Леонид Рубинштейн●●Нельзя забыть●Гетто - это лагерь смерти

Материал из ЕЖЕВИКА-Публикаций - pubs.EJWiki.org - Вики-системы компетентных публикаций по еврейским и израильским темам
Перейти к: навигация, поиск

Книга: Нельзя забыть
Характер материала: Мемуары
Автор: Рубинштейн, Леонид
Дата создания: апрель 2011, опубл.: октябрь 2011. Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений•  Публикуется с разрешения автора
Гетто - это лагерь смерти

После войны многие крупные чиновники утверждали, что гетто – это не лагерь смерти, потому что жертвы были по всей Белоруссии. Это было очень обидно слышать. Писательница Анна Красноперко тоже была узницей гетто. Как-то она позвонила, мы встретились, и она говорит: «Хочу, чтобы ты сходил со мной в Министерство юстиции. Надо отстоять правду, что гетто – это лагерь смерти». Мы пришли в отдел Комитета по архивам, в котором утверждали, что еврейское гетто – это была просто территория для проживания евреев. А убивали всюду: и в русском районе, и в деревнях. Но гетто – это не концлагерь.

Приняли нас хорошо. Анна Красноперко говорит: «Вот, пришел со мной человек, который был и в гетто, и в концлагере». – «Ну, и что?» – «Он может сравнить, что такое гетто и что такое конц­лагерь». – «Для меня это ясно. Я много прочитал литературы, занимаюсь этим», – чиновник работал в Фонде взаимопонимания и примирения. – «Вот вы знаете, что такое гетто?» – он нас спрашивает. Я молчал, Анна отвечала: «Я вам говорила, что гетто – это лагерь смерти». – «Нет. Вот вы расшифруйте это слово, гетто. Я вам сам расшифрую. Гетто – это граница еврейской территории, временного проживания во время оккупации».

Я сижу, и внутри меня начинает вулкан какой то работать. А он продолжает: «Вот концлагеря “Дахау”, “Бухенвальд”, “Заксенхаузен”, “Освенцим” – это лагеря смерти». Я по-прежнему молчу. Он дальше: «Вы все пытаетесь, евреи, доказать...» Я не выдержал: «Можно мне сказать?». Он: «Пожалуйста, я вас слушаю». Я говорю: «Вы глубоко ошибаетесь. Не знаю, что вы читаете, но вы глубоко ошибаетесь. Если говорить о лагере смерти, то гетто – это лагерь смерти. В гетто собрали евреев, для того чтобы их убить. Убить только потому, что они родились евреями. Где бы ни было гетто – это лагерь смерти. В Минске, в Бобруйске, в Гомеле. А вот чисто лагерь смерти, как вы называете, концлагерь – это не лагерь смерти. Концлагеря – это рабочие лагеря, где заставляли работать. Но там построили крематории, потому что от трупов надо было избавляться. Земли не хватит, чтобы похоронить столько трупов, сколько там было. Поэтому сделали крематории, чтобы их сжигать. А единственный лагерь смерти, чисто лагерь смерти, была “Треблинка”. Там никто не работал. Туда привозили и сразу отправляли в газовую камеру. Травили людей. И только евреев туда привозили и цыган». Он меня спрашивает: «В каком концлагере вы были?». Отвечаю: «Я не в одном был концлагере. Вам все перечислить?». Он мне: «Да, перечислите. Интересно». Ему интересно, что еврей был в концлагере и жив. И я перечисляю: «Я был на Широкой, вывезли меня, я был в “Люблине”, “Майданеке”, потом “Будзине”, потом был в “Радоме” – там рабочий лагерь был. Оттуда нас пешком перегнали в Германию. “Эссенталь”, “Натцвайлер”, “Мюнхеналлах”. И освободили меня в концлагере “Дахау”». Он на меня смотрит: «Вот, видите, концлагерь – это сразу лагерь смерти. Там были крематории, там было все». Я говорю: «Там были крематории, правильно. Не во всех лагерях, но были крематории. В “Будзине” не было крематория. В “Люблине” был крематорий. В “Освенциме” был крематорий. В “Натцвайлере” не было. В “Мюнхеналлахе” тоже не было крематория. В “Дахау” был большой крематорий. Один был, на четыре печки, а потом построили еще крематорий на две». Он на меня уставился: «А в гетто что, были крематории?». Я говорю: «Нет, в гетто не было крематориев. Но в гетто были “душегубки”». И рассказал, как мы с братом стояли, пилили дрова для юденрата и увидели первую «душегубку». И как они потом каждый день приезжали по несколько раз. Скривился он, очень ему не понравилось то, что я сказал, что открыл правду про «душегубки». Хотя он наверняка знал про них. Просто такая была политика.

Могу только повторить, что гетто – это был концентрационный лагерь смерти.

Все годы на мне висел ярлык, что я был изменником родины. Да, работали люди в гетто, и никто не знал, что будет с ним не только завтра – сегодня. Но в концлагере, если ты приходил с работы и заходил в барак, если ты залез на нары, на свое место, то тебя уже никто не трогал. В бараке я уже был спокоен, потому что в барак немцы почти не заходили. Заходили капо[1]. И ночь, во всяком случае, была спокойной. А в гетто ни ночью, ни днем... Голод, холод, негде было умыться. Надо было решать: или подогреть воду, чтобы помыть голову, и на себя оставить хоть немного, (а где взять дрова?) или сварить хоть какой-то жидкий суп из крапивы, как бабушка варила. Крапива не успевала вырасти, ее уже срывали. Траву рвали и жевали, как скот, есть так хотелось.

По ночам часто, почти во всех домах, делали так: все спят, а один дежурит, по очереди. Услышит шум машины – а это значит, что приехали в гетто полицаи, немцы и какой-то дом они сейчас выберут, один, а может два, а может три, никто не знал – и тогда сразу поднимал всех и, если есть «малина», все прятались в нее. В гетто не было ни днем, ни ночью покоя.

При советской власти все это скрывали. Это была болезнь власти, болезнь страны.

Даже после войны, когда мы приходили 2 марта или 9 Мая к Яме почтить память безвинно погибших и отметить и праздник День Победы, и день освобождения на этом месте, пригоняли машину с громкоговорителем. Люди выступают, а через громкоговорители играет музыка, звучат песни, чтобы заглушить тех, кто выступает.

Многое, может быть, я упустил, многое, может быть, я не помню – столько лет прошло. Но одно останется в памяти до конца моих дней – страшная, трагическая судьба родственников и всех обитателей гетто. Из тридцати человек нас осталось только двое. Я и мой двоюродный брат Саша. Двадцать восемь самых близких и дорогих наших родных погибли в Минском гетто.

Я должен отдать должное тем Праведникам, тем людям, которые помогали евреям, которые спасали детей. Это был огромный риск. Если бы немцы узнали, что какая-то семья спасает ребенка еврейской национальности, то не только этого ребенка, но и всю семью расстреляли бы. А спасти ребенка – это не только укрыть на один день, на одну ночь. Надо было одеть его, надо было кормить, а люди и сами бедствовали. И это великий подвиг тех, кто спасал еврейских детей.

Примечания

  1. На низшей ступени лагерной иерархии стояли капо. Но именно их больше всего и страшились узники. Капо – слово иностранного происхождения (Сарога – по­французски начальник, то же и по­итальянски – саро) – был заключенным, следившим за порядком в блоке, а также за порядком во время работы лагерных команд. Капо не работал, а только надзирал. То было дьявольское изобретение палачей. Сам Гиммлер в печально знаменитой речи в Зонтхофене перед генералами в 1944 г. хвастливо заявил: «Итак, за каждыми тридцатью, сорока или ста заключенными наблюдают свои капо. Лишь только узник становится капо, его отделяют на ночь от остальных лагерников. Он отвечает за выработку, следит, чтобы не было саботажа, смотрит за чистотой в бараке... Капо должен непрерывно подгонять людей, но в ту минуту, когда он вызовет наше неудовольствие и перестанет быть капо, его отправят к остальным. И он знает (!), что в первую же ночь его убьют. Капо получает некоторые привилегии... Со всей прямотой я говорю – порядки в концлагерях рассчитаны не на то, чтобы превратить их в богоугодные заведения. Я обязан во имя Германии заставить недочеловеков работать на нашу победу...» Гиммлер не зря похвалялся капо. Уголовники, из которых, в основном, вербовались капо, сыграли свою мрачную роль.