Леонид Рубинштейн●●Нельзя забыть●Боль причиняет не только пуля, не только плетка
| ← | Книга: Нельзя забыть Характер материала: Мемуары Рубинштейн, Леонид |
→ |
| Дата создания: апрель 2011, опубл.: октябрь 2011. Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений• Публикуется с разрешения автора |
В газетах было написано, что организуется Общество малолетних узников гетто и концлагерей им. Ленина. Я узнал, что его руководство находится на площади Победы, напротив домика Первого съезда РСДРП. Пошел туда. Меня встретила женщина, довольно интересная, потом я узнал ее фамилию: Валя Макарова. По сегодняшний день мы встречаемся, общаемся.
Она меня приняла вежливо, внимательно выслушала и говорит: «Я вам верю, но слово к делу не пришьешь. Нужно иметь документ». И дала мне координаты, куда необходимо написать, в Германию в архив. Объяснила, что это может продлиться долго, и посоветовала: «Напишите в Комитет госбезопасности. Это в Минске, будет быстро. Как только получите документ – приходите».
Я написал заявление, отнес на Комсомольскую в приемную КГБ. Там стоял ящик больше метра высоты (он и сейчас, наверное, такой же стоит), и написано: «Для писем в Комитет госбезопасности». Не надо на почту ходить. Если кто-то на кого-то хочет пожаловаться, бросают письма прямо туда. Я уже работал зубным техником во Второй стоматологической поликлинике. Закончил зуботехническое. Прошло время, нет никакого ответа из КГБ. Я за новой работой об этом даже забыл.
Еще недавно работал в строительном тресте, а теперь осваивал новую профессию. Из треста меня не очень хотели отпускать. Я пришел к ним и сказал: «Так и так, хочу увольняться». У меня была бригада, и у нас два объекта: цирк, тогда его только строили, и два этажа гостиницы «Минск». Управляющий Дубовик мне говорит: «Я тебя прошу, не увольняйся. Закончи эти объекты. Я тебе дам квартиру. Мы сделаем вечер и торжественно тебя проводим».
И я послушался его. Пошел и попросил меня не распределять. Мы занимались на вечернем, кто не хотел, того не распределяли. Окончил я эти два объекта. Дубовик, как обещал, мне дал квартиру. Действительно вечер сделали. Грамоту вручили. И меня уволили по собственному желанию. Тогда получить квартиру была проблема, а я получил двухкомнатную по улице Розы Люксембург. Потом я пошел в Горздрав, и меня направили на стажировку, так как я медучилище закончил уже полгода назад. А такое правило было: если ты сразу не начал работать и только закончил учебу, нужно на стажировку. Меня направили в поликлинику тракторного завода. Потом я уже перешел во Вторую стоматологию.
Старший сын, Миша, умер. Младший, Володя, учился в школе. И как-то регистратор входит в техническую и говорит: «Леонид Михайлович, вас к телефону просят из Комитета госбезопасности». Все техники, конечно, всполошились: «Что ты наделал?». А было время такое, что за частные работы, за стальную коронку, что не оформленную сделали где-то, могли дать год тюрьмы. И все подумали, я что-то такое наделал. Какой-то есть состав преступления, раз тебя вызывают в Комитет госбезопасности.
Я спросил у звонившего, куда мне прийти. Он сказал: «Приходите сейчас, на Комсомольскую. Зайдете в приемную, там сидит дежурный, он будет в курсе событий».
Пришел. Сказал дежурному, что звонили в поликлинику...
– Как фамилия?
– Рубинштейн.
Он набрал чей-то номер, о чем-то поговорил. Вышел ко мне в коридор и опять вернулся к себе. Снова вышел, взял ключи, открыл комнату: «Заходите, ждите. Сейчас придут». Я зашел в комнату. И мне страшно стало. Потолок высотой четыре метра. Длинная комната, где-то метра четыре с половиной – пять. И ширина полтора метра. Колодец такой. Стоят письменный стол и два стула. Зашел полковник:
– Ну что, вы написали нам заявление. Где вы были?
Я ему говорю:
– Был в Минском гетто, потом вывезли в Польшу, «Люблин», потом в Германию, освободили меня в концлагере «Дахау».
И он тут же матом меня обложил и спрашивает:
– Так что ты пишешь к нам? Что ты, считаешь, что у нас работы нет? Пиши в Германию, а не в Комитет госбезопасности.
– Вы знаете, мне посоветовали. Такое общество организуется, и мне посоветовали...
– Посоветовали тебе?! И в Германию посоветовали ехать?! Мы тебе никаких документов не дадим. Обращайся в Германию. А вот на каких правах ты в Минске живешь, вот с этим мы еще будем разбираться.
Он как будто обухом дал мне по голове. Я пришел домой. Видимо, на мне лица не было. Конечно, я все рассказал. Жена расплакалась. А сын вышел и говорит мне: «Папа! Папа, ну неужели ты не понимаешь, что у тебя нет никаких документов? Зачем ты говоришь, что был в Германии? Ну, кто тебе поверит? И что будет, если сейчас нас вышлют из Минска куда-то за сто километров? Я буду учиться в сельской школе? Какие я получу там знания и куда смогу поступить?».
Дома была трагедия...
И честно говоря, я первые дни ждал, что вот-вот меня снова вызовут, примут какие-то меры. Но было тихо, спокойно. Неделя, две...
А потом началась перестройка, настали другие времена. Как-то встретился с этой Валей Макаровой на улице. Я ее узнал, она меня узнала, остановились. Она спрашивает:
– Ну, как у вас дела?
Я ей рассказываю, она улыбнулась:
– Да, это были времена... Но все изменилось, напишите снова в Комитет госбезопасности. Напишите новое заявление.
– Валя, я боюсь, не хочу.
– Леня, уже все изменилось, уже не та ситуация, как было.
По телевидению шла передача «Взгляд». И в одном из выпусков как раз говорили про узников, про общество имени Ленина. И я тихонько, чтобы дома никто не знал, написал им письмо. Описал, где я был. Объяснил, что никак не могу получить документы. То, что я ходил в КГБ, писать не стал, все же решил не играть с огнем. Через очень быстрое время пришел ответ из Москвы, от передачи «Взгляд»: «Мы получили Ваше письмо, передали его в Общество Красного Креста и Полумесяца в Москве. Они сделают запрос в Германию. Как только они получат сведения, Вы получите ответ. И мы Вам сообщим». У меня их ответ хранится и сейчас дома. И даже конверт есть.
Потом, так, чтобы дома никто не знал, я все же решил написать в Комитет госбезопасности. Копия первого заявления у меня была. Я переписал. Снова зашел в приемную, там вход свободный – бросай письмо в ящик.
И снова работа поглотила меня всего, я уже стал старшим техником. И опять пришла регистратор... У нас был только один телефон, в регистратуре. Зубоортопедическое отделение было на Володарского, а лечебное отделение через дорогу, на проспекте, возле табачного магазина, и телефон был только в регистратуре.
Регистратор заходит и говорит: «Вас к телефону из Комитета госбезопасности». И конечно, техники все: «Что такое? Что они тебе жить спокойно не дают?». Я подошел к телефону. Приятным голосом со мной поздоровались. Про себя отметил, что в прошлый раз никто не здоровался. На другом конце телефонного провода представились:
– Я из Комитета госбезопасности. Нам надо с вами встретиться по вашему заявлению.
– Когда?
– Вы можете сегодня?
– Могу, конечно. В какое время?
– Давайте после обеда.
– Во сколько у вас обед?
– С часу до двух.
– Куда мне идти?
– На Комсомольскую. Возле приемной.
– Как я вас узнаю?
– Я вас узнаю.
Дорога от Володарского до Комсомольской – десять минут. Я снял халат, пошел. И, как сейчас, стоит перед моими глазами это все. Одну сигарету выкурю, новую закуриваю. И опять думаю про себя: «Надо было мне это? Что будет? Как со мной будут разговаривать?». Стою. Нет и нет никого. Смотрю на часы – скоро два. И где-то без пяти два подходит молодой мужчина в красивом гражданском костюме. Еще раз здоровается со мной и говорит:
– Я не ошибся, Рубинштейн?
– Нет, не ошиблись.
– Пойдемте.
– Дверь там закрыта.
– Откроют, – улыбается.
Мы подошли, а там окошечко такое, и дежурный видит. Он тут же открыл дверь. Собеседник мой дежурному что-то сказал и мне говорит: «Я сейчас приду». А сам пошел. Дежурный, я смотрю, берет ключи. И у меня ноги подкосились. Я вижу, что он открывает ту же дверь, где я был в прошлый раз. Говорит мне: «Проходите, садитесь. Сейчас придут». Посмотрел я на эту комнату, взял стул и сел в самый дальний угол. Прошло минут пять-десять. Заходит он же, несет стопку папок, где-то сантиметров сорок толщиной. Я понял – это мое дело. Он зашел и смотрит туда, где стол, а меня нету там. Я сижу в углу. Я понял, что он не может понять, где я. Говорю:
– Я здесь.
– А что вы там сидите?
– Я знаю, где мне нужно сидеть, когда меня будут допрашивать.
– Я не буду вас допрашивать, я буду с вами беседовать. Садитесь к столу.
А у меня же хроническая болезнь – курить. И я как-то автоматически сунул руку в карман, достал сигареты. А потом осознал, что я не у себя, я в Комитете госбезопасности. И опять эту пачку в карман.
– Вы курите?
– Да. Вы извините, я как-то автоматически, не подумал.
– Нет-нет, пожалуйста, курите, я вам разрешаю.
– Так пепельницы нет.
– А я сейчас сделаю пепельницу, – взял лист бумаги, скрутил. – Вот вам пепельница.
Я закурил, и он мне спокойно так:
– Успокойтесь, не волнуйтесь. Рассказывайте.
– Что?
– Все, что вы помните, рассказывайте.
Я начал рассказывать. Не говорил о погромах ничего. Просто рассказал, что был в гетто, потом на Широкой, потом в «Люблине». И дошел до «Дахау». 29 апреля 45го года меня освободили в концлагере «Дахау». А сейчас есть такое общество, я ходил туда, и нужен документ, что я был в гетто, в концлагере. Он говорит:
– Вот вы все хорошо рассказали. Видите, – показывает, – это все – ваше дело. Я его две недели изучал. Раз, потом еще раз. И про самое главное вы сейчас даже не вспомнили.
Но он так спокойно, так вежливо со мной беседовал (а где-то в голове у меня крутится, как со мной в прошлый раз говорили), что я решил, что это уже не похоже на КГБ, где когда-то со мной так обращались. И я ответил:
– Вы знаете, прошло много лет. Я многое забыл. Я многое хотел забыть. И если вы сейчас попросите меня, чтобы я рассказал, какая у меня мама, чтобы я ее обрисовал вам, я уже не смогу это сделать. Я уже не помню, какие глаза были у мамы. Я уже не помню, какие волосы были у мамы. Поймите меня правильно, мне было пятнадцать лет, когда я потерял маму, а сейчас мне уже скоро шестьдесят. Я только вам могу одно сказать. Моя мама была очень красивая. Так, наверно, каждый скажет про свою маму.
Он начал листать бумаги, что-то смотреть. Открывает папку, посмотрел, отложил. Вторую взял. Листал, листал. Потом достает... Как только я увидел, я сказал:
– Все, я помню! Я вспомнил!
– Что вы вспомнили?
– Эту справку мне выдал после освобождения русский комитет концлагеря «Дахау».
– Да, – он говорит, – но эту справку вам ведь дали. Почему она здесь, в деле?
– Знаете, когда мы приехали в нашу зону, а это был Линц в Австрии, меня допрашивал СМЕРШ. Я показал этот документ, и они у меня его забрали. – Как забрали?! А почему вы отдали?
Ну я уже сам осмелел. Я вижу, что отношение ко мне человеческое. Что передо мной сидит порядочный, культурный человек. И я ответил:
– Вы, наверное, не знаете, что такое СМЕРШ. Если они хотят забрать документ, так я что, не дам им?
– Вы имели полное право не давать. А вы знаете что, – он говорит, – я сейчас вам отдам этот документ.
У меня, наверно, волосы поднялись дыбом, когда он такое сказал. Вынуть из личного моего дела – а я понял уже, что всюду, где я был, везде, где меня проверяли, все шло за мной, куда бы я ни ехал, и вот я приехал в Минск, и приехало это дело тоже – и тут он оттуда берет этот документ и хочет мне отдать. Тут он говорит:
– Знаете, вы уедете, и по этому документу когда-нибудь получите большие деньги.
И я ему ответил, что никуда не собирался и не собираюсь уезжать. А тогда уже начали уезжать в Израиль. Я говорю:
– Здесь погибли мои родители. Здесь умер мой старший сын. Я работал строителем, восстанавливал Минск. Это мой город. Я родился здесь. Никуда не собираюсь уезжать.
Он спросил:
– Скажите, а вас никогда не представляли к наградам?
Я подумал и сказал:
– Нет, – не хотел говорить, как это было.
– А помните такие фамилии: Ненахов, Драницын?
– Помню, конечно.
– Знаете, они о вас так хорошо говорили...
– Я не знаю, о чем они говорили.
Он поднялся, положил руку мне на плечо и говорит:
– У меня, к сожалению, ограничено время. Мне очень бы хотелось с вами еще поговорить. Держите, – отдал документ, – никому больше не отдавайте. Сделайте копию, заверьте у нотариуса и показывайте только копию. Этот подлинник больше никогда никому не показывайте.
Я ему в ответ:
– У меня к вам есть просьба.
– Какая?
Мы стоим. Я уже встал, понял, что пора уходить.
– Прошу вас, в любое удобное для вас время... Я работаю в поликлинике...
Он улыбается:
– Я все знаю. Знаю, где вы работаете. Знаю, где вы живете.
– Позвоните мне в любое удобное время, мы зайдем в ресторан «Минск» рядом, я закажу, мы поговорим. Знаете, – говорю, – я был здесь, но со мной так говорили, будто я враг народа.
Он опять улыбнулся и ответил:
– Я бы с удовольствием с вами встретился. Очень бы хотелось с вами побеседовать, задать кое-какие вопросы. Но я по своей должности не имею права идти в ресторан с вами. Не обижайтесь.
Протянул мне руку. Мы попрощались. Я вышел. Ноги дубовые. Впечатление было, что я был в каком-то раю, а не в Комитете госбезопасности. Пришел в поликлинику, техникам показал справку. Все собрались возле меня, обнимали, поздравляли. Зашел к главврачу, ничего не объясняя, отпросился. И пошел домой. Показываю дома документ – дома тоже все легко вздохнули. Все время, видимо, у них, у жены, у сына, был страх, что могут выселить.
Через какое-то время получаю письмо из Москвы с официальным документом, с выпиской из немецкого архива, в которой подробно говорится, что такой-то находился в таком-то концлагере, прибыл в такой-то концлагерь, потом в такой-то концлагерь, потом был в «Дахау», освобожден 29 апреля 1945 года американской армией. У меня этот документ тоже есть. Но встал тогда вопрос, что из концлагеря есть документ, а то, что я был в гетто, документа нет. И я уже смело написал снова в Комитет госбезопасности. Я уже знал, в какой ящик нужно опускать такое заявление.
Я был на работе, а жена раньше домой вернулась и достала почту. Звонит:
– Слушай, тебе письмо из Комитета госбезопасности. Ты не переживай. Я тебе сейчас прочитаю.
И читает мне: «Такой-то содержался в Минском гетто с такого-то числа. Такого-то помещен в концлагерь на Широкой, насильственно был вывезен в “Люблин”, в “Будзин”. Освобожден в концлагере “Дахау” 29 апреля 1945 г. Сведений о преступлениях перед Родиной в КГБ не имеется».
Это был первый документ. Еще ни у кого не было официальных документов, что был в гетто и что был в концлагере.
Я работал. Жена тоже. Сын подрастал. Прошло десять лет после выдачи паспорта. А тогда каждые десять лет нужно было менять паспорт. Я, как положено, сходил в паспортный стол, заполнил бланки. Отдал паспорт, мне сказали: «Придете через неделю, получите». Пришел получать паспорт, а мне говорят: «Вам надо идти к начальнику паспортного стола».
А я вижу, что все, кто сдавал, получают там паспорта. Даже очередь небольшая стоит, человек пять. Проходят, получают. Меняют ведь люди документы. Жизнь идет своим чередом. Захожу к начальнику, а он мне говорит:
– Еврей не может быть Леонидом! И еврей не может быть Михайловичем! Мы будем разбираться. И когда разберемся, тогда и дадим вам паспорт.
– Почему вы такого мнения? Я паспорт получил в Курске.
– Все! Вам ясно?
Думаю, ладно, разбирайся.
– Мы вам сообщим.
Получил через какое-то время открытку, что могу прийти, получить паспорт. Прихожу. Паспортистка в окошко выдает паспорт. Открываю, а там вместо Леонид стоит Лазарь, а отчество Мордухович. Я с этим паспортом к начальнику паспортного стола:
– Что вы сделали?
– Мы разобрались и установили, что имя у вас такое-то, а отчество такое-то. Ясно вам?
– Но вы поймите, что вы сделали! Ведь моя жена теперь не моя жена. Ведь я зарегистрировал брак, и написано Леонид Михайлович. И сын у меня родился, и тоже у него отец Леонид Михайлович.
– Все! Идите!
Я начал ходить по инстанциям, и мне сказали идти в ЗАГС. Имя, говорят, вы можете изменить, а отчество нет. Отчество не меняют у нас. Ничего вы никому не докажете, только себе нервы испортите. Я пришел домой, Сима, жена, мне говорит: «Ну какая тебе разница? Будешь Мордухович». Пошел в ЗАГС, имя изменил на Леонид и продолжил работать. Нельзя так нельзя. В ЗАГСе тоже сказали: отчество не меняем. Годы-то идут. Надо оформлять пенсию. Меня вызывает главврач:
– Леонид Михайлович, – а всюду я Леонид Михайлович, меня так знают и по сегодняшний день, – как оформить вам пенсию? По паспорту вы Леонид Мордухович, а у нас в трудовой книжке вы Леонид Михайлович. Как быть?
– Не знаю.
– Надо подавать в суд, чтобы суд установил, что Михайлович и Мордухович – это одно и то же лицо.
Написал я заявление, предоставил двух свидетелей. Один свидетель – Кац. Он работал со мной в поликлинике. Другой свидетель – Штейн. Он жил с нами до войны на одной улице. Кац был зубным техником, а Штейн – моторообмотчиком работал. Пришел в суд, подаю судье заявление. Она прочитала: – Вот евреи! Наделали во время войны!
Это была хроническая болезнь. Куда ни зайдешь в наши организации: еврей – отрицательный человек.
Я говорю:
– Что я наделал? – я ведь даже не писал, что мне умышленно отчество изменили, написал, что ошибочно поставили. Потому что имя я уже изменил. И у меня был официальный документ из ЗАГСа, что я изменил имя.
Дело она, конечно, приняла. Назначила слушание.
Я получил повестку и в нужный день пришел в суд. Суд от силы полчаса был. Я изложил свою просьбу. Вызвали первого свидетеля. Кац сказал: «Да, я с ним работаю в поликлинике. Мы всегда знали, что он Леонид Михайлович. И мы сегодня его тоже зовем Леонид Михайлович». Штейн зашел: «Да, мы знаем, его папу звали Миша».
Она вынесла решение: Леонид Михайлович и Леонид Мордухович одно и то же лицо. И сказала, что десять дней дается на обжалование, через десять дней можно прийти получить решение суда. Прошло десять дней, я пришел, но к судье уже не пошел, пошел к секретарю. Она посмотрела:
– Пожалуйста, вот решение суда.
Стою, читаю. И рассмеялся. Она спрашивает:
– Что вы смеетесь?
– Вот, ваша судья, когда принимала заявление, сказала: «Евреи наделали». А сами написали в решении, что свидетель Штейн работает со мной в поликлинике, хотя он моторообмотчик, а Кац работает моторообмотчиком.
– Дайте мне.
– Не дам!
– Дайте мне решение суда!
– Я не дам вам. Меня это устраивает.
– Постойте, – мы вышли в коридор, она зашла в кабинет судьи.
Выходит:
– Зайдите к судье.
Я к судье зашел, но я уже не тот, что был раньше, когда первый раз пошел в КГБ.
Судья:
– Дайте мне решение.
– Нет, решение я вам не дам, – и в карман его. – Вот, вы напутали. И так начальник паспортного стола напутал. А вы все: евреи, евреи! Развернулся, вышел, закрыл дверь и пошел. Пришел в поликлинику, и мне сразу в трудовой книжке написали, что отчество изменено по решению суда. Вот еще одна история, где никто не мог здраво посмотреть на жизнь. Увидеть, что еврей – это человек, что еврей – это не преступник, это национальность. Но перевоспитать нашу систему очень тяжело.
Эта история имела продолжение. Прошли годы, умерла жена. Потом пришел в собес получить копейки, которые дают на похороны. Это, правда, копейки. Один гроб стоит больше, чем то пособие. Надо было предъявить свидетельство о смерти, свидетельство о браке и мой паспорт. Посмотрела сотрудница собеса свидетельство о браке, свидетельство о смерти, открывает паспорт и говорит:
– Я вам деньги не дам. Это не ваша жена.
– Как?
– В брачном свидетельстве написано Леонид Михайлович, а вы Леонид Мордухович.
– Перелистайте пару страниц, и там написано, что брак заключен с Симой Борисовной. Печать стоит.
– А мне не надо листать. Не хочу листать. У вас в паспорте должно быть Леонид Михайлович.
Вернулся домой. Пришел сын. Рассказываю. Он говорит:
– Папа, сколько там дают? Я тебе дам эти деньги.
– Сынок, что ты мне дашь деньги? Ты знаешь, что ты не мой сын?
– Как не твой сын?
– У тебя в метрике тоже написано, что мать – Сима Борисовна, еврейка; отец – Леонид Михайлович, еврей. А я по паспорту – Леонид Мордухович. И что-нибудь случится – ты не мой сын, а я не твой отец.
– Слушай, папа, это правда что ли?
Я пошел в ЗАГС. Там на дверях написано: чтобы изменить имя, надо столько-то заплатить; чтобы изменить фамилию, надо столько-то заплатить; чтобы изменить отчество, надо столько-то заплатить. Дали бланк – в нем сорок вопросов. Я должен написать, кто моя бабушка, кто мой дедушка, в каком году они родились, написать то, что я уже и не помню. Пришлось заполнять, идти получать новый документ. В ЗАГСе мне, правда, предложили заменить в паспорте Мордухович на Михайлович, но я отказался. Это была последняя волокита.
