Юлий Кошаровский●●Мы снова евреи●Глава 14

Материал из ЕЖЕВИКА-Публикаций - pubs.EJWiki.org - Вики-системы компетентных публикаций по еврейским и израильским темам
Перейти к: навигация, поиск

Книга: Мы снова евреи
Характер материала: Исследование
Автор: Кошаровский, Юлий
Копирайт: правообладатель запрещает копировать текст без его согласия
Гл. 14. Активизм, руководство, ВКК

Содержание

Предисловие

Еврейский и сионистский активизм начался, как мы видели, задолго до Шестидневной войны, но после нее он многократно усилился. Война повлияла и на тех, кто многие годы шел путем сионистского возрождения, придав им свежие силы, и на тех, для кого эта война стала рубежом, с которого они начали возвращение к своему народу.

Возможно, воздействие Шестидневной войны было бы не столь сильным, если бы она не раскрыла истинного отношения советских властей к Израилю и к евреям, проявлявшегося, в частности, в ядовито-крикливой антиизраильской пропаганде. Слышать это каждый день, осознавать враждебность властей и продолжать работать на страну Советов для многих стало морально невыносимо.

Нечто подобное произошло и со мной. Я был вполне советским гражданином образца 1941 года: полностью ассимилированная семья, октябренок, пионер, комсомолец, только русский язык, только русская культура, как еврей неплохо учился и хорошо работал, был вполне патриотичен, гордился могучей страной, которую уважали и боялись во всем мире. Черные годы пришлись на пору ранней юности, в семье не обсуждались и в памяти следа не оставили. Да, были несоответствия, антисемитизм, но хотелось верить, что это постепенно пройдет. Чтобы еврейские комплексы не очень давили, занимался боксом, спортивным туризмом. Работал на престижной и хорошо оплачиваемой работе в институте, в котором разрабатывались системы управления советских стратегических ядерных ракет.

Через месяц после Шестидневной войны я подал заявление об уходе.

Многие будущие активисты начинали свой путь, уходя с режимных предприятий – ведь они, как правило, быстро не уезжали, а получали многолетний отказ (в моем случае он продолжался 18 лет).

До Шестидневной войны в Советском Союзе уже существовали отдельные группы, занимавшиеся изготовлением и распространением самиздата. После войны число таких групп резко увеличивается и начинается процесс их кооперации. Ширится недоверие еврейского населения к официальным средствам массовой информации. Сотни тысяч предпочитают черпать ее из иностранных "голосов". У движение еврейского национального возрождения начинает формироваться широкая социальная база.

В разных регионах в зависимости от местных условий и традиций процессы пробуждения и активизации протекали по-разному. Где-то они ограничивались слушанием иностранных голосов и чтением самиздата. В Прибалтийских республиках работали активные группы, занимавшиеся изготовлением и распространением самиздата и даже изданием собственных журналов и газет. На Кавказе и в республиках Средней Азии многие евреи были готовы бросить все и уехать в Израиль, видя в этом воплощение мессианского пророчества.

Нервным центом национального возрождения была Москва.

Москва

Столица Советского Союза представляет собой мегаполис с населением более 10 миллионов человек. Здесь расположены общесоюзные центры власти, это центр промышленности, науки, высшего образования и культуры. Здесь расположены иностранные посольства, представительства мировых информационных агентств и прессы, здесь происходит большая часть международных встреч, сюда направляется основной поток иностранных туристов. Москва – витрина страны, о которой с особым тщанием заботятся власти. Здесь все на виду и находится под увеличительным стеклом западного внимания.

Протестанты стремятся в Москву со всех концов страны. Власти проявляют к их активности повышенную чувствительность, но ограничены в спектре применяемых репрессивных мер.

Москва – средоточие высокообразованных людей и интеллектуалов, что особенно заметно среди еврейского населения. Она – центр инакомыслия. "Здесь в феврале 1966 года прошли процессы писателей Синявского и Даниэля, а в последующие месяцы демократическое движение приобрело ясные очертания. Евреи принимали участие в этом движении сверх всякой пропорции к их доле в общем населении".

По переписи 1970 года в Москве проживало двести пятьдесят тысяч евреев. Они были расселены по городу случайным образом, не образуя еврейских кварталов или улиц, хотя остатки былого компактного заселения в некоторых местах сохранились. "В школе, – вспоминает Михаил Членов, – мой класс состоял из трех национально-этнических групп: треть русских, треть евреев и треть татар. Раньше это был район сплошного заселения евреями: Тверская, Арбат, Бульварное кольцо до Сретенки, Кировской. Выглядело это обычно следующим образом: в подвалах жили татары, на первых этажах евреи, а выше русские".

На всю Москву было две действующие синагоги: хоральная в центре города на улице Архипова и небольшая "хабадная" в районе Марьиной Рощи.

" В Москве, – пишет историк Биньямин Пинкус, – сложилась сильная группа активистов с богатым опытом борьбы и героическим прошлым… Среди них выделялись Виталий Свечинский и Меир Гельфонд… Вместе с ними к ядру основателей разветвленной сионистской деятельности в 1967-1972 годах относились Давид Хавкин, Тина Бродецкая и Израиль Минц". Все это ядро имело опыт тюремного заключения в советских исправительно-трудовых лагерях.

Душой этой группы был Давид Хавкин. "Хавкина мы считаем московским Моисеем, – вспоминает Виталий Свечинский. – Он... освобождал евреев от страха… и делал это хорошо. Сам мужик крепкий, брутальный… к своим он был нежен потрясающе". "Давид Хавкин, – добавляет Эйтан Финкельштейн, – человек безусловно великий, хотя и непростого характера… У него собирались на все праздники... Он положил начало традиции собираться у синагоги... Раньше молодежь с песнями и плясками туда не ходила. А он приходил с гитарой, с аккордеоном, с магнитофоном..."

В 1958 году Хавкин был арестован и осужден на пять лет. После возвращения из Мордовских лагерей он возобновил сионистскую деятельность. Начались встречи у синагоги, копирование и распространение еврейских песен, информации об Израиле, изучение еврейских танцев, организация преподавания иврита. Человек уникальной энергии и физической силы, он обладал способностью притягивать к себе людей, давать им ощущение гордости за свой народ. В заключении Хавкин обзавелся новыми друзьями, с которыми продолжал поддерживать тесные отношения на свободе. Его известность распространилась далеко за пределы Москвы. "К нему за советом и рекомендациями привела Рут Александрович молодых рижских активистов, к нему приезжали проконсультироваться и поделиться своими идеями ленинградцы Могилевер, Дрейзер и Бутман. Убежденный легалист, он стремился к открытым действиям, к осуществлению права на эмиграцию в соответствии с советской конституцией и международным законодательством. Хавкин знал, что КГБ ни на минуту не упускает его из виду, и при всей своей бурлящей активности внимательно следил за тем, чтобы оставаться в рамках формального закона и не переступать черту, за которой движению могли угрожать слишком большие опасности".

Давид Хавкин (1930) родился в Москве в традиционной еврейской семье.

– Мой отец, – вспоминает он, – хоть и не был особенно религиозным, в синагогу на все праздники ходил, старался не есть трефного, дома и на улице говорил только на идише, не стеснялся… только приговаривал: "Пусть они горят огнем". В нэповский период у него был магазин, но потом, как и все остальные, он прогорел, и ему приходилось скрываться, нэповцев преследовали. Он уехал с семьей в Уфу, чтобы замести следы своего нэповского прошлого. С маминой стороны это обычная семья. Ее отец, мелкий бизнесмен, владел макаронной фабрикой; у него, естественно, ее конфисковали. Жил он в достатке, но был не у дел.

– С антисемитизмом тебе много приходилось сталкиваться? – спросил я его.

– Я не относился к категории евреев, которые страдали от антисемитизма, хотя и по имени и по внешности был типичным евреем. Я был здоровым парнем, и обо мне сложилось такое мнение, что я какой-то сверхсильный… Меня не трогали. В армию я решил не идти...

– Это в семье или вы сами?

– И в семье, и сам. Мой дед со стороны матери ИХ ненавидел, а отец ненавидел ИХ еще больше... Нежелание идти в армию подстегнуло меня поступить в институт. Московский Полиграфический институт, в котором я учился, был настоящей синагогой. В другие учебные заведения в то время не брали, а в Полиграфический брали. Так что я учился вместе с евреями, детьми ссыльных и заключенных, китайцами, малайцами и прочими и окончил его в 1955-м году.

– Как вам удавалось давать евреям ощущение гордости и надежды?

– До Шестидневной войны власти начали выпускать прибалтийских евреев. Их выпускали семьями, с советскими паспортами, давали на подготовку полгода... Все прибалты ехали через Москву. Я с помпой устраивал им проводы. Мы делали это на разных квартирах: каждый считал за честь устроить такие проводы. Туда я приглашал самый разный народ. И когда московские евреи видели их и понимали, что через несколько дней они будут в Израиле, это вселяло в них надежду.

– А где вы разучивали песни и танцы?

– Тоже на разных квартирах...

– Тогда объясните мне, Давид, почему ваша коммунальная квартира, в которой у вас была одна комната, считалась центром еврейской общественной жизни?

– Это получалось естественным образом. Со всех концов Союза приезжали, звонили, москвичи тоже все время у меня толпились…

– И вы все это время также работали?

– Да, по специальности, инженером механиком в конструкторском бюро.

– ГБ продолжало за вами следить?

– Оно следило, оно устраивало провокации... Но у меня уже были связи с демократами, которые очень оперативно передавали нашу информацию… Если что-то происходило, то на следующий день об этом говорил весь мир.

– Вы видели вокруг себя других лидеров?

– Я не могу оценивать деятельность других людей. Каждый делал в силу своих способностей и возможностей.

– Соперничества не было?

– В наше время не было…

– И не было единоличного лидера?

– Меня в этом упрекали ленинградцы... Вот у нас все не организовано, а у них в Ленинграде организовано. Я им говорил: "У нас не было организовано и не будет организовано. Это должно выглядеть, как совершенно спонтанное движение, где каждый действует в соответствии со своими возможностями. Движение делится, как клетки, самопроизвольно и бесконечно… Органы всегда ищут зачинщиков…"

– Какие отношения сложились у вас с Виталием Свечинским?

– Один из самых надежных и верных моих друзей. Малкин, Свечинский…

– А с преподавателями иврита вы поддерживали отношения?

– Не только поддерживал, но и помогал некоторым из них.

– Например?

– Например, Моше Палхану. Я отправил к нему учиться своих однокашников по институту. К Лене Йоффе покойному я очень нежно относился, к Либковскому… он перевел на русский язык "Отпусти народ мой"

Эту песню – "Фараону говорю, отпусти народ мой" – пели евреи по всему Советскому Союзу. История исхода из Египта хорошо ложилась на советскую действительность. Оба фараона – и египетский, и красный – не хотели отпускать евреев. Но оба, в конце концов, вынуждены были согласиться...

Когда в сентябре 1969 года Хавкин уезжал в Израиль, его провожало более 500 человек. После его отъезда естественным местом сбора и центром еврейской активности стала квартира Виталия Свечинского.

Свечинский (1931) родился на Украине в городе Каменец-Подольском (бывшая черта оседлости). Когда ему было два года, родители переехали в Москву, где он вырос.

– Вы знаете, – со смехом рассказывал Виталий 37, – существует заблуждение, что евреи вышли из Египта. На самом деле они вышли с Украины. Ассимилированная семья. Мама была пианисткой, играла в городском оркестре. Отец был ярым комсомольцем еще на Украине. В Москве он поступил в Институт Востоковедения на китайское отделение. На третьем курсе его мобилизовали в ГБ. Сказали: "Или пойдешь, или партийный билет на стол". В это время началась Великая Отечественная, и он ушел добровольцем на фронт, причем его взяли не сразу, он долго этого добивался… На фронте он попал в кавалерийскую армию Доватора, он был хороший конник. Они заходили в тыл к немцам и создавали видимость партизанского движения. Когда закончилась война, он был уже в звании майора КГБ.

– Послевоенные антиеврейские кампании 49-52 годов его как-то затронули?

– Его к тому времени уже вышибли из ГБ. Ему, если так можно сказать в данном случае, повезло, потому что меня арестовали в 50-м году, и он был автоматически освобожден по служебному несоответствию.

– С чего вы начинаете после возвращения в Москву?

– Прежде всего, я начинаю искать по Москве прежних знакомых... Благодаря моим старым лагерным связям я нашел много ребят евреев и не евреев – бывших зэка, и увидел, что происходят очень интересные процессы. Прежде всего, меня поразило количество появившегося самиздата. Перепечатывались целые книги, ночью, тайно… их передавали друг другу. Появилась колоссальная литература, которая… стреляла прямо в сердце. Самиздат сделал великое дело. Он действовал на людей, как освежающий эликсир. Люди очнулись от обморока, поняли, где они живут, как они живут, кем они стали и кто они такие.

– Из вещей того времени что-нибудь приходит на память?

– На меня произвели впечатление "Истоки и смысл русского коммунизма" Бердяева. После этого я стал читать все, что попадалось бердяевского. Потом возник Жаботинский… фельетоны Жаботинского. Когда я прочел эти фельетоны, я ошалел... Это для нас... это для меня стало молитвенником. Было в них столько правды, мудрости, силы, энергии, мужества, что мы захлебывались. Это не фельетоны, это мощные эссе, которые и сегодня… читаешь, и это все работает. Я печатал их по ночам. Появились отрывки из "Автоэмансипации" Пинскера, появился перевод израильских изданий "Макора", Гельфонд его переводил... Вначале я столкнулся с нееврейским движением. Я столкнулся с крымскими татарами, баптистами, демократами. Среди них были мои лагерные друзья – Витя Красин, Петя Якир. Я знал Григоренко, Габая, Амальрика, Пашу Литвинова… бывал у них дома.

– Как вы решили для себя вопрос взаимоотношений с демократами?

– Я спорил с ними. Я пытался доказать Якиру, что то, что они делают, это очень хорошо, но Якир там не должен быть. Сара Лазаревна, мать Якира, на меня наступала: "Что ты делаешь. Тебе недостаточно, что он связался с демократами, которые идут против советской власти, ты ему хочешь еще еврейство навязать, чтобы он шел в тюрьму сразу по двум статьям?" Знаешь, как в том анекдоте, когда негр читал в нью-йоркском метро газету на идиш… Я хорошо знал Толю Якобсона и Надю Емелькину, которая вышла на защиту Володи Буковского. Я Володю хорошо знал. Я был поражен, как он вышел из тюрьмы и тут же, безо всякого перерыва, стал очень активным. Оказывается, он сделал докторат о психушках и передал его на Запад… и это стало греметь, и он снова попал в тюрьму… Я все это видел и очень неплохо знал.

–Вы видели себя в большей степени евреем, чем диссидентом?

– Когда начался процесс Гинсбурга, Галанского, Добровольского и Лажковой, по рукам ходило письмо, и, как Леня Васильев говаривал, "как честный человек, я его подписал". Это письмо стало известно как письмо ста семидесяти. Я подсчитал – среди подписавших было около семидесяти процентов евреев. Тогда я пошел к Литвинову: "Паша, – говорю, – что же ты делаешь, одни евреи… как так можно?". Паша улыбнулся и ответил: "В борьбе за человеческое достоинство и честь не имеет значение еврей ты или нет. Имеет значение только – ты можешь платить или нет". Я написал на эту тему статью.

– Как вы вышли на сионистские круги?

– Первым серьезным человеком, который действовал в ситуации шестдесят седьмого-шестдесят восьмого годов, был Хавкин. Наши отношения стали хорошо развиваться с моего первого визита к нему, когда я ему сообщил, что ОВИР начал прием документов не от прямых родственников. Это целая история… Летом 1968 года поехал я в Киев к моему духовному отцу Натану Забаре, который мне в лагере кашу приносил… Я его любил, он был для меня как отец. Забара сказал: "Вот тут ходят молодые евреи, я хочу тебя с ними познакомить, может быть, ты будешь им полезен"."Что за молодые евреи?" "Ходят ко мне, я их ивриту учу, то... се…"

– Он обучал ивриту в Киеве в 1968 году?

– Да. Он идишистский писатель. Иврит у него был слабее чем у Друкера, но все же… Сейчас вышла его книга "Агалгаль ахозер", мы ее издали. Натан познакомил меня с Геренротом, Женей Бухиной, Койфманом, Амиком Диамантом… всей этой компанией. Меня пригласили в лес, и там были израильские песни, и там были пляски, и там была музыка… Хора!.. Я чуть с ума не сошел. В Москве ничего такого не было. Среди них был один лагерник, Алик Фельдман – с ним у меня был общий язык. Я смотрю, что такое… меня прямо зависть взяла… такой Киев! Я говорю Алику: "Я в Москве не вижу такого". А он мне: "Я дам тебе телефон моего друга. Я с ним в лагере был. Его зовут Давид Хавкин".

Я приехал, звоню, никто не отвечает. Звоню Алику, он мне дает адрес. Прихожу – там ремонт… что такое?… Потом звоню еще раз – поднимается трубка. И я пошел к нему… А прямо перед этим произошло одно очень интересное событие. Из Харькова приехал Фимка Спиваковский и говорит: "Мы здесь сидим, а Рига едет в Израиль!" "Какой Израиль, – говорю, – ты что?.. При Сталине тоже старики ехали, ну и что... при чем здесь Рига?" "Нет, – говорит Фима, – рижский ОВИР начал принимать документы! Лида мне сказала". С моей подругой Лидой Словиной они были друзьями, в школе вместе учились, в эвакуации еще. И мы с ним пошли в ОВИР.

Пришли туда, пусто… пустые залы… сидят двое каких-то, просятся в Болгарию. Я подхожу к окошку, там сидит женщина, как потом выяснилось, Акулова: "Ваши документы!" – спрашивает. "У меня нет документов, – говорю, – Я пришел спросить". "Пожалуйста"."Скажите, я могу подать документы на выезд в Израиль?" Она на меня посмотрела так... изучающе... сделала паузу, а потом говорит: "Можете"... И тут я потерял дар речи… Между прочим, с этой Акуловой я два раза лишался дара речи: один раз, когда я первый раз к ней пришел, а второй – через четыре года, когда я пришел за разрешением, и это был последний гэбист, которого я видел, и она мне пожала руку... "Можете!"… прихожу в себя… "Что для этого нужно?" – спрашиваю. "Вызов из Израиля"."От кого вызов?" "Ну-у, можно от знакомого, который у вас был, или от родственника, или от соседа… Слышишь, так она говорит!!! "Как, вызов не обязательно от матери или от отца или от прямого родственника?" – я думаю, не ослышался ли... "Нет, не обязательно" "Что еще нужно, кроме вызова?" "Нужно собрать много документов, – говорит она по деловому. – Когда вы начнете, мы вам подробно все расскажем. У вас примут документы, но это еще не значит, что вы получите разрешение на выезд. Вы ведь спрашиваете, можете ли вы подать документы на выезд. Я вам говорю – можете". "Скажите, а как давно это случилось?.. Этого же раньше не было…" – я все еще не верю своим ушам. "Да, это недели две-три", – говорит... Потрясающе! В общем, я ей низко поклонился, вышиб задницей дверь, вышел… там Фимка. Я его обнял, и мы стали танцевать на крыльце… Милиционер, который стоял у входа, испуганно отошел в сторону и смотрел на нас, как на сумасшедших. А крыльцо было скользкое, с наледью… это я помню… я боялся, что уроню Фиму…

Ну, все! На следующий день я прихожу к Хавкину. Темная коммунальная квартира. Там его жена Фира, Тина Бродецкая, Марик Эльбаум покойный, Володя Барриль, все в носках. Музыка играет – "Хора"! Оказывается, они разучивают танец, и Хавкин их учит. "Танцы учите?!". "Да" "Ну, вот видите, – говорю, – люди уже едут, а вы тут танцы учите". "Кто едет, куда едет?" "Вот мы вчера с другом были в ОВИРе…" – и рассказал им всю эту историю. "Этого не может быть!" – говорит Хавкин". "Это то, что я слышал. Ты можешь пойти и проверить". Короче говоря, мы "обнюхались", записали телефоны… Через пару дней я получаю от него звонок, и это было уже другим голосом… Со временем наши отношения стали достаточно тесными. У нас был небольшой круг людей, бывших узников Сиона: Леня Рутштейн, Меир Гельфонд, Леня Либковский, который был всегда с гитарой, и мы любили его песни, сам Хавкин. Была кампания человек сорок, она росла… Собирались за городом… на День Независимости…

– А на регулярной основе?

– Мы занимались самиздатом, печатали учебники, очень нас заботила организация ульпанов…

– Как вы делали самиздат?

– Фотопечать и на электрических машинках на тонкой папиросной бумаге: закладывали по двадцать страниц и пробивало их хорошо. Для фотопечати брали ускоренный проявитель. Сушили на газетах, это все быстро шло. Хавкин был специалист.

– А как вы решали проблемы с нашей еврейской подозрительностью? Ведь вы расширялись, приходили новые люди...

– Очень хороший вопрос. Отношения складывались так. В Москве мы считали, что почти ничего скрывать не надо... В тот период мы об этом особенно даже и не думали, работали открыто и стукачей не боялись. Это было ощущение нашего пути, нашей правоты, нашей неотменимости… ощущение было поразительное…

–Вы были в контакте с преподавателями иврита?

– Да, конечно.

– С Моше Палханом?

– В наше время был Моше Палхан, была Хава Михайловна.

– Минц?

– Израиль Борисович Минц… Он же жил в Израиле… потом оказался в России, поскольку был очень сильно… коммунистически верующий человек… Потом он сел, естественно, и вышел уже нормальным человеком.

– Он любил Израиль…

– Да, да…

– А профессор Занд?

– Профессор Занд был тогда в подполье. Он ведь работал с Меиром Гельфондом как переводчик и составитель самиздатовских текстов…

– Какого рода текстов?

– Культура… Я помню, они выпускали перевод книги "Макор". Это археология с сионизмом, очень хорошее издание. У Меира была сеть машинисток и интеллектуальных работников, которые трудились над текстами. Это был мощный самиздат.

– Говорят, он был очень отзывчивым человеком?

– Меир не только отзывчивый человек, это золотое сердце… Это также все, что касалось здоровья, больницы… Если у кого-нибудь, не дай Б-г, возникали проблемы со здоровьем, то... Это был человек очень любвеобильный, открытый, по детски подвижный… умница, и очень острый политический комментатор.

– Вы довольно быстро стали центром сионистской активности в Москве, Виля...

– Это уже потом, потом… Четыре года у меня ушло на "борба борбуется с борбом"...

– Много суеты?

– ... но это была жизнь колоссальной насыщенности...

– Да...

– И эта жизнь… она меня… просто высосала… совершенно. Я работал, не обращая внимания ни на что, а потом, в конце, почувствовал, что перетрудился… Это повлияло на всю мою дальнейшую жизнь... Это помешало мне даже правильно сориентироваться в Израиле… довольно сильно помешало.

– У вас не было страха?

– Страха не было. Наоборот… У меня же не было нормальной жизни: учиться, жениться, папа, мама, детский сад, школа, ВУЗ, политиздат… у меня этого не было… Жизнь шла по другой колее… Я был в упряжке с тех пор, как они ночью пришли за мной, взяли с постели… с 1950 года... У меня, как и у Драпкина и Хавкина, было ощущение, что я за все в ответе, что я должен… кто же будет делать, если не я...

– Ощущение миссии?

– Ощущение миссии, ощущение призванности… Кроме того… я даже не знаю, стоит ли об этом рассказывать… у меня в Магадане был один сон… вещий... мистический... Я потом его рассказывал ребятам, и люди, которые в этом разбираются, мне его объяснили… и это меня тоже очень подвинуло. Я считал, что я поцелованный, я обязан, я призван… вот такое ощущение.

– Вы должны были представить в ОВИР вызовы, или вам предложили подать документы без них, как это сделали с некоторыми активистами в Прибалтике?

– Я получил вызов от Аси Павловны, матери Ромки Брахмана, моего однодельца. Она назвалась моей тетей… В Израиле иначе не оформляли, там обязательно проставляли степень родства. Но в ГБ хорошо знали, какая она мне тетя. Мы подали… были смешные эпизоды… На мою жену, которая работала в Институте Информатики… ходили смотреть, как на слона. Это был институт, где было много диссидентов. Мы все дружно подали и осенью так же дружно получили отказы… по телефону. Тогда была такая форма отказа – по телефону…

– Причины отказа?

– Почти у всех было "за нецелесообразностью"… Никто и не ждал всерьез никакого разрешения. С другой стороны, мы все засветились на этом, и началась уже настоящая жизнь.

Давид Драпкин (его, к сожалению, уже нет с нами) старше Хавкина и Свечинского на 6-7 лет, что было достаточно существенно в те годы. Когда я брал у него интервью (сентябрь 2004), ему шел восемьдесят второй год. Семейные обстоятельства были неблагоприятные, серьезно болела жена, но меня поразил молодой, почти юношеский задор в его глазах, быстрые, резкие движения, способ излагать свои мысли. Драпкин относился к довольно редкой категории ранних сионистских лидеров, никогда не сидевших в тюрьме. Он происходил из высокообразованной интеллигентной семьи, успешно занимался наукой и изобретательством, сочетая это со своей естественной и открытой еврейской сущностью.

– Мои родители получили образование в Германии и Швейцарии, – рассказывал он 38. – Это было в 1907 году. В России тогда была процентная норма, и многие уезжали учиться за границу. Они стали докторами права, несколько лет работали за рубежом, а перед революцией вернулись в Россию.

– Из каких мест они в России?

– Мама из Латвии, а отец с Украины... черта оседлости.

– Как они попали в Москву?

– Была гражданская война, отец сотрудничал с советской властью… он был главным юрисконсультом министерства тяжелого машиностроения. Мать преподавала в институте иностранных языков.

– В семье сохранялось что-то еврейское?

– Моя мать из древнего раввинского рода, ее девичья фамилия Лихтенштейн. В истории евреев Латвии истоки этой семьи относят к 16 веку. Мой дядя был известный еврейский актер, премьер Биробиджанского театра… Мы являемся дальними родственниками Михоэлса. Я был знаком с еврейскими артистами, мы общались с Зускиным, Кларой Юнг... Родители иногда говорили на идише… Поскольку образование они получали в Германии, то русской литературы дома почти не было. Были книжки Шиллера, Гете, Гейне. Моя мать из Латвии, и она была человеком немецкой культуры. Иногда мать брала меня в еврейский театр на идише.

– Т.е. вы вполне комфортно ощущали себя евреем?

– Да, никаких проблем. Основные знакомые были евреи, русских в доме почти не было.

– Известно, что у вас был хороший канал связи с Прибалтикой.

– Моя жена из Прибалтики. Она закончила биологический факультет Московского Университета, а я в 1948 году окончил Энергетический Институт.

– Вы окончили институт в проблемное время...

– Да, в Москве меня не хотели оставить, но, в конце концов, удалось устроиться на Московский Электроламповый Завод. Это был особенный завод – там подавляющее число разработчиков и генеральных директоров проектов были евреи.

– В 1952 году вокруг происходили странные вещи…

– Мы тоже ждали увольнений, а в 1953 году мы ждали депортации. Но наш директор не хотел увольнять евреев. Он сказался больным и лег в больницу в надежде, что эта антиеврейская волна схлынет. И он таки пересидел Сталина, и благодаря этому на заводе евреев не уволили. Когда объявили, что врачи не виновны, начальник снабжения завода, еврей, собрал нас всех, евреев, обнимал и целовал…

– Когда вас начал привлекать Израиль?

– Когда мне было 4 года. Мы жили на даче, и под нами, на первом этаже, жила семья, которая вдруг куда-то пропала. Я спросил маму, куда они подевались, и она сказала, что они уехали в Палестину и что Палестина это еврейская земля. Это было в 1927 году. Что я еврей, я уже знал. И у меня отложилось, что раз я еврей, то я тоже буду жить в Палестине.

– А в более осознанном возрасте?

– Я никогда этого не скрывал. Мои сотрудники были убеждены, что когда будет можно уехать, я уеду. Все русские это знали, и это никого не удивляло. Они считали это естественным. Они говорили: "Ты-то уедешь в Израиль, но остальные евреи останутся, им хорошо в России".

– Когда вы начали делать первые практические шаги?

– Когда я посчитал, что есть реальный шанс на выезд. Это произошло, по существу, после Шестидневной войны, когда мне кто-то рассказал, что ОВИР начал принимать документы. У жены были родственники в Израиле, мы попросили у них вызов, и как только мы его получили, я пошел с ним в ОВИР. Но документы у меня не приняли, а стали со мной разговаривать… Потом мне позвонили Давид и Мирьям Граберы, которые были активными сионистами в Риге, и сказали, что в Риге начали принимать документы. Тогда я снова пошел, и на этот раз документы приняли.

– Как вы вышли на московские сионистские круги?

– Кто-то на работе мне сказал, что на праздник Торы надо пойти к синагоге. Я не религиозный человек, но я пошел… Я увидел там людей, которые вели себя так, как в моем представлении должны были вести себя сионисты. Они пели, танцевали еврейские танцы… Там я встретил Давида Хавкина. Он принес с собой магнитофон и включил на весь голос еврейские записи. Это было в 3-4 метрах от входной двери. Служитель синагоги пытался его прогнать. Я стоял рядом с ними и с силой наступил этому служке на ногу. Он скривился от боли и ушел. Так я познакомился с Хавкиным. Хавкин человек простой и искренний, и он настоящий сионист. Он уже отсидел за это в тюрьме, обладал опытом общения с милицией и КГБ, и он их не боялся, хотя за ним постоянно ходили… Он обучал евреев, как вести себя с милицией, с КГБ, как вести себя на обыске. Он учил евреев быть гордыми и ничего не боятся. Через него я познакомился с другими сионистами, которые сидели еще до него, со Свечинским и с его приятелями… Но там было много демократов… Общение с демократами меня пугало, потому что это вмешательство во внутренние советские дела. За демократию сажали. Кроме того, я познакомился с евреями, которые сидели по экономическим делам – цеховики, бухгалтера… они тоже по настрою были сионистами.

– На вашем заводе собралась интересная публика. Там были Слепак, Польский, жена Престина… Я много слышал о ваших турпоходах…

– Эту группу организовал я... Ко мне приходили, потому что знали, что я тот человек, который едет в Израиль, это было достаточно широко известно, в том числе и в русской среде. Русские считали, что хоть я и чудак, но для еврея естественно стремиться в Израиль... а те евреи, которые не показывали этого, скрывали, они как раз плохие, хитрые, корыстолюбивые и делали это потому, что им так выгодно.

– Вы хотите сказать, что для русского патриота еврейский патриотизм является естественным?

– Я думаю, что это вполне возможно… что патриотизму к своему народу и к своей стране я научился у русских.

– Чем вы занимались в группе?

– Я читал им ТАНАХ. Мой подход как бы основан на ТАНАХе. "Отпусти народ мой!" – это Моисей. Он не требовал изменить, "демократизировать" Египет, он не хотел ничего от Египта… "Отпусти народ мой", больше ничего. Я тоже ничего другого не хотел. Но я им этого прямо не говорил… они бы не поняли. Вторая параллель между Египтом и Москвой это седер Пэсах. Я организовал у себя дома седер Пэсах, и потом это стало традицией. Мы читали "Агаду", пили бокалы вина… Масса людей приходила к нам, дом был полный.

– Кто входил в вашу компанию?

– Слепак, Либковский, Лена Престина, Польский… с семьями. Мы ездили вместе отдыхать… Разговоры были еврейскими и сионистскими.

– Вы знали иврит?

– Нет, но я старательно его учил. ТАНАХ мы читали по-русски. Некоторые вопросы я выяснял со стариками, которые учились в хедере… Потом я достал учебник "Элеф Милим"…

– Я слышал, вы писали стихи.

– Да, было: "Чужая здесь компания, я на троих не пью, и сала мне не надо, и щей я не хочу"… или: "Шумит Средиземное море, и берег ласкает волна, гуляет по берегу тетя и ждет с нетерпеньем меня"… Эти стихи положили на музыку, и появилась популярная в нашей среде песня про тель-авивскую тетю… Возле синагоги я как то услышал хит года в исполнении Армстронга: "Let my people go" – "Отпусти народ мой". Я убедил Либковского и Польского спеть эту песню под гитару… На английском это работало плохо, потому что наши евреи не знали английского. Тогда Либковский написал слова, а музыкант Петр Дубров с моим другом Толей Дукором написали музыку. Либковский спел ее по-русски под аккомпанемент гитары. Это работало прекрасно. Дубров потом был жесточайшим образом избит гэбэшниками, которые приговаривали: "Это тебе за фараона". Он очень боялся, что они его убьют, но я убедил его, что если история попадет на Запад, это станет его защитой. Петя согласился. Я позвонил Давиду Флойду, редактору еврейского издания в Лондоне, его телефон оставила мне Леа Словина, когда уезжала. И это действительно помогло. Дубров написал потом еще одну песню – о Иерусалиме.

– Где вы доставали печатные материалы?

– До разрыва дипломатических отношений мы обычно брали у работников посольства… в синагоге. Потом была выставка книг. Там мы эти книги просто брали... можно сказать, крали… Израильтяне знали об этом, но не возражали. С моей группой мне удалось перевести "Экзодус"… Мы переводили его вместе с Польским, Престиным...

– Вы были знакомы с Меиром Гельфондом?

– Конечно… Он был очень осторожен. Там была группа, которая была связана с Израилем и с "Нативом"…

– У вас появились связи с другими городами?

– Я многих знал из Риги… Семья Зандов, семья Гарберов. Гарберы, бывая в Москве, останавливались у меня. Была связь с грузинскими евреями. Там выделялся Яков Якобашвили. У них были возможности подписывать большое количество людей. Один раз я ему пожаловался, что мы по Москве не можем собрать больше нескольких десятков подписей. Он мне сказал: "Да я пришлю тебе хоть пятьсот…" – и прислал. Я был знаком и с другими грузинскими евреями… Папатишвили, Менашеров… Они приезжали, останавливались у меня. Была связь с Давидам Черноглазом в Ленинграде, сегодня он Мааян, с Рут Александрович в Риге. Они тоже передавали мне письма…

– А как ваши письма попадали за границу?

– Через иностранных корреспондентов. Корреспонденты общались с отцом Яши Казакова, он был им интересен. Я спрашивал его, когда у него будет следующая встреча, подходил и передавал. Кроме того, я пользовался швейцарским посольством. Мне помогало то, что моя жена прекрасно знала немецкий. Приехал один еврей, переводчик ООН в Европе, его звали Йона Этингер. Он пришел ко мне домой, взял ряд писем и дал телефон Швейцарского посольства на случай, если нужно будет передать какие то бумаги. И когда накопилось много писем, я туда пошел. Потом я пользовался каналом еще и еще… был знаком с послом Де Штуцем. Это то, что я делал без Свечинского.

– Вы конечно помните знаменитое письмо 39 по поводу пресс-конференции официальных евреев в 1970 году. Во время подписания этого письма шли горячие споры...

– Письмо 39 подписывалось у меня дома. Меня поставили первым... после меня другие подписывали письма значительно легче, потому что мне доверяли. Написал это письмо Чалидзе. Я был против смешения демократов и сионистов. Мой подход ведь был – "отпусти народ мой". На личном уровне у меня никаких претензий к Свечинскому нет, но у нас был разный подход. Он был завязан на демократов, он был дружен с Якиром… Конечно, тот давал ему связи, но Якир был лично обижен на советскую власть, они расстреляли его отца… Перед этим я работал в Иркутске, и сам не мог написать это письмо, но... в еврейском национальном движении все же должны быть евреи. Так это было в Риге, так это было в Ленинграде. Почему здесь это должно быть иначе.

– Вам ведь не долго пришлось жить в отказе...

– Но я успел его почувствовать… Когда человек подавал документы, близкие родственники зачастую переставали с ним общаться, и он оказывался только в обществе людей, которые думали, как он. Весь процесс подачи сопровождался потерей знакомых и родственников. Они переставали существовать, не приглашали больше на дни рождения и праздники…

27 марта 1971 года Давид Драпкин получил разрешение.

Прибалтика

Во всех прибалтийских республиках по переписи 1970 года проживало 65 тысяч евреев, в пять раз меньше, чем в Москве. По значимости же того, что делали прибалтийские активисты, по их вкладу в сионистское движение, они не только не уступали москвичам, но в чем- то их превосходили. В значительной степени это объяснялось тем, что республики Прибалтики традиционно были центром культурной и сионистской активности, попали под советское влияние только в 1940 году, и в них в большей степени сохранились остатки еврейской национальной жизни. Кроме того, положение евреев в этих республиках значительно отличалось от такового в центральной России: оно было более органичным и положительно окрашенным, несмотря на страшную трагедию, которая постигла прибалтийских евреев во время Второй Мировой войны.

– Евреи держались на некотором расстоянии от других, – вспоминает активист сионистского движения Шмуэль Зильберг. – Там были, конечно, и смешанные русско-еврейские семьи, но они там тоже были еврейскими. Смешанных семей с латышами было очень мало. У евреев Латвии после войны было несколько привилегированное положение. Они допускались во властные структуры, им доверяли больше, чем латышам… но потом их, конечно, отодвинули. При этом еврей-начальник – это было все еще нормально, и еврей начальник мог брать других евреев на работу, не боялся… Русские и латыши легче контактировали с евреями, чем между собой, поэтому положение евреев было там более комфортабельным. У прибалтийских евреев были родственники в Израиле и на Западе, они сохраняли еврейские имена. Там я первый раз увидел своего ровесника по имени Самуил, у меня был приятель, которого звали Акива… моего возраста, и это было нормально.

– Эти люди бежали во время войны на Восток, а потом вернулись?

– Это трагическая история, потому что из рижских евреев выжили только те, кто были депортированы Сталиным в Сибирь или чудом успели эвакуироваться сами, а также те молодые люди, которых мобилизовали в армию в первые дни войны и прошли ее в составе Латышской дивизии. Дивизия состояла почти полностью из евреев.

– Латышей не брали?

– Брали, но их было очень мало. Литовская дивизия в составе Красной Армии была тоже в основном еврейской. В Эстонии еврейская община была очень маленькая, и эстонцы ее уничтожили в самом начале войны.

– Многие сумели спастись?

– Очень мало… в Латвии было уничтожено больше ста тысяч. Во время войны там было что-то страшное. Не случайно латышские евреи сразу после войны пытались уехать… Там было бегство, и какое-то число смогло выехать. После войны в Латвии осталось порядка 40 тысяч евреев, среди них было уже довольно много приезжих. В сельской местности жили местные евреи, они говорили не на идише, а на немецком. В Риге в латышское время существовала гимназия не только на иврите, но и на идише.

– И Советы эти школы закрыли?

– Конечно, они оставили только латышские и русские школы, а все остальные национальные школы закрыли.

– В Латвии много других национальностей?

– Смотри, Рига – это же не латышский город. Это был немецкий город с большой частью русского и еврейского населения, город трех национальностей. Латыши – это крестьяне, жившие вокруг. Небольшая их часть стекалась в Ригу, когда требовались рабочие руки.

– А русские там давно живут?

– Да, причем они сильно отличаются от русских в России. Они гораздо более западные, и у евреев были сильные связи именно с этой частью населения. В латышское время сионистские газеты издавались по-русски, и это были газеты и русского населения. Евреи Риги очень хорошо говорили по-русски.

Основные центры сионистской и культурной активности Прибалтики были сосредоточены в Риге и Вильнюсе. Между этими двумя центрами сложилось определенное распределение ролей. В культурной еврейской активности доминировал Вильнюс, и многие интересные начинания распространялись оттуда в другие районы Прибалтики и за ее пределы. В сионистской активности доминировала Рига, и ее влияние ощущалось в десятках мест на территории Советского Союза.

В Риге по переписи 1970 года проживало 30,267 евреев, что составляло около пяти процентов городского населения, примерно то же соотношение, что и в Москве, но рижские евреи проживали более компактно, многие продолжали говорить дома на идише. Латыши не принимали их в свою среду, и они, подобно латышам, не желали русифицироваться (кроме активных коммунистов, составлявших незначительное меньшинство). Рижская среда была естественной для сионистских идей. Шестидневная война стимулировала их дальнейшее развитие. – Когда вы начали ощущать себя еврейкой? – спросил я известную рижскую активистку Лею Словину.

– С тех пор, как начала что-то понимать... в пять лет где-то. У меня сионистское воспитание.

– А когда вы начали заниматься сионистской деятельностью?

– Я не совсем понимаю кто, когда, и что вкладывает в понятие сионистской деятельности. Когда мы были в эвакуации, я там училась в школе и в 13 лет рассказывала еврейским детям, что такое Эрец Исраэль, рассказывала о молодежных организациях Латвии и так далее. Эти рассказы доставляли немалые неприятности моим родителям, их вызывали в местное КГБ, требовали, чтобы они закрыли мне рот… но смешно же говорить об этом, как о сионистской деятельности. Когда мы вернулись в Ригу, мы вначале жили у одной молодой пары, и я узнала, что они через Польшу выезжают в Палестину. Мне было 16 лет, и я умоляла их, чтобы они взяли меня с собой. Но они сказали, что это невозможно... Когда я училась в латвийском университете, у нас была чисто еврейская компания… Примерно в 1956 году мы стали думать о том, чтó можно и нужно делать.

–В Риге была община или ее подобие?

– Нет, мы не были религиозными, это был вопрос солидарности. Мы уже с 1946 года ходили в синагогу на все религиозные праздники.

– Это была общая норма, латыши тоже посещали свои костелы?

– Да, были такие, ходили, но они осторожничали… У синагоги мы танцевали и пели... на "Йом Кипур" мы постились. Мы пытались слушать Израиль... сквозь глушилки... Надо сказать, что израильские передачи в то время еще не были на высоком уровне… они несли на себе отпечаток галутности и провинциальности... Мы говорили об этом на встречах с представителями израильского посольства, которые иногда к нам приезжали.

– Сколько у вас было сионистки настроенных ребят?

– Открытых – несколько десятков. У нас было много молодежи, приехавшей из других республик и не знавшей, что такое еврейство. Они считали, что у нас узкое и недостаточно интеллектуальное национальное мышление. Некоторые из них считали, что мы заражены опасными фантазиями, за которые можно запросто сесть, не принеся никакой пользы, ибо никогда не будет возможности выехать из Советского Союза… Мы понимали: единственное, что мы могли и обязаны были сделать в этих условиях, – дать людям информацию. Речь шла только о письменной информации или об открытках с видами Израиля, в то время это еще было сложно и опасно. Мы начали такого рода деятельность еще в 1956-57 годах и стремились распространять эту информацию не только в Риге, но и в других городах.

Активисты разделились на две группы, и они не всегда ладили между собой. Одна группа считала, что нужно использовать только легальные пути. Создали хор, создали драматический театр, вложили огромные усилия в Румбуле, где во время войны были убиты евреи… Мы были настроены более решительно и иногда входили с ними в столкновения. Постфактум я могу сказать, что была необходимость в обоих направлениях. Вначале я говорила: "Зачем нам нужен театр?" Позже я сама в нем участвовала и вылетела из-за этого из коллегии адвокатов… Меня никто не обвинил тогда в нарушении законов, нет… но мне сказали, что я занимаюсь националистической деятельностью, несовместимой со статусом советского адвоката. Такая была формулировка. После этого я больше не могла заниматься адвокатурой...

Почему я пришла к выводу, что это тоже была важная деятельность? Потому что она привлекала к себе внимание гораздо более широких кругов и по характеру деятельности и в связи с тем, что это было легально… Поэтому на самом деле хорошо, что эти два направления существовали параллельно. Нелегальная деятельность – это литература... Когда мы занимались переводом, распечаткой и распространением "Экзодуса", мы еще не знали, что такой перевод уже существует… Только потом мы узнали, что был сделан перевод в Москве и был сделан перевод в лагере… После того, как тираж печатался на печатной машинке, эта машинка топилась в Даугаве и покупалась другая машинка, чтобы КГБ не мог найти.... С деньгами, правда, была проблема... Обращались к богатым евреям, которым доверяли... но некоторые не хотели с этим связываться, а другие просто боялись. Из посольства мы ничего не получали… было трудно.

– Шестидневная война повлияла на вашу деятельность?

– Шестидневная война совершила революцию в сознании евреев в старых республиках, но не у нас и не в Молдавии. Для нас это не было открытием Израиля… Это был душевный подъем, да, но за нами хвосты ходили как до, так и после этого… В широких кругах специалистов господствует мнение, что сионистское движение в старых республиках началось после Шестидневной войны. Я с этим не согласна. Шестидневная война привела в действие массы, но сионистское движение в России не умирало ни на один день… Благодаря тому, что мы не были под советским режимом первые десятки лет, мы послужили мостом между старым и новым сионизмом и стали хорошей приправой для новой сионистской волны.

– Грузинские евреи сохранили свои традиции…

– В Прибалтике этого не было. Работала синагога, одна на всю Ригу, на тридцать тысяч человек. На Кавказе и в азиатских республиках де-факто, я не говорю де-юре, была община. В 1963 году я ездила в Среднюю Азию, чтобы познакомиться с тамошними евреями и посмотреть, что у них происходит. В комнату набивалось по 30 человек – от подростков до стариков Я им пересказывала "Экзодус", и они слушали с открытыми ртами… Трудно забыть, как меня там принимали.

– У вас была организация, признанные лидеры?

– Не было одного лидера, и не было никакой организации. Несколько человек были готовы что-то делать, и даже близким товарищам не рассказывали… не то, чтобы не доверяли, а потому что для них же лучше было, чтобы не знали… Когда я переводила "Экзодус", мой будущий муж Боря редактировал перевод. Мы были уже знакомы, но я не знала, что делает он, а он не знал, что делаю я. Я была связана со Шперлингом. Он каждый день забирал у меня несколько страниц и отдавал это Боре, который был обязан переписать все своей рукой и разорвать написанное мной ─ так Шперлинг меня берег. У нас были специальные дома, где мы хранили готовую продукцию. Мы охраняли эти дома как зеницу ока, старались не встречаться с хозяевами, опасаясь "хвостов"...

– Вы доставляли литературу в Москву?

– У-у-вва! Через Драпкина, Хавкина, Нуйбургера… Шпильберг, например, не знал о нашей деятельности, связанной с литературой, ни к чему это было… В легальной деятельности всегда есть заинтересованность привлечь как можно больше людей, а в нелегальной ─ наоборот. Драпкин устроил мне проверку. Я ему позвонила, а он говорит: "Я с дамами предпочитаю встречаться не на деловой почве", т.е. он женщинам не доверял. Но потом он сменил гнев на милость… Он приехал на мотоцикле и сказал мне, чтобы я села сзади. Но я же не могу держаться за чужого мужчину, не так воспитана… Это было что-то страшное. Мы выехали за город, и он сказал с усмешкой: "Слезайте, вы выдержали экзамен"…

– У вас были связи с Минском?

– У-у-вва! Вы можете поговорить об этом с Анатолием Рубинным, известным минским активистом, трижды сидевшим, и со Шмуэлем Шкляром. Я передавала литературу также через Эли Валка, когда он там учился... чтобы распространял среди студентов… После того как меня выгнали из адвокатуры, мне самой удалось устроиться на работу в Минске. Я была помощником режиссера на съемках одного... идиотского фильма... мне поручили подбирать актеров для проб, и я должна была выискивать их по всему Советскому Союзу. Это давало большие возможности для распространения литературы.

Леа Словина, несмотря на сравнительно молодой возраст (в 1968 году ей было около сорока), относилась к ветеранам сионистского движения в Риге, среди которых выделялись Давид Гарбер, муж Леи ─ Борис Словин, Иосиф Шнайдер, Дов Шперлинг, Иосиф Янкелевич, Иосиф Хорол, Геся Камайская и другие. "Легалисты" занимались открытыми, хотя и не поощряемыми, формами деятельности: театр, увековечивание памяти погибших в войне и прочее. "Нелегалы" занимались самиздатом, его изготовлением и распространением. Это была подпольная работа нескольких слабо связанных друг с другом ячеек, соблюдавших различные формы конспирации. "Нелегалы" не стремились к формальному лидерству и к созданию организации. Они, особенно в первые годы, много спорили относительно правильной стратегии борьбы, что не мешало им взаимодействовать друг с другом по ряду направлений.

В Риге имелась еще одна группа, которую отличал юный возраст и молодежный задор. Действия ветеранов представлялись им чересчур осторожными, медленными и неэффективными. Главной целью этой группы была алия в Израиль. Они сотрудничали с ветеранами, но искали при этом свои собственные самостоятельные пути.

"По всей видимости, идею создания подпольной организации привез в Ригу ленинградец Аарон Шпильберг, участвовавший в создании ленинградской сионистской организации в 1966 году. Его идея понравилась молодым рижским сионистам Йосефу Менделевичу, Эли Валку, Моше Друку, Борису Мафцеру, Рут Александрович, Мише Шепшеловичу и другим. Из ветеранов с ними полностью сотрудничал только Эзра Русинек".41

– Наша семья никогда не оставляла своего желания перебраться в Палестину, – делится воспоминаниями Эли Валк. – В 1945-47 годах в нашем регионе работала "Бриха", но тогда у нас не получилось... Рассматривали мы также вариант перебраться на лодках в Швецию с помощью латышей, но они отказались из-за меня. Я был маленький и мог заплакать. В 1957 году моя мать поехала в Вильнюс, потому что в Вильнюсе отпускали польских евреев. Ей там нашли фиктивного жениха, мы уже готовы были заплатить деньги, но они в последний момент передумали… Так мы остались в Советском Союзе на много лет… В нашей семье говорили на идише... Я и сегодня свободно говорю. Синагога посещалась. В Риге это было лучше, чем в других местах. Нельзя сказать, что у нас была община в полном смысле этого слова, но евреи жили компактно в трех районах города и между собой общались. Отец умер в 1951 году в возрасте 38 лет, и моя мать, будучи инвалидом первой группы, с костылями (у нее были больные ноги), вырастила трех сыновей, которые всю жизнь знали, что их место в Израиле.

– Когда ты начал заниматься сионистской деятельностью?

– В 1957 году вся семья подала документы на выезд в Израиль. В том же году был фестиваль молодежи и студентов в Москве. Туда поехал мой дядя. Он встретился со старым знакомым, Натаном Коэном, членом израильской делегации. Дядя привез оттуда все, что нужно… Потом, в 1958 году, в Москве было соревнование по стрельбе, в котором учувствовали израильтяне. Туда поехал мой семнадцатилетний старший брат. Он набрал значков, брошюр, но после его возвращения к нам пришел чекист и потребовал отдать ему все, что он привез… После этого за нашей семьей стали плотно следить. В 1961 году из Израиля приехала женская волейбольная команда. Это было в Риге. Тогда я впервые встретился с человеком из "Натива". Он попросил меня достать ему телефонную книгу. Я купил ее в киоске, тогда продавали…. Много лет спустя, когда я уже сам служил в "Нативе", я эту книгу нашел…

– Откуда у вас были сионистские материалы?

– Из Израиля. С 1959 года там даже стал выходить журнальчик на русском языке – "Вестник Израиля"…

– Этим занималась Лишка?

– Лишка финансировала и направляла, а делал Центр изучения диаспоры. Еще в тридцатые годы из Латвии уехало довольно много людей, было кому привозить или присылать... У меня был учебник "Элеф Милим", который братья отца привезли из Израиля в 1962 году, и я занимался ивритом.

– Ты где-нибудь учился?

– В 1962 году я поступал в институт в Риге, отлично сдал все экзамены, но кто-то настучал, что у нас поданы документы на выезд, и меня не приняли. После этого моего брата, уже учившегося, тоже исключили с журналистского факультета… Мы переподавали документы каждый год, так что дорога к высшему образованию в Риге для меня оказалась закрытой. Тогда я уехал в Минск и поступил там на биологический факультет Минского университета. Когда я туда приехал, у меня в чемодане было пять копий "Экзодуса", которые я собирался распространять среди студентов. А до этого, в апреле 1963 года, был наш первый выезд в Румбуле. Нас было человек 30-40…. Выезды на места массовых расстрелов, расчистка территории, увековечивание памяти − это было самое сильное сплачивающее начало для рижских евреев. Так вот Минск. Леа Словина познакомила меня с минскими ребятами − Толей Рубинным, Шклярами… Из института я ушел за 4 месяца до окончания − тогда с дипломом не выпускали. Друзья говорили мне – "дурак" (смеется), так оно и получилось…

– Ты возвращаешься в Ригу, и у тебя снова начинается бурная жизнь?

– В Риге было много чего: самодеятельный коллектив, драматический коллектив, хор, который пел еврейские песни. Власти, правда, требовали, чтобы в репертуаре было не более половины еврейских песен. Две песни по-русски, две по-латышски и четыре по-еврейски, вот так... С 1967 года мы начали переводить статьи из "Лемонд", из "Кол Аам"…

– Коммунистические издания…

– А других не было. Эти можно было получать по почте. Потом стали присылать выдержки из "Маарива". Мы печатали "Экзодус", готовили петицию "Твой родной язык" под всесоюзную перепись населения – чтобы люди называли своим родным языком идиш вне зависимости от того, владели они им или нет.

– Когда у вас стали выходить еврейские журналы? Я помню, мы в Свердловске получили два номера "Итона", которые переслал нам Эйтан Финкельштейн.

– Имел честь быть в редколлегии этого журнала. Мы начали делать "Итон" в 1969 году. Редактором был Йосеф Менделевич. "Итона" было сделано три номера. Два тиража мы распространили, а третий КГБ забрал у Мафцера прямо на вокзале в Ленинграде. Тогда его арестовали… Мы разделились на две группы. Одна засвечивалась, другая – нет. Я был в той, которая не засвечивалась. Когда 50 человек поехали от нас на голодовку, состоявшуюся 10 марта 1971 года на московском телеграфе, меня в этой группе не было. Я был за два дня до этого и готовил их приезд. Тогда же я познакомился с Меиром Гельфондом, с Буковским…

– С середины 1969 года уже существовал Всесоюзный Координационный Комитет, ВКК, – и Рига в него входила. Как это получилось?

– Это не моя песня. Я могу сказать только о своем участии. На первую встречу ВКК я приехал в Москву в августе 1969 года. Я приехал туда вместе с Борей Мафцером – так решила наша сионистская группа в Риге... Тут я должен кое-что пояснить. В Риге было несколько групп. Бывшие сионисты и бывшие бейтаристы, которым было уже по пятьдесят-шестьдесят лет, и мы, молодые двадцатилетние гаврики. Каждая кампания выделила по одному человеку, в результате чего образовалась группа в 5 человек, и я был одним из них. Там были еще Боря Мафцер, Буби Цейтлин, Эзра Русинек и Аарон Шпилберг. Так мы объединились. Считалось, что эта группа решала все дела в Риге. Мы обсуждали, чтó делать, чтó публиковать, кáк распространять самиздат, кáк собирать письма протеста, кáк бороться за выезд. Так вот, эта группа делегировала нас на ВКК. Сначала часть участников ВКК собралась на квартире у Меира Гельфонда, а затем мы поехали на встречу, которая состоялась в лесу. Вторая сходка ВКК проходила в Риге в ноябре-декабре 1969 года. Я в ней не участвовал, только стоял на перроне и проверял, нет ли за приезжими "хвостов".

– Вы были в подаче с 1957 года. По какой причине вам отказывали?

– "Нет элемента воссоединения семей", "нецелесообразно", "они не готовят специалистов для Израиля"… Но вот в сентябре 1968 года несколько семей вызывают, и они получают разрешения. Эти семьи были из самых оголтелых. Ты знаешь статистику? В 1969 году из Советского Союза в Израиль приехало три тысячи с чем-то человек – в три раза больше, чем в 1970 году, когда алия составила 999 человек.

– Ваша семья тоже получила разрешение?

– Да. Мои братья и мама уехали за два месяца, а меня оставили заложником на процесс… В то время выпускали весь актив, всех кто подписывали письма протеста… Десятки семей уехали. Лея Словина получила разрешение в конце 1968 года, в феврале 69 она уже приехала в Израиль.

– По какому процессу ты проходил?

– Меня таскали в основном по Рижскому, т.е. не по захвату самолета, а по изготовлению и распространению сионисткой пропаганды. Ленинградский процесс… Я знал, что люди собираются бежать, мне предложили в этом участвовать, но я на это не пошел. Я им сказал: "Как это я побегу и оставлю семью (у меня в то время уже была жена и ребенок). Если я сяду в лодку (вначале предполагался побег на лодке в Швецию) и выберусь из Союза, я решу свою проблему, но здесь останется много людей, которых нужно готовить к отъезду и к борьбе… Я предпочитаю заниматься черной работой, а не бежать…"42

В столице Литвы Вильнюсе с 1956 года функционировал еврейский народный театр. Труппа этого театра выезжала на гастроли по городам Советского Союза и имела огромный успех у зрителей. Именно под влиянием этого театра возник еврейский театр в Риге. В 1971 году восемьдесят процентов труппы эмигрировали в Израиль и создали там известный ныне ансамбль "Анахну кан" (Мы здесь).

– Это была труппа, созданная с согласия властей? – обратился я к бывшему ее члену Шмуэлю Бен Цви.43

– Да. При этом власти требовали, чтобы мы не исполняли песни на иврите, и нам приходилось идти на всяческие ухищрения… Мы брали, например, "Кинерет шели" (песня "Наш Кинерет" на иврите) и исполняли ее на идише.

– Как называлась ваша труппа?

– Сначала это называлось "Еврейский народный театр", а позже труппу переименовали в "Еврейский народный фольклорный ансамбль". В 1971 году восемьдесят процентов состава ансамбля репатриировались в Израиль…

– С какого года ты начал выступать?

– С 1967-го. Мне было тогда 19 лет − это под влиянием Шестидневной войны.

– Я слышал, у тебя сионистские корни, Шмуэль?

– О-о… Мой отец был личным охранником Жаботинского. Когда тот приезжал в Литву, он его обычно сопровождал. Мои родители хорошо знали иврит, они учились в еврейской гимназии…

– А ты?

– А я нет... я учился в русской школе и в начале очень ценил русскую литературу и культуру вообще...

– Как возникла ваша труппа?

– Ее создали в 1956 году три человека – Цесаркас, Миша Пьянко и Марк Мойзес. В будущем году будем отмечать пятидесятилетие, и в Вильнюсе по этому поводу будет большое торжество с участием мэра города, министра культуры Литвы и еврейской общины.

– Это был танцевальный ансамбль?

– Не только. Это были песни, танцы, драма и музыка.

– Вы выступали по всему Советскому Союзу?

– Да. Мы выступали в Ленинграде, Риге, Кишиневе. В Москве так и не получилось… Иногда с нами выступала Нэхама Лившиц, ее фамилия звучала тогда Лившицайтэ. Когда эта маленькая женщина пела с ансамблем, у нас было ощущение огромной уверенности в себе, хотя мы и так не особенно боялись. Иногда казалось, что она до конца не осознавала опасность…

– Ей тогда было уже довольно много лет…

– В 1969 году ей было около сорока пяти…

– В Риге тоже функционировал еврейский театр...

– Все это было создано потом, позже − и в Риге, и в Каунасе, и в Кишиневе.

– Это под влиянием вильнюсского начинания?

– Да, да…

– Ты участвовал только в культурной деятельности?

– Нет, не только… В 1970 году к нам переехал Эйтан Финкельштейн, и я сотрудничал с ним. Мы сотрудничали с ребятами из Кишинева, которые делали самиздат, и против них потом был процесс; мы изучали иврит... На "Тиша бэ-Ав" (первого августа) 1971 года мы, например, собрали пятьсот человек и пошли в Панары, на место массового расстрела евреев. Мы разложили там шестиконечную звезду, прочитали кадиш, а потом пошли пешком в сторону Вильнюса. Там восьмерых из нас, и меня в том числе, задержали и дали нам по 9 суток.

– У вас были преподаватели иврита?

– Да, но мы мало к ним обращались… У нас больше преподавали ребята из Кишинева и Ленинграда, они либо приезжали давать нам уроки, либо перебирались к нам насовсем, женившись на наших девушках.

– Было разделение между теми, кто занимался легальной культурой, и теми, кто занимался самиздатом?

– Да, но вот мы, пять молодых людей из труппы, насчитывавшей 150 человек, делали и то и другое параллельно.

– ВКК у вас прижился или вы держались в стороне от такого рода начинаний?

– Немного в стороне, и я тебе скажу, почему. Так случилось, что когда нас посадили, первый секретарь ЦК КП Литвы Сничкус на заседании ЦК ударил кулаком по столу и заявил, что пока он жив, в Литве процессов над евреями не будет. И так оно и было. Обрати внимание, во многих городах Советского Союза в конце шестидесятых и начале семидесятых годов людей забирали, шли процессы, а в Литве этого не было…

– Он был юдофил?

– Подозревали, что у него была жена еврейка.

– Сколько евреев осталось в Вильнюсе после Второй мировой войны?

– Около 25 тысяч… из 240 тысяч до войны. Во время войны литовцы по жестокости опережали немцев…

– Вильнюс считался столицей еврейской культурной деятельности?

– Да, и в будущем году даже собираются заявить официально о том, что Вильнюс являлся и продолжает являться столицей еврейской культурной деятельности, по крайней мере – в Европе.

Ленинград

До революции 1917 года столицей российской империи был Санкт-Петербург–Петроград. Он был заложен царем-реформатором Петром Первым в устье полноводной Невы в 1703 году "назло надменному соседу" – шведам. Нельзя сказать, что местность хорошо подходила для строительства большого города – слишком много воды и болот вокруг, топкая земля. Но царь был очарован Амстердамом, Венецией, мечтал о выходе в море, мощном российском флоте, и воля его была осуществлена на костях десятков тысяч загубленных крепостных и осужденных на каторжные работы. Столица строилась пышно и величаво и с годами стала самым красивым городом Российской империи, "Северной Венецией", средоточием российской военной, научной, культурной и деловой элиты. После пролетарской революции, в условиях голода и полной дезорганизации городских служб и социально-экономической деятельности, жители не были готовы расстаться со своими революционными традициями – народные возмущения следовали одно за другим. В этих условиях руководители большевистского переворота сочли за благо перенести столицу в более безопасное место – Москву. С тех пор роль Петрограда–Ленинграда постепенно снижается, однако, он по-прежнему славен своей старой, укорененной интеллигенцией.

В 1970 году в Ленинграде проживало немногим более 3,3 миллиона человек, из которых 156 тысяч официально идентифицировали себя как евреи, что ставило Ленинград на второе после Москвы место по численности еврейского населения. Отдельные семьи жили здесь на протяжении поколений, но подавляющее большинство обосновалось уже после революции 1917 года. Как и в Москве, еврейское население Ленинграда не было сконцентрировано определенных местах. Как и в Москве, тысячи евреев собирались на еврейские праздники, и в особенности на "Симхат Тора", возле Большой синагоги. Стали возникать небольшие группы, в которых молодые евреи могли более свободно выразить свои чувства и обменяться мнениями.

В Ленинграде были свои сионисты-ветераны и узники Сиона. Гедалия Печерский, дантист по образованию, в 1953 – 56 годах был председателем центральной ленинградской синагоги. Он потерял этот пост в 1956 году за то, что слишком энергично отстаивал религиозные права евреев и возможность преподавания иврита в синагоге. Несмотря на увольнение, он продолжал бороться, пока не был арестован в 1961 году и приговорен к двенадцати годам лишения свободы. Его освободили в 1968 году в возрасте 67 лет. Немедленно после освобождения он подал документы на выезд и в октябре 1970 года получил разрешение. Другой узник Сиона, Натан Цирюльников (1910) был арестован и обвинен в том, что получал из-за границы книги на иврите. Он признал, что получал книги и настаивал на своем праве обучать своих детей ивриту. Цирюльников был освобожден в 1969 году.

Одним из организаторов молодых ленинградских евреев был Гилель Бутман (1932). Выпускник Ленинградского юридического института, он еще в 1960 году приступил к самостоятельному изучению иврита. Через несколько лет он начал преподавать его другим. Помимо иврита в его группах обсуждались вопросы еврейской культуры и истории. Бутман поддерживал интенсивную переписку с израильтянами. В 1965 году члены его групп начали собирать деньги на размножение пленок с еврейской музыкой и книг по еврейской истории. К этому времени Бутман пришел к выводу, что для успешной борьбы за свободу выезда и против насильственной ассимиляции необходима организация. И он создает такую организацию − с уставом, программой, членскими взносами, структурой и дисциплиной.

"Когда же было начало? − писал он в своей книге "Москва–Иерусалим с долгой пересадкой".46 − Формально 5 ноября 1966 года... Был серый, промозглый день поздней осени. Ветер пронизывал насквозь, и мы тесно прижались друг к другу. По одну сторону стола я, Соломон Дрейзнер и Рудик Бруд... По другую – Арон Шпильберг, Давид Черноглаз и Владик Могилевер. Арон – инженер, Давид – агроном, Владик – математик, аспирант университета. Все недавно закончили институты... Сегодня объединяются две ранее почти незнакомые четверки и создают организацию…" Через несколько строк, словно отвечая на чей то упрек, Бутман продолжает: "Многие диссиденты в СССР пришли к выводу, что нет необходимости в создании нелегальных организаций в СССР, что это прямая, короткая и гарантированная дорога в лагерь. Мне же сегодня представляется, что создание нашей организации было полностью оправдано, в первую очередь результатами ее деятельности. Если подходить к проблеме с точки зрения безопасности участников, то лучше не создавать организаций… Если же главное – эффективность, то организация, по-моему, это оркестр, который способен исполнять партитуру, непосильную для солиста. Что же касается ответственности, то практика показала, что если двое знакомы друг с другом и оба не нравятся КГБ, их обвинят в организационной деятельности, и их не спасет то, что они не приняли совместной программы, не разработали устава, не платили взносов. Мне приходилось в лагерях встречать таких членов "организаций", которые только на суде впервые увидели друг друга в лицо".

Программа организации была устной, и в ней было всего два, но весьма весомых пункта: борьба за свободную эмиграцию в Израиль и пробуждение еврейского национального самосознания, прежде всего среди молодежи. Программу приняли единогласно и договорились, что устав организации примут позже. Установили членские взносы – три рубля с человека... Решили, что каждая четверка будет действовать самостоятельно, а координировать их деятельность будут два специально выбранных для этого человека. Ими стали Соломон Дрейзнер и Давид Черноглаз.

Организация занялась изготовлением и распространением "Экзодуса". Затем, благодаря переезду Шпильберга в Ригу и его организационной деятельности на новом месте, литературу стали завозить и оттуда. "Наверное, не меньше полугода, – писал Бутман, – стучала на печатной машинке пенсионерка, с которой договорился Владик Могилевер, наш первый ответственный за "литературу"... А результат – двадцать один экземпляр... и минус 210 рублей из кассы организации. Членские взносы за полгода ушли за один раз... Но уже перед Шестидневной войной мы получили их больше сотни. И не заплатили за это ничего, если не считать нервных клеток". Книги пришли из Риги, целый чемодан. Инициатором их доставки был Аарон Шпильберг. В дальнейшем сотрудничество рижской и ленинградской организаций расширялось и углублялось благодаря сложившимся между ними доверительным отношениям.

Количество ульпанов продолжало расти, вокруг них стали возникать мини-сообщества – завязывались дружеские связи, вместе справлялись еврейские праздники. Особенно отмечали ученики день независимости Израиля. "Если в 1967 году мы начинали с двух ульпанов, то в 1969-1970 учебном году только группа, которую я представлял в комитете, организовала пять ульпанов", – писал Бутман.

Первые два года встречи устраивались в парках, на спортивных площадках или на квартирах дальних родственников. Рамки деятельности расширялись, КГБ не реагировал, и члены организации стали собираться на квартирах друг у друга. "К сожалению, тот, кто долго не обжигался ни на молоке, ни на воде, перестает дуть и на то, и на другое… сперва мы, правда, закрывали телефоны подушками, потом перестали делать и это", – писал Бутман.

В 1970 году в ленинградской организации насчитывалось уже шесть групп, около 40 членов, и с ними была связана автономная группа в Кишиневе. Функционировала широкая сеть ульпанов. "В каждой группе – свой библиотекарь, ибо, кроме "Экзодуса", стихов Бялика, фельетонов Жаботинского и стихов неизвестного поэта под псевдонимом М.Д., появилась масса литературы… Библиотекари следят за кругооборотом литературы, они выдают ее членам групп, а те – своим знакомым. Все, как в настоящей библиотеке… Часть литературы привозили, а часть издавали сами. Печатали на машинках, размножали фотоспособом..."50 Отвечавший за литературу Могилевер стал задыхаться от объема работы. Тогда был создан редакционно-издательский совет – РИС. Редакционную часть взял на себя Лев Коренблит, техническую – Виктор Богуславский.

Помимо изготовления самиздата организация уделяла внимание поиску путей его наиболее эффективного распространения. Рассматривалась даже возможность разбрасывания листовок во время массовых парадов на первое мая или седьмое ноября. Перебрав несколько вариантов – с пороховой ракетой, воздушными шарами и прочее –последовательно отказались от всех, разумно решив, что это слишком рискованно. Наилучшим местом распространения самиздата были ульпаны, ставшие "той магистралью, по которой боль Бялика и ярость Жаботинского переливались в еврейские сердца". Поскольку идеология организации не ставила своей целью изменение существующего строя, ульпаны помогали удержать наиболее динамичную часть еврейской молодежи от демократической активности: потенциальные Гинзбурги и Даниэли пройдя через них, решали: хватит, пора заняться собственными делами.

После того, как на ВКК было принято решение издавать газету "Итон", ленинградскому РИСу добавилось работы. "Итон" был, главным образом, рижско-ленинградским предприятием. Отбор статей происходил на РИСе, распечатка и размножение – в Риге, переплет – в Ленинграде. Редактором "Итона" стал рижанин Йосеф Менделевич, которому тогда едва исполнилось 22 года.

Осенью 1969 года Бутману рассказали о бывшем военном летчике, пытавшемся самостоятельно изучать иврит. Бутман пригласил его в один из своих ульпанов. Марк Дымшиц, а это был он, окончил летное училище в 1949 году, в пору особенно сильного антисемитизма. Эта пора полностью освободила его от иллюзий по отношению к стране Советов. Отслужив 11 лет военным летчиком, ушел (или его "ушли") из армии. Устроиться в Ленинграде по специальности не смог, заочно окончил сельскохозяйственный институт и пошел работать инженером в один из институтов. Дымшиц уже давно пришел к выводу, что его место в Израиле. Он понимал, что его не отпустят и, будучи человеком волевым и целеустремленным, строил фантастические планы побега.

Встреча Гилеля Бутмана и Марка Дымшица оказалась судьбоносной. Однажды Марк заявил Гилелю: "Не фантазировать надо, а просто улетать". "Как?" – удивился Гилель. "Захватить самолет", – спокойно сказал Марк, и было ясно, что все давно им обдумано".

Ленинградская организация успешно функционировала в течение четырех лет – вплоть до июньских арестов 1970 года по самолетному делу.

Свердловск

Основанный в 1723 году на восточных склонах Уральских гор город получил название Екатеринбург в честь царицы Екатерины. Затем он был переименован в Свердловск (1934) в честь видного деятеля революции Якова Свердлова. После развала Советского Союза городу вернули прежнее название. Мы будем называть его Свердловском, потому что описываемые события и все сопутствующие им документы и письма адресуют его таким образом.

Свердловск – третий крупнейший после Москвы и Ленинграда город Российской Федерации. Для меня лично он имеет особое значение: студенческие годы, первая любовь, начало сионистской активности, первый и самый трудный арест прошли в этом городе. В нем до сих пор живут мои родственники и друзья.

Город был заложен в районе, богатом залежами природных руд, что определило его быстрое промышленное развитие. Население Свердловска в начале 70-х годов уже превышало миллион человек. Особенно интенсивное развитие город получил во время Второй мировой войны за счет большого количества эвакуированных сюда промышленных предприятий. Многие из них остались здесь после войны.

Город расположен в глубине российской территории – до ближайшей границы бывшего Советского Союза его отделяло свыше 2,000 километров (после распада страны это расстояние значительно сократилось). Расположение в глубоком тылу во многом определило направление экономического развития региона – город и его окрестности буквально нашпигованы режимными институтами и секретными военными производствами. Вся Свердловская область являлась зоной, закрытой для въезда иностранцев (въезд допускался только по особым разрешениям).

В 1970 году в Свердловске проживало около 22,000 евреев. Большинство прибыло сюда вместе с эвакуируемыми предприятиями. Часть – в годы разгула послевоенных ограничений: во многих местах западной части СССР доступ к высшему образованию стал для евреев практически невозможен и многие приезжали сюда поступать в высшие учебные заведения. В массе своей технократы и интеллектуалы, евреи Свердловска были практически полностью ассимилированы, оторваны от еврейской традиции и незнакомы с еврейской культурой на идише. Но не все. Родоначальник сионистского движения в Свердловске, Эйтан Финкельштейн, к их числу не принадлежал.

Он родился в Свердловске (1942) в традиционной семье, сохранявшей бережное и положительное отношение к еврейству.

– Эйтан, как твои родители оказались в Свердловске?

– Семья жила там с 1914 года. До этого дед жил в черте оседлости у западной границы, но его выселили в начале Первой мировой войны по указанию командующего русской армией великого князя Николая Николаевича Романова. Евреев выселяли из прифронтовой полосы. В Екатеринбурге у нас было много родственников. Там жили коренные и богатые еврейские семьи – Цауры, Качановы, Казаковы. С раннего детства я слышал рассказы о том, как их раскулачивали и грабили, отбирали имущество… многие пропали. Оставшиеся руководствовались простой, но эффективной философией – нас притесняют, так было всегда, а мы должны продолжать делать свое дело.

– Отношение к национальной традиции?

– Обе семьи – и со сторонни отца, и со стороны матери – были религиозными, соблюдали кашрут, отмечали все праздники. Отец учился вначале на скульптора. Но потом с этой профессией возникли какие-то сложности, ему чуть ли не запретили этим заниматься, и он переключился на физику, окончил университет. Мама там же окончила химический факультет. Они много работали и тихо ненавидели все, что происходило в этой стране, называли ее не иначе как "милуха" с добавлением всех подобающих эпитетов на идише. У нас было много родственников за границей – и в Израиле, и в Аргентине. Мы поддерживали с ними переписку, получали от них посылки.

– Как возник старый свердловский ишув?

– Старый ишув возник в конце девятнадцатого века… Купцы первой гильдии имели там право на жительство... была община, прекрасное кладбище, заложенное где-то в 1860-е годы. Были там потомки кантонистов и кантонисты. Многие приезжали временно и оставались… А после революции ограничения полностью отменили.

– Ты, в отличие от многих из нас, родился в естественной еврейской среде…

– Да, в среде спокойного еврейства, без выкрутасов и демонстраций. Я даже учился в хедере, один год... Меламед читал и переводил на идиш Танах. Потом он умер, и с детьми больше некому было заниматься.

– В семье сохранилась еврейская литература?

– Довольно много на идише, какие-то старые газеты... была почти полная подшивка журнала "Восход", издававшегося до революции… его отобрали на обыске. Была "История евреев" Дубнова…

– Ты, насколько я знаю, привозил довольно много из других мест…

– Да, это с начала шестидесятых годов. У меня были контакты с работниками израильского посольства, а после разрыва отношений я использовал связи в Москве и других городах…

– Ты не знаешь, на какой такой семинар ездила в 1970 году Люба Злотвер?

– Это было под Одессой, я ее туда отправил… В основном наши сборы происходили в Одессе и на Рижском взморье. Собирались как бы отдыхать и занимались своими делами. Организацию обеспечивали местные: на Рижском взморье – семейства Граберов и Александровичей, в Одессе – семейства Ладыженских и Шифриных.

Люба Злотвер, сегодня гражданка Израиля, была в 1970 году студенткой второго курса Уральского политехнического института. Симпатичная девушка, она окунулась в сионизм со всей энергией юности.

– Чем вы занимались на семинаре, Люба?

– Там собрались ребята из Риги, Кишинева, Москвы, местные одесские… человек пятьдесят. Поставили палатки... сидели по ночам у костра, пели ивритские песни, кто-то играл на гитаре... Разговаривали… Израиль… как вести себя, если арестуют. Постоянного состава не было, приезжали, уезжали... Я была там недели четыре, познакомилась с Рут Александрович и Саней Авербухом, у них уже был роман...

– Родители знали?

– Ничего не знали. Кроме Одессы я была несколько раз в Москве, была в Вильнюсе, в Риге…

– Сколько энергии!

– Сегодня даже трудно в это поверить (смеется)… Двадцать лет – и никакой ответственности, никакого страха... и идея, что я должна уехать в Израиль. Ничто кроме Израиля меня больше не интересовало, ничто… Люди, не связанные с сионизмом и Израилем просто перестали существовать…исчезли из моей жизни.

– Откуда в тебе это?

– Израиль –от среды, в которой я начала общаться… но не меньше я хотела уехать из России, из Свердловска... от этого коммунизма, от всей этой серости. Одно на другое наложилось очень сильно.

– Эйтан, – вернулся я к Финкельштейну,53– а кто прислал в Свердловск самоучитель иврита Шломо Кодиша?

– Я прислал.

– Снимаю шляпу. Это был мой первый учебник иврита. Я слышал, ты довольно много занимался самиздатом?

– О-о, это великая вещь… В российской еврейской энциклопедии я фигурирую в качестве отца еврейского самиздата, что, конечно, не совсем справедливо… Я издавал нерегулярные вещи – "Экзодус", например, еще в шестидесятых годах, Бубера печатали, Авторханова… переводили "Историю антисемитизма" Полякова, записывали передачи "Голоса Израиля". Надо отдать должное Воронелю. Он поднял самиздат на качественно новую ступень. Его "Трепет забот иудейских"… В журнале "Евреи в СССР" у каждого номера была своя редакция: один номер делал я, другой номер – кто-то другой, чтобы дело не погибло, если посадят… Я написал книжку "Как уехать из СССР в Израиль". Ее много раз издавали и переиздавали… Самиздат был очень важной частью нашей работы, более важной, чем борьба за культуру… Наше поколение было и без языка, и без культуры: о культуре можно говорить где-то в третьем поколении, раньше ее не бывает… Вообще, культура и активизм – это вещи несовместимые. Наш общий друг, не будем называть его фамилию, борец и активист, всю жизнь пишет: "Усилим борьбу за еврейскую культуру". Он такой же представитель культуры, как преподаватель иврита. И он еще далеко не самый плохой, потому что он все делает искренне. Активизм как таковой – это выражение характера… Вот Троцкий почти в детские годы попал в кружок революционеров и стал революционером. Попади он в кружок сионистов, и из него вполне мог бы получиться этакий Бен-Гурион. Это человек с огнем внутри. Культура активизма не терпит. Это совсем другая область…

– Когда ты подал документы на выезд, Эйтан?

– В 1970 году, уже в Вильнюсе, а разрешение получил в декабре 1983 года, через 13 лет…

Ближайшим другом Эйтана Финкельштейна в Свердловске был Владимир Акс (1941). Володя не был коренным свердловчанином, он родился в Харькове и попал в Свердловск в эвакуацию в младенческом возрасте. Семья Аксов жила по соседству с семьей Финкельштейнов, и Володя с детства дружил с Эдиком, как тогда звали Эйтана.

– Финкельштейну принадлежит серьезная роль в формировании моего мировоззрения, – признает Акс.

– Чем вы с ним занимались?

– Говорили…

– Он очень рано начал как сионист?

– Я думаю, что Финкельштейна можно смело назвать родоначальником сионизма в Свердловске.

– Но были ведь люди и до Финкельштейна, Керцнусы, например…

– Керцнусы подали еще до 1967 года, но началась война, и рассмотрение документов было прекращено. Они уехали в 1971 году и продолжения после себя не оставили.

– Почему Эйтан уехал в Вильнюс?

– Мы тогда даже представить себе не могли, что нас отпустят из Свердловска. Закрытый город. Возможность выезда представлялась нам тогда через переезд в другие, более благоприятные места.

– Володя, у тебя была потрясающая фонотека израильских песен…

– Это мы начали не с Эдиком, у меня была еврейская компания помимо него. Нас было трое: Боря Рабинович, я и один мой друг, который потом погиб.

– Эйтан присылал вам из Вильнюса материалы?

– Не совсем… У нас же была своего рода конкуренция: кто больше сионист. Когда он нашел вас – тебя, Кукуя, Эдельмана, – он уже больше с вами сотрудничал. Объединение произошло, как ты помнишь, на подписании письма по Ленинградскому процессу. Вначале к нам вообще отнеслись как к отщепенцам и не хотели включать в группу подписантов, но потом ты пришел и сказал – "мы их на этом проверим", и мы вошли. Потом сложились нормальные отношения.

– С другими городами у вас были связи?

– Да, я ездил на Украину, на Кавказ…

– Как появились связи?

– По разному. У жены были знакомые в Киеве… Эйтан.

– А откуда появлялись первые еврейские материалы?

– Доставали в поездках, Эйтан привозил…

– Где ты работал до подачи?

– На кафедре физики в политехническом институте. Потом, как ты помнишь, меня "попросили", и я довольно долго работал сварщиком.

Тонкий и рассудительный Акс зачастую выступал арбитром в непростых вопросах наших взаимоотношений. Его отличали глубина и честность, он пользовался уважением и доверием всей нашей группы. Его другом и коллегой по политехническому институту был Боря Рабинович (1942). Спортивный, подтянутый, темнокожий, с горящими темными глазами, Рабинович привлекал к себе внимание. Визуально стопроцентный еврей с типично еврейской фамилией, он был лишен раздвоения личности и мимикрии, свойственной некоторым евреям интернациональной внешности. Всем своим видом он как бы говорил – я еврей, но не вздумайте наехать на меня за это. Боря окончил школу в уральском городке Ирбите, куда ребенком попал в эвакуацию. Он много занимался спортом, был чемпионом города в беге на сто метров, имел первый разряд по самбо.

– Я был единственным евреем в школе, – вспоминает он,56 – и это наложило отпечаток на всю мою жизнь. Более того, я был единственный черный, и это были бесконечные драки, и я... я благодарю судьбу, что это было так. Мама говорила мне: "Никогда не жди второго удара, бей чем угодно, и ты увидишь, в конце концов, они от тебя отстанут…" Я вырос просто зверенышем. Они довели меня до такого состояния, что я мог ударить сапогом в лицо. В нашем дворе все, кроме меня и моего брата, прошли через тюрьму… Потом это нивелировалось, у меня было много хороших друзей… Как еврей я безусловно был сформирован моей мамой.

– Знаешь, Боря, со временем у меня стало складываться впечатление, что те, кто в душе остались евреями и вели себя соответственно, сохранились в России лучше. У тех же, кто начинал чувствовать себя русским, вести себя, как русский, возникали душевные травмы, раздвоение личности, и на них обрушивался град ударов…

– Способность к приспособлению у еврея много выше, чем у ассимилированного – она вырабатывалась веками…

– Ты знал о Холокосте?

– Знал, конечно, размеров не знал… Мама говорила мне, что когда русские поняли, что евреев можно безнаказанно убивать миллионами, они нами занялись...

– Что с тобой происходит после поступления в институт?

– Во-первых, такого числа евреев одновременно я никогда в жизни прежде не видел. В институте я нашел Володю Акса, с которым очень подружился.

– Когда вы начали заниматься сионистскими делами?

– Примерно на третьем курсе, 1962 год. Мы говорили между собой свободно и открыто… У нас появились книги. У меня было полное собрание сочинений Дубнова.

– На вашем горизонте присутствовал Эйтан Финкельштейн?

– С первого курса. Он был приятелем Вовы… Мы занимались увлекательной игрой в российских диссидентов, сидели и просто болтали… Тогда у нас еще не было никакой связи с другими городами… У меня на Украине была куча родственников. За год до окончание института я их объехал, поговорил с ними…

– А с Эйтаном вы поддерживали отношения?

– Поддерживали, но у него все было покрыто завесой секретности… Позже оказалось, что у него были серьезные связи в Москве. Он познакомил меня с Хавкиным, который произвел на меня сильное впечатление: простой, открытый и очень укорененный… Когда я встретился с Давидом, я уже закончил первый год аспирантуры, это был 1966 год. Он изменил мою жизнь… Я рассказал об этом Аксу. С этой встречи с Хавкиным мы начали двигаться…

– Хавкин не так прост, как кажется…

– Его простота кажущаяся. Он очень логично и целеустремленно мыслит. Из разговора с ним я понял, что нужно перестать разговаривать... и просто уехать. До встречи с ним я не понимал, что такой вариант вообще существует. Он рассказал, что после польской алии выезд никогда не прекращался: он был точечным, но он был всегда… Мама моя в свое время уговаривала отца уехать, но он не соглашался, боялся за семью.

– Шестидневная война на тебя повлияла?

–. Вначале мы не знали, что происходит… Мы думали – все, государство погибло... Это было страшное время… я начал курить тогда… На второй день войны Эйтан принес нам настоящие новости, и мы успокоились. Я думаю, что я практически не работал, день и ночь слушал все, что можно было… У нас на кафедре мы не чувствовали никакой неприязни, никакого презрения, наоборот – мы чувствовали восхищение. Русские знают, что такое война, сказки можно рассказывать на собраниях. Народ ненавидел арабов больше, чем евреев… Нельзя даже осуждать этот несчастный народ за то, что у него мораль изуродована. Он же все время жил на четырех правдах: одна – в семье, вторая – на радио, третья – на работе, четвертая – на улице. Полностью деформированное представление о чести и бесчестии, правде и неправде, справедливости и несправедливости... какие претензии можно сегодня предъявлять этому народу. Это отразилось и на нас, мы же не в вакууме жили. Нам помогло то, что у многих из нас сформировалась какая-то оболочка отторжения.

– Что происходило после Шестидневной войны?

– Я же занимался репетиторством, преподавал... мы все преподавали, жили с этого, а там были молодые люди… Люба Злотвер, например, была моя ученица. Я ее готовил к поступлению в институт, а приготовил к отъезду в Израиль. Очень симпатичная семья… Потом мы перешли на студентов, потом нашли какого то старого еврея, который знал иврит. Хорошо, что мы не стали учить у него язык... он знал ашкеназскую версию иврита, но буквы мы у него все-таки выучили… У нас была масса открыток, которые я привез из Риги от Рут Александрович, у нас была фонотека… Я поехал в Ленинград делать диссертацию и разъезжал там по Прибалтике... У Акса все-таки прекрасная голова, мы очень поддерживали друг друга… Мы сказали друг другу – никакой связи с диссидентами. Благодаря этому мы выглядели как примерные строители посткоммунизма, нами никто не интересовался, и мы могли заниматься своими делами. В то время за нами никто не следил и ОНИ ничего не знали… За нами начали следить только после письма в защиту ленинградцев…

– А когда появился Илюша Войтовецкий?

– Он был близким приятелем моего старшего брата, они в УПИ (Уральский политехнический институт) вместе учились. Я знал Илюшу примерно с 1960 года, он личность загорающаяся, импульсивная... начал читать книги, писать сионистские песни… В общем, мы начали обрастать людьми: Марик и Аня Левины, Эдик и Лиза Хаеты, Аксы. С 1968 года практически начался необратимый процесс. Не было бы самолетного дела, ускорившего все на несколько лет, было бы что-нибудь другое… Шестидневная война стала триггером, водоразделом... многие евреи были заражены демократической игрой – поболтать на темы сионизма, а тут надо было решение принимать…

Валерий Кукуй (1938) занимал в нашей компании несколько особое положение. Он обладал лидерскими качествами и был убежденным сионистом. Его также отличал непростой характер. Он родился в Москве в семье музыканта и в четырехлетнем возрасте попал в Свердловск в эвакуацию. Родители разошлись, и он рос без отца… Инженер строитель по образованию, он увлекался шахматами, музыкой и литературой, сам довольно много писал, в основном в стол… Мы были соседями, но познакомились только в 1969 году, после чего довольно часто бывали друг у друга. Его, к сожалению, уже нет с нами… В 1964 году Валерий женился на симпатичной девушке из Белоруссии, Элле Беловой (в Израиле Ливне). Открытая и обаятельная, она уравновешивала сложный характер мужа.

– Как вы встретились?– спросил я Эллу. 57

– У меня есть двоюродная сестра, Рина Левинзон, поэтэсса... У нее был день рождения, и там среди гостей был он…

– Он уже был сионистом?

– Да, он с 14 лет ненавидел советскую власть и ко времени нашего знакомства был уже большой сионист. Он много говорил на эти темы и любил, чтобы его внимательно слушали. На этой почве у него были проблемы с родителями, советовавшими ему вести себя потише. Валера был абсолютно убежден в своей правоте, и поэтому иногда был нетерпим к чужому мнению.

– Вы были общительной парой…

– Да, мы бывали у Аксов, у Эдельманов, у тебя много раз бывали…

– Когда ты выехала?

– В 1971 году, после того как его посадили… Он так хотел.

У Валеры был большой выбор самиздатовских материалов. У него я познакомился с журналом "Итон", самоучителем иврита. Он щедро давал читать, следя лишь за тем, чтобы с материалами обращались подобающим образом. Его можно понять, он перепечатывал их по ночам… В то время ни я, ни другие члены группы не знали, что раньше он увлекался демократическими делами – это выяснилось только на суде. Он был единственным среди нас, у кого в 1968 году уже был обыск. "На том обыске было изъято 27 литературных печатных трудов, включая поэмы Пастернака на библейские темы, отпечатанные на машинке самиздатовские копии отчетов о судах над Бродским, Даниэлем и Синявским, Галансковым и Гинзбургом, Павлом Литвиновым и другие материалы в поддержку осужденных". В 1968 он отделался предупреждением, а в 1971 все это поднялось на процессе по сионистским делам.

Душой нашей компании был Боря Эдельман. Это был сочный, шумный, теплый и гостеприимный румынский еврей, много переживший и повидавший на своем веку, но удивительным образом сохранивший неизбывную жизнерадостность и положительное отношение к жизни. Годы скитаний и тюремных заключений, казалось, не оставили ни в его внешнем облике, ни в душе видимых следов. Он и сегодня, в свои семьдесят пять такой же. Боря Эдельман (1931) родился в Бендерах, Бесарабия, которые в то время были частью Румынии, а позже были присоединены к Советскому Союзу по пакту Молотова-Риббентропа. После этого значительную часть евреев, включая семью Эдельманов, арестовали и отправили в Сибирь. Их освободили после смерти Сталина "с правом проживания в пределах Тюменской области". Борю это не остановило, он приехал поступать в Свердловский медицинский институт.

– Они меня спрашивают, – смеется Борис,59 – почему в паспорте написано, что я не имею права покидать Тюменскую область, а я говорю, что была эпидемия, и тогда всем записали в паспорта, а убрать после окончания эпидемии забыли. Так в 1956 году я поступил в медицинский институт. Каждый вечер я слушал Израиль и постепенно стал собирать молодежь и рассказывать им об этой стране. В один прекрасный день меня вызвали в КГБ и сказали: "Или ты немедленно прекратишь это дело, или мы тебя снова отправим в ссылку…" На третий день Шестидневной войны я проводил политинформацию в нашей больнице. Меня попросили рассказать, что я сам думаю о Шестидневной войне. Я рассказал… и в конце добавил, что евреи, как и русские, должны жить в своем государстве. Эта политинформация имела неожиданные последствия. Через некоторое время ко мне подошел парень, жена которого работала в нашей больнице. Он отдал должное моей смелости, а потом спросил: "Хочешь познакомиться с ребятами, которые думают так же, как ты?". "Конечно, хочу", – говорю. Назначили тайную встречу, и там был Валера Кукуй, и там был ты, дорогой, Маркман... в общем меня приняли в компанию.

– Когда это было?

– В начале 1969 года. Дальше ты все знаешь… как мы встречались по субботам, отмечали праздники, занимались ивритом, обсуждали, брать ли Акса и Рабиновича в нашу группу…

Эдельман хорошо стоял на ногах. Просторная и хорошо обставленная квартира с большой гостиной. Когда мы встречались по субботам, стол всякий раз ломился от снеди, а он… светился от радости встречи с нами и мы невольно заряжались этим добродушием и теплотой. Нам было хорошо вместе. У Бори было много открыток и писем из Израиля, где жила его мама. Кукуй приносил самиздат. Когда присоединились Акс и Рабинович, появилась израильская музыка. В субботу собиралось семей десять. В нашей компании было два человека, отличавшихся недюжинной физической силой – Боря Эдельман и Володя Маркман. Они любили иногда повозиться друг с другом, или устроить состязания на руках. Маркман был все же покрепче, он побеждал чаще.

Выше среднего роста, с черными, как смоль волосами и черными горящими глазами, Володя Маркман (1938) отличался удивительным чувством юмора. Он родился в Харькове.

– В нашей семье не осталось ничего еврейского, – вспоминает Володя 60, – ни религии, ни еврейских традиций, только осознание принадлежности к еврейскому народу.

– Это из-за еврейской фамилии?

– Даже не поэтому. Мы знали, что мы евреи, ни от кого этого не скрывали, и мы воспринимали это не только как факт, но и как факт для нас приятный.

– Ты не испытывал стыда, когда тебе приходилось говорить, что ты еврей?

– Это не было приятно, но стыдным оно, конечно, тоже не было… Было сожаление, что вот есть такое отвратительное отношение к евреям… Но когда я находился в кругу еврейских ребят или в кругу семьи, мы считали, что быть евреем это привилегия. Мои родители получили это от своих родителей, а я от них… Было много разговоров о том, насколько несправедлива судьба, насколько все эти обвинения, возводимые на евреев, ложны и не имеют ничего общего с действительностью и насколько легко люди вокруг поддаются на любую ложь в отношении евреев… это да. Евреи первые отказались от человеческих жертв и от употребления в пищу крови животных, а их обвиняли в ритуальных убийствах… Эти разговоры с отцом хорошо оседали в моей голове.

– Ты такой крепкий в отца?

– Это у меня... от ненависти. В детстве я был довольно слабым физически, и здоровье было не очень... Хоть я и не боялся драться, били меня довольно часто, особенно во время кампании против "убийц в белых халатах", мне было тогда лет двенадцать. Тогда я начал усиленно заниматься спортом и со временем стал сравнительно сильным парнем.

– После школы ты пошел в армию, а не стал учиться дальше. Почему?

– Родителям, видимо, было не до меня, я рос на улице, связался с шалопаями, стал плохо учиться…

После демобилизации Маркман окончил вечернее отделение Свердловского университета и стал экономистом. Это произошло за год до Шестидневной войны.

– Шестидневная война сломала представление русских о евреях – они не умеют воевать, они трусы… к этому примешивалось то, что все беды в России из-за евреев, потому что они вот такие-сякие… Русским с детства внушали это, и вдруг все рухнуло. Многие русские изменили свое отношение к евреям. Мне одна женщина говорила:"Если они могут быть хорошими докторами и инженерами, кто сказал, что они не могут быть хорошими солдатами".

– Когда ты вышел на сионистов в Свердловске?

– Я встречался с разными людьми, у которых эти идеи бродили, но первый, кто серьезно и не боясь последствий об этом говорил, был Валера Кукуй. Я понял, что с ним есть еще люди… Потом я поехал на Украину и встретился там с теми, кто собирался серьезно добиваться выезда…

– Ты уже искал эти контакты или это получилось само собой?

– Нет, я не искал, но я с детства мечтал уехать из Советского Союза, строил фантастические планы, которые поблекли со временем… Советская власть была мне отвратительна, духовная атмосфера, которую она создавала, была удушающе тяжелой. Тогда мы относили это за счет коммунизма, но сейчас, после того как я туда пару раз съездил, я начинаю думать, что это страна такая… Она была такой и до коммунистов, она и сейчас такая. Особых сионистских идей у меня не было. Они зародились только под влиянием Шестидневной войны. Было чувство единения с Израилем. Как часть своего существования я принял их только после того, как встретился с Кукуем… Мы много говорили, он давал мне книги… У него была потрясающая потребность говорить… часто больше, чем я был в состоянии слушать. Разговоры с ним, при этом, были интересные, иногда зажигательные, мы часто обменивались взглядами на литературу, которую читали…

– Ты без колебаний подписал наше первое письмо в защиту ленинградцев?

– Да, я подписывал все письма с самого начала и некоторые из них, как ты знаешь, я писал сам…

К тому времени, когда мы впервые встретились, Володя Маркман был руководителем группы в проектном институте. Его уволили после подписания письма против приговоров по самолетному делу в декабре 1970 года.