии о единоначалии. Хотя постановление приветствовалось, как бесспорное и нужное, в нашей далёкой белорусской глуши люди считали, что их это не касается. Секретарь ячейки продолжал чувствовать себя прорабом, и мои попытки разъяснить ему неправильность его поведения он расценивал, как умаление его «партийной власти».

Длилось это до того, пока райком ни счёл нужным разъединить нас. Турчина направили в леспромхоз где-то под г. Быховым и вместо него секретарем партячейки назначен Гусев. Я до конца работы на дистанции уживался с Гусевым. Ничего против него и по сей день не вспомню, но должен сказать, что назначением Гусева на дистанцию Райком по существу показал своё пренебрежение к строительству жел. дороги. Гусев был полностью глухой. О какой его помощи можно говорить, если в условиях вечно кипевших строительных работ всё проходило мимо секретаря ячейки, не задевая его. Ячейка вообще малочисленная – человек 5-7, к тому же из людей политически недалёких была индеферента к спорам меня с Турчинским. Но в нужных случаях отзывалась на мой призыв о помощи. Так было, например, при закладке опор моста через реку Каменка, когда река глушила рытьё основания. Ячейка увлекла за собой беспартийных, и закладку опор удалось быстро, без дополнительных работ выполнить. В ячейке, следовательно, были здоровые силы. Нужно было здоровое руководство ею. А такие, как Турчин и даже Гусев, дать такое руководство не могли. Я привёл назначение глухого Гусева, чтобы показать отношение Райкома к строительству. К сожалению, были и другие случаи, когда я вступал в столкновение с Райкомом. Вот некоторые из них. Как-то, возвратившись с линии, я узнал со слов своего помощника (С. И. Чаркина), что в лавку «трансторга» из Чауссов привезли несколько бочек солёного мяса, но комиссия во главе с фельдшером (Беренковым), мясо забраковала, признав его негодным к употреблению. Я выслушал … и никак не реагировал. Через день меня вызвали в райком партии: «Почему не берёте мясо?». Я захотел лично осмотреть мясо. Оно оказалось в бочках и залито марганцево-кислым калием. Мне стало ясно, что фельдшер поступил правильно. Но наседавшим на меня райкомавцам я заявил, что «не занимаюсь вопросами торговли, это дело «трансторга», а я только начальник дистанции. Райком демагогически нажимал на меня: «Ага, вам только свеженькое на базаре подавай, так-то вы государства бережёте?» и т.д. Они имели ввиду покупку грабарями для своего пропитания периодически коров на базаре. Надо было быть столь далёким от обстановки на дистанции, чтобы настаивать на продаже грабарям этого протухшего, освеженного марганцовкой мяса.

Приведу другой пример.

Для производства земляных работ вдаль по линии было заранее заготовлено и расположено по деревням около 30 тысяч пудов овса. В 1930 году оказалось, что овса мало, при отсутствии фуража грабари могут покинуть работы.

Управление обещало через некоторое время овес подбросить, оно ожидало его из Смоленска.

Я обратился в Чаусский Райисполком с просьбой занять мне тысяч 10 пудов овса. И вот я на заседании Исполкома Районного Совета.

Судили, рядили и решили: «Отпускать дистанции заимообразно… 800 пудов овса». Записали и даже не смеялись, хорошо зная, что 800 пудов равносильно отказу. И я, конечно, не взял эти 800 пудов, а сняв с работ до 100 подвод грабарей, отправил их за 50 км к соседнему начальнику дистанции (Антропову) и занял у него около 3000 пудов овса.

Формально, это решение Исполкома, а фактически это подсказ Райкома партии. Должен сказать в заключение этой эпопеи, что овес тогда в Чаусах имелся в большом количестве, и дать мне заимообразно не составляло труда.

Верхом озлобления секретаря Райкома (Ильенкова) против меня послужил следующий случай: Так как промышленных предприятий в Чаусах не было, то секретарь райкома партии (Ильенков) решил однажды проявить свою пропагандистскую деятельность докладом для рабочих дистанции (тему доклада сейчас не помню). В субботу, в летний день, после окончания рабочего дня он прибыл к нам. День был выбран неудачно: рабочие из близлежащих деревень на воскресенье разошлись по домам, грабари ушли в баню. Да и вообще, они народ далёкий от собраний и докладов. Но секретарь райкома ни с кем из нас не посоветовался, а приехал и «давай народ, буду докладывать». На дистанции, следовательно, оставались только инженерно-технические работники, служащие конторы, но и они частью были в бане, а другие собрались в баню (баня не каждый день топится). Словом, на доклад никто не пришёл. Секретарь райкома в ожидании аудитории скучал. Так продолжалось часов около двух, пока рабочком не согнал всех живых в клуб. Собралась жиденькая аудитория, и секретарь сделал ей доклад. Отбыл номер и… сразу уехал. Он сильно запомнил этот случай и затаил вражду против меня. Мол, я не обеспечил успешное проведение его доклада.

Прошло много лет с тех пор. По-иному многое переломилось в моем сознании. Я стал видеть многое, что раньше в Райкоме не замечал. Теперь я понимаю, что уже в Чаусах за мной, как за бывшим оппозиционером, протянулись щупальцы сталинской охранки. Так, однажды, будучи в Чаусах, я встретился на улице с секретарём райкома партии Ламнёвым. Он сообщил мне, что вскоре уезжает учиться в сельскохозяйственное заведение. Разговор носил приватный дружеский характер. Ламнёв как-то, будто ненароком, сказал: «А Сталин-то всех разогнал, почти никого не осталось, надо новые кадры создавать, вот я и еду учиться». Я промолчал. Что я ему мог сказать? Я знал о действиях Сталина больше его. Вообще же, занятый по горло на работе, я успел остыть и даже забыть о горячих днях партийной дискуссии, переменилось во мне всё. Тогда я не обратил внимания на слова Ламнёва, но теперь считаю, что это был провокационный разговор. Он хотел вызвать меня на откровенность, узнать мою душу.

Другой случай из тех же дней, весьма странный подтверждает мое предположение. Было лето 1929 г. От дистанции до г. Чаусы – км 5, дорога шла через р. Проня, некоторое время берегом, затем мимо еврейского кладбища и на гору в город. Посреди дороги, немного в стороне стояла одинокая избушка. И вот, мне сообщили, что в этой избушке спрятался рабочий дистанции со своей подругой – тоже работницей дистанции, и у них какие-то чертежи с дистанции. Странно и даже очень, подумал я. Чертежи хранились у меня в несгораемом шкафу. У десятников, по миновании надобности, я их забирал. Однако может быть, кто-либо скопировал чертёж… Люди, пытавшиеся проникнуть в избушку, рассказывали, что это им не удалось. Избушка изнутри заперта, и их встретили камнями. Чертежи нашей линии были секретные и, если они попали в руки врагов, то это могло произойти по оплошности кого-либо из десятников и вообще это скандальное дело. Поэтому я решил поставить в известность местного уполномоченного НКВД. К вечеру я приехал к нему. До этого мы с ним не встречались. Внимательно выслушав меня, он очень быстро отрядил на место – к избушке двух верховых. Всё оказалось чепухой. У бывших в избушке не было никаких чертежей, были какие-то никчёмные старые бумаги. Уединились же они в поисках укромного для любви места. Запомнилось мне, однако, из этого эпизода вот что: Когда уполномоченный НКВД выслушал меня, уточняя, он обратился ко мне с каким-то вопросом, и назвал меня: «товарищ Баскин». Что это случилось, оговорка или ошибка? Что за фамилия Баскин? Ведь я, придя к нему, назвался своей фамилией. Тогда я не мог раскрыть эту загадку, теперь же понял. В институте с первого курса был у меня товарищ по фамилии Баскин. Он был членом партии, прибывшим учиться, как участник Гражданской войны. Хотя я был противником его методов прохождения курса – списывания у других, непользования книгами, однако не мог отказать ему в моих учебных записях, чертежах и пр., и он был моим «сателлитом». После 14-го партсъезда он, как и я, был в числе ярых цекистов и противников оппозиции, и вместе со мной вошёл в состав вновь избранного неоппозиционного бюро партколлектива. В 1927 г. я примкнул к оппозиции, и тут мы с Баскиным разошлись. Мне противны были его ультрапарадоксальность и безграничная вера в Сталина. И вот, по истечении двух лет, за много км от Ленинграда, в глухом городишке Чауссы я слышу обращение ко мне: «товарищ Басин». Мне ясно, что Баскин, выслуживаясь, стал филером (стукачом) НКВД. Он сообщил обо мне, как о бывшем оппозиционере. Может быть, он доносил по чьему-нибудь поручению, но бесспорно, что уполномоченный НКВД оговорился под влиянием прочитанного донесения Баскина.

Какое это противное ощущение знать, что за тобою наблюдают. И каждый твой шаг освещается и извращается. Обидно за себя. Ведь работал я честнейшим образом, да и коммунист я был честнейший. Некогда было думать о серьёзных политических вопросах. Хочу закончить эту главу освещением коллективизации и раскулачивания, которые происходили в районе дистанции, в которых я принимал активное участие. «Ликвидация кулачества, как класса, на базе сплошной коллективизации» – этот лозунг я часто стал встречать в печати в конце 1929 г. Понимал я его мало. Но почувствовал, что это малопонятное приближается и к нам, только после большого собрания, которое состоялось зимой 1929-30 года в одной из близких к нам деревень. Но и тогда я мало задумывался над этим лозунгом. Только спустя много времени я стал думать, что опережает: коллективизация или раскулачивание? По смыслу лозунга сначала должна быть база, т.е. коллективизация, а потом раскулачивание. Однако, делалось всё иначе, в том числе мной. Партячейке дистанции поручено было провести коллективизацию и одновременно раскулачивание в окрестных к дистанции деревнях Прудки, Зелёный прудок, Ключи, Дроковка и Шашино. Самая большая и богатая из этих деревень была Дроковка с хуторской разбивкой усадеб. Она досталась мне и председателю рабочкома Савковичу. Мы много раз собирали народ, объясняли преимущества колхозов, облегчение сельхоз работ машинами, которыми государство снабдит колхозы и т.д. по инструктажи райкома партии. Мужики молчали и лишь изредка ввернут острое слово. Кричали бабы: «А вы создайте и мы посмотрим». Агитаторы мы были неважные. Я горожанин, мало знаю сельское хозяйство, но и Савкович не лучше меня подходил к массе. Нас обоих в деревне знали, многие работали на строительстве, и потому пока обходилось мирно. Но вскоре частыми собраниями мы надоели, и народ перестал ходить на собрания. В колхоз записалось только несколько человек советских активистов. Савковичу поручили другую деревню, и в Дроковке я остался один. Актив, на который я опирался, состоял из нескольких человек. По указанию из Райкома мы приступили к намечанию кулаков. Это должно было служить подстегивающим началом к коллективизации. Деревня затихла, как в ожидании большой беды. Некоторые зажиточные крестьяне, опасавшиеся раскулачивания, стали записываться в колхоз.

Дело словно сдвинулось. И я имел возможность ежедневно докладывать Райком (как это требовалось) процент охвата коллективизацией. В других деревнях обстояло по-разному. Так, в деревне Прудки бабы избили представителя по коллективизации. Бедняцкая деревня Ключи и слушать не хотела, на собрания не ходила. Раскулачивания там народ не опасался. Наряду с этим многие товарищи из нашей ячейки хвастались охватом в 80% и более. Это были, конечно, дутые цифры и вскоре это выявилось. Фамилии к раскулачиванию назывались местным активом. Я людей не знал, но весьма основательно изучал каждого. В этом вопросе было много перегибов, и против раскулачивания некоторых я возражал. Так, после революции крестьянин-бедняк получил от Советской власти надел земли и к тому же земли удачной. Трудолюбивый, здоровый, он вскоре стал мощным хозяином. В деревне, конечно, все это видят и зависть берёт. А тут подвернулось… и давай его в кулаки зачислять.

Другой пример: Крестьянин культурно ведёт своё хозяйство, и даже веялку приобрёл. Раз у него машина, давай его раскулачивать. А то и просто подводили под раскулачивание людей не по хозяйственному признаку. Так, в дер. Дроковке жил с родными бывший офицер Сыродоенков, которого включили в раскулачивание. Я выяснил, что этот Сыродоенков – крестьянин-середняк по социальному положению, в годы войны дослужился до прапорщика. Это было уже не раскулачивание, но азарт и месть толкали к издёвке и выдворению из деревни. Конечно, я такие вещи не допустил. Но не могу утверждать, что в последующем люди эти не были раскулачены. Один небольшой период времени казалось дело с коллективизацией продвинулось вперёд. Одновременно шло раскулачивание. Но вот пришла газета «Правда» со статьёй «Головокружение от успехов». Мужики по мартовской слякоти потянулись в Чауссы за газетой, платили по 1 рублю за номер, и пошла катавасия. Свежеиспеченные колхозники начали разбирать засыпанное зерно, уводить обобществлённый скот, уносить из колхоза всё своё. Колхоз разваливался. Так было по всему району. В деревнях шла гулянка. Пили, плясали и прославляли батьку Сталину. Наконец-то, нашёлся один, который внял мужикам и отменил колхозы. Бедные белорусские мужики! Они не могли знать, что вся затея с колхозами исходит от Сталина и что статья в газете «Головокружение от успехов» есть обман. Длился этот обман недолго. Вскоре после появления статьи в Чаусах состоялось районное расширенное собрание, на котором стоял один вопрос: «О перегибах в коллективизации». Взрослые серьёзные люди выходили на трибуну и били себя в грудь, каялись в допущенных грехах, обещали впредь идти строго по линии ЦК и т.д. Ни слова о том, что и до сего действовали они по указаниям ЦК. Собрание это было формой, отбытием номера для отчёта. Никто из каявшихся не был наказан, и даже никому из них не были подчеркнуты его действия. Просто собрались друг друга, пожурили и разошлись, чтобы продолжить то же. Если наказывать, то надо начинать с бюро Райкома, с его секретаря, которые инструктировали «коллективизировать во что бы то ни стало».

Я хорошо помню статью Сталина «Головокружение от успехов». В ней сплошь ссылки на В. И. Ленина, предупреждавшего против насилия, призывавшего в этом вопросе к сугубой добровольности, осторожности и т.д. Именно за эти слова Ленина мужики ухватились, гоняясь за газетой. Об этой добровольности против насилия говорилось и на партсобрании. А на деле? Видимо, в секретном порядке давалось указание: «Коллективизацию не приостанавливать и добиться 100% охвата. И она продолжалась в том же порядке и теми же методами, как и до статьи. Это был обычный в сталинских действиях трюк – обман.

Стоял март месяц. Под ногами месиво из тающего снега и грязи. По дороге мимо конторы дистанции потянулась вереница телег. На телегах раскулаченные, вчерашние хозяева с малолетними детьми, глубокими стариками и кое-каким домашним скарбом. По бокам телег милиционеры и вышедшие на проводы односельчане. В руках у каждого «гостинцы» уезжающим – пироги, курёнки, мясо и пр. снедь, а на глазах слёзы. Так деревня провожает своих соседей. И нет той «классовой» вражды, о которой по сей день трубит печать. Жестокий метод уничтожения класса. Только Сталин с его азиатскими во все методами мог придумать это. И так по всей стране. Я после бывал в разных местах страны и убедился, что всюду народ изгонялся подобным образом. И даже в глухих уголках Сибири их ссылали ещё дальше, за болота, в необжитые, по соседству со зверьём, места.

Некоторое время после этого затишье, а затем снова «подчистка», снова раскулачивание, доколлективизация и бесконечное устрашение… И даже голь бедняцкая дер. Ключи, которая раньше и слушать не хотела, скрепя сердце идёт в колхоз. И это Сталин назвал «годом великого перелома». Да, перелом был. Крестьяне ответили Сталину уходом из деревни, и хлебороба не стало. И по сей день уход из деревни продолжается, и трудности сельского хозяйства не разрешены.

<math>***</math>

1930 г. резко отличался от 1929-го в работах на дистанции. В 1929 г. мы не ощущали недостатка в рабочей силе. Окрестные деревни давали её в достаточном количестве. Бывало, если требовалось срочно закончить какую-нибудь работу, например, забетонировать искусственное сооружение, пошлёшь в ближайшую деревню десятника и к утру бригада готова. Даже грабари появились из местных крестьян. В 1930 году картина изменилась. Не стало хватать людей. Приходившие наниматься предварительно осведомлялись: «А что будешь давать, сапоги будут?» Ответишь ему:

«Будет тебе всё, что будет в лавке, будут сапоги, покупай сапоги». «А сапоги хромовые?» – не унимался пришедший. И так во всём. Народ стал требовательней и ленивей. А тут ещё и с продовольствием пошли перебои. Тогда говорили, что не дистанция строит линию, а «Трансторгпит». И в значительной мере это было верно. На плечи начальника дистанции легло также много забот по снабжению.

К концу 1930 г. работы на дистанции (протяжение 26 км) шли к концу. Земляное полотно было готово. Мосты и трубы тоже. Оставались станционные работы и некоторые недоделки на линии. Я попросил управление освободить меня от дистанции. Не было смысла, объяснял я, держать меня – инженера, где любой десятник справится с успехом. И я был переведён в технический отдел Управления дороги на должность старшего инженера. Уезжал я автодрезиной, по «своей» дороге вместе с семьёй. Прощай, Чаусы! Мне тебя больше не видать, с твоими местечковыми нравами и недозревшими партийными руководителями. Хорошую техническую и житейскую школу я здесь получил.