Карл (Йехезкель) Малкин
Характер материала: Мемуары |
| Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений |
интервью от 11 февраля 2013 г. (сокращённая версия)
Содержание |
Биография
Меня зовут Иехезкель Малкин.
Я родился в 1934 году в городе Рязань.
Отец мой, Хаим (Ефим) Малкин, родился в 1910 году в Польше в семье любавичских хасидов и до десяти лет вел ортодоксальный образ жизни. В 1920 году отец его, мой дедушка, умер. Бабушка осталась с кучей детей. Два старших сына уехали в Варшаву, потом они попали в Израиль.
Мой дядя Дов-Бер Малкин стал в Израиле специалистом по идишу, левым сионистом, заведовал Бейт-Ротшильд в Хайфе. Он приехал в 30-х годах. А второй дядя приехал позже и жил в кибуце Гват, недалеко от Афулы. Он еще в Варшаве был заметным деятелем в сионистском движении.
Остальные дети моего деда: мой отец, его сестра, и его младший брат, росли в детском доме, пропитались коммунистической идеологией.
Отец мой второй раз в жизни пришёл в синагогу после 70-летнего перерыва в 1981-м году, и он вернулся к религии. А тогда, в 30-е годы, у него было такое воспитание комсомольца 20-х годов, и так нас воспитывали, что "это все неважно, жила бы республика". В жизни оказалось, что это ложный тезис.
В Рязани я жил до семи лет, потом мы были в эвакуации в Самарканде, отец в армии не служил по причине сильной близорукости. (Я тоже в советской армии не служил по той же причине, но здесь, в Израиле, это не помешало, я ходил регулярно в милуим лет до 50-ти. Я приехал в Израиль в 1971г. в возрасте 36 лет). В 1942-м году мы вернулись, но с рязанской квартирой что-то не вышло.
Стали родители работать в городе Рыбное. Это районный центр, в котором находится деревня Константиново, родина Есенина. Там бывал я пару раз в его музее. Там, в городе Рыбное, я закончил среднюю школу в 1950-м году. Я пошел в школу с восьми лет, но в первый год закончил три класса, а в 1950-м году уже закончил десятилетку и в 1951-м году я поступил в педагогический институт (в университет не приняли).
Серьезный перелом во взглядах произошел у меня в возрасте 18-ти лет, в 1953 году, уже после смерти Сталина и реабилитации врачей, я тогда сразу понял, что это все (т.е. русская жизнь) не для нас, что нужно брать курс на еврейство, на еврейскую культуру. Но я был в полном одиночестве, и окружение, в том числе еврейское, было тоже настроено на ассимиляцию. Говорили: «Что ты, мы русские уже, с этим ничего не поделаешь». Я начал сам учить идиш по учебникам, потом слушать «Голос Израиля» на идиш, и быстро стало мне понятно, что есть еще язык иврит.
В 1955-м году я закончил Пед.институт. Мы с Милой поженились и год работали по распределению в Архангельске, в колонии осужденных несовершеннолетних, учителями математики и физики в средней школе.
В 1956-м году, после ХХ съезда еще немножко либерализовалась обстановка, мы вернулись из Архангельска в Москву, но окзалось, что нас лишили московской прописки, и мы жили у моих родителей в городе Рыбное три года, с 56-го до 59-го. Эти три года жена преподавала в вечерней школе, а я поступил в очную Рязанскую аспирантуру. Ездить надо было полчаса на поезде, но потом мне дали общежитие в Рязани, раз в неделю приезжал домой, учился там в математической аспирантуре.
Руководитель, Макаров Леонард Петрович, мне особенно не помогал, но у него были большие связи, он был ученик Хмельницкого, занимались обыкновенными дифференциальными уравнениями. Но это было хорошее время, потому что это была очная аспирантура, и первые пару лет вообще надо было только сдавать язык или марксизм.
Все аспиранты занимались в одной комнате. Две девушки в аспирантуре по филологии изучали польский язык. Я взял у них учебник польского языка и выучил правила чтения, после этого читать уже дело техники. Если знаешь, как правильно прочитать, еще иногда прибегнуть к помощи словаря, то читать уже можно. Я вполне прилично читаю по-польски. Разговор я не смогу поддерживать, но радио, например, или чужой разговор понимать могу. Я закончил аспирантуру в Рязанском пединституте, и опять мы год отработали в Архангельске по распределению. Затем, чтобы возобновить прописку в Москве, мы развелись формально. Жена вернулась в Москву, прописалась там опять у своих родителей. Я вернулся тоже к своим родителям в Рыбное, через пару месяцев мы вторично с женой расписались, и я в 1960-м году опять переехал в Москву.
Первые шаги в сионистской работе
В начале 60-х годов я уже стал ходить к синагоге на праздники.
В 1961-м году весной я поступил работать в "почтовый ящик" . Жена моя там работала уже несколько месяцев до этого. Сейчас он называется "Научно-исследовательский институт авиационного приборостроения". Там я проработал до 1966-го года. После защиты диссертации я уволился и работал в других учреждениях, не секретных, уже с явным намерением уехать в Израиль.
В это время я познакомился с Леонидом Сандлером. Его дедушка был в Израиле, и от него Леня получил учебник Шломо Кодеша, который я получил от Лёни в 66-м году, когда защитил диссертацию. Это был мой первый учебник иврита. До этого мне попадали в руки только листки израильского календаря, где были буквы, произношение ивритских слов. Но мы с Леней говорили о том, что надо как-то бороться с ассимиляцией. И однажды моя супруга сказала: «Вот что, друзья, надо или что-то делать, или перестать болтать». Она не знала, каким волнением для нее , и для меня, и для всех это обернется.
Это было в 1966-м году. Я уже пару раз ходил на сборища на Симхат-тора, которые когда-то организовал Давид Хавкин. Я тогда с ним не был знаком. И я увидел, что там есть разные группировки. Некоторые настроены на песни на идише и просто на еврейский юмор, а некоторые, более серьезные, что-то поют на иврите. И уже тогда, в 65-м году я решил, что к этой ивритоязычной группе я постараюсь примкнуть. И в 66-м году я пытался как-то войти в их круг. Но они меня просто, так сказать, проигнорировали, не взяли.
Потом, когда уже я вошел в 67-м году в эту компанию, спрашивал у Хавкина, почему было такое настороженное отношение. Он сказал: «Все боялись чекистов, только что кончилось дело Дольника, началось дело Прусакова». Но еще через несколько месяцев, весной 67-го года, за несколько месяцев до 6-дневной войны, я получил самиздатовские листки: это были статьи Жаботинского, напечатанные на папиросной бумаге. Это было как удар молнии, грома, несколько этих статей. Жене моей тоже это понравилось. Я пошел, взял напрокат пишущую машинку, и за три дня я перепечатал эти статьи, потому что Самиздат всегда давали на короткое время. Чтение статей Жаботинского помогло сформировать мои политические взгляды, отношение к религии, добавило, конечно, хоть и немного, в смысле практической деятельности. То, что Жаботинский говорил, было правильно.
А на Симхат-тора в 67-м году я познакомился с Рут Александрович и рассказал, что иврит меня интересует, пригласил ее в гости, дал ей почитать эти статьи, говорю: «Вот, у меня тоже есть что почитать, Жаботинский». И это вызвало ко мне доверие, она меня познакомила с Хавкиным, и мы устроили 5 декабря, в день Конституции, вечеринку, как мы сказали, в честь победы в Шестидневной войне. Там был Давид Хавкин, Рут Александрович, Алла Милькина, Владимир Борель, Борис Шлаен, Марк Эльбаум. И так мы все познакомились, с тех пор я стал вхож в эту компанию, и Давид Хавкин буквально через несколько дней после этого вышел со мной погулять и сказал мне так: «Раз ты заинтересовался этими делами, то рано или поздно тебе придется столкнуться с КГБ. И вот как надо себя вести, так, так, так и эдак. Главное – не пытаться им понравиться и не говорить ничего лишнего.» Знаменитых разработок Есенина и Альбрехта еще тогда не было, но Давид Хавкин все это мне изложил, и это мне помогло, действительно, через 3 года.
Иврит и самиздат
С тех пор (т.е. с 1967 г.) я старался людей в это вовлекать, и главный мой тезис был, что нужно учить язык иврит. Уже в это время я читал на работе роман "Экзодус" (Исход) Леона Юриса на английском языке временами.
Вначале 68-го года Хавкин познакомил меня с другими, заметными фигурами в сионистском движении, это в первую очередь Меир Гельфонд и Виталий Свечинский. И постепенно я обрастал знакомыми. Яша Чарный (Яков Шхори) меньше известен, но он тоже деятельная фигура в сионизме.
Свечинский до своего отъезда успел меня познакомить с Буковским, чтобы был какой-то канал на Запад. Но мне самому не пришлось воспользоваться этим. Я перед своим отъездом еще успел Яшу Чарного (Якова Шхори) с ним познакомить. Не знаю, воспользовался он этим или нет, но каналы уже были к тому времени – Абрамовичи, Слепаки и другие. Я этим меньше занимался, интересовался агитационной стороной дела, письмами и так далее. Я считал, что если учить иврит, то это само будет производить выталкивающее действие из России. Как потом и оказалось.
В 1966 я перешел работать на преподавательскую работу в Институт радиоэлектроники (сперва это был энергетический МЭИ), на вечернее отделение. И вот там я уже работал до 69-го года, за два года освоил преподавательскую работу и был уже старшим преподавателем. И пришлось мне уйти в 69-м году, потому что я хотел уже подавать (заявление на выезд в Израиль), а там после этого немедленно бы выкинули с преподавательской работы. В 1969-м осенью я уволился из МЭИ и поступил в Мосгортранспроект.
Иосиф Бегун и эсперанто
Почему меня приняли в Мосгортранспроект? Откуда я вообще узнал про такую организацию? Мне подсказал Иосиф Бегун.
Как я познакомился с Иосифом Бегуном? Он тоже работал преподавателем в этом вечернем институте, и мы ездили с ним вместе от метро Войковская на автобусе в консультационный пункт, где проводились занятия.
Во время хрущевской «оттепели» (с 1954 г.) оживилось движение эсперанто, в которое я тогда поступил и самостоятельно по учебнику выучил язык эсперанто, а в конце 50-х годов познакомился с эсперантистами из Коломны, там был такой Ефим Зайдман, заметная фигура в эсперантском движении. Сейчас он живет в Ялте, по-моему, но в эсперантском движении продолжает участвовать, а тогда мы ездили в эсперантские лагеря вместе. Его тоже интересовали еврейские дела, он собирал встречи эсперантистов-евреев.
В Коломне я познакомился с Ефимом Богомольным и с Исраэлем Палханом, я с ними вел разговоры (на русском языке) про иврит. У Богомольного была небольшая группа эсперантистов, и однажды он устроил такой вечер для евреев, и там я тоже рассказывал про еврейство.
Исраэль Палхан до сих пор вспоминает это все. Я его спросил на прошлом заседании Клуба Ветеранов: «Ты говоришь, что я производил сильное впечатление. О чем я говорил?» Он сказал: «Ну, ты говорил, что еврейская культура ничем не хуже, чем английская, русская, японская и еще какая-то. И ты так говорил, что это на людей действовало».
Но я был эсперантист и остаюсь им. Однажды, когда мы ехали с Иосифом Бегуном, (тогда никто про нас не знал, кто мы, чем занимались), я сказал ему: «А вот интересно, чем я занимаюсь», – и показал ему учебник эсперанто.
Он говорит: «О, а я другим языком занимаюсь», – и показал мне учебник иврита Мори.
«Этим я тоже занимаюсь», – я это сказал на эсперанто, не знаю, понял он или нет.
После этого я его познакомил с Хавкиным и компанией. Это обернулось тяжело для Бегуна, потому что он подал документы на выезд тогда, когда нам давали разрешения, т.е. в марте 71-го года, и застрял после этого на 17 лет.
В 1969-м я уже искал другое место работы, чтобы уйти из МЭИ, и тут Бегун мне сказал: «Я хочу переменить место работы, а они (начальство) просят, чтобы я нашел им кого-то на свое место, место главного специалиста по математике».
И меня приняли в Мосгортранспроект – проектный институт, который занимался городским транспортом Москвы, не относился ни к какому министерству, только к Моссовету. В нём еще со времен Кагановича осталось значительное количество евреев, процентов 30, что удивительно для советского учреждения. Впечатление же было, как будто все 97%. Когда мой брат, Александр Малкин, который тоже потом туда поступил работать, подал заявление на выезд в Израиль, то один написал такое заявление, что вот они, евреи, все захватили и мало этого, они еще хотят уехать в Израиль.
Директор был Шполянский, еврей, заместитель директора – Хорович. Главный инженер – Печерский, он меня принимал на работу, потом, наверное, у него было много хлопот с этим. Начальник отдела Каплун и он же парторг. С ним я имел такую беседу, когда еще не подавал документы на выезд: он хотел меня записать на ленинский субботник в апреле.
«Нет, не пойду».
«Нужно».
«Так я в другой день могу отработать».
«Ну, почему?».
Тогда я спросил: «Это добровольное дело?»
«Вообще-то добровольное»
и я сказал: «Вот я не хочу».
После меня туда поступили на работу и другие наши евреи: Леня Иоффе там работал, и Лева Рубин, и Зеэв Золотаревский. Я был начальником Лени Йоффе, и я ему давал два библиотечных дня в неделю. Когда я спросил, как он проводит эти дни, он сказал, что сидит на кушетке и читает детективы на иврите. Но брат тоже пока не подал, там было в общем нестрогое посещение, он мог уйти на пару часов с работы, переходил в библиотеку иностранной литературы и там читал уже "Элеф Милим", (учебник иврита). Это было интересное время.
Подача документов на выезд
В начале 70-го года я приобщился к еврейству. В Рязани сделал обрезание. И после этого я понемножку стал учиться, сперва я очень мало знал, но постепенно стал в это втягиваться. (Сейчас я достиг такого состояния, что в анкетах пишу "хареди – леуми".)
Мы начали подавать в 70-м году. Сперва брат подал, и после этого я уже, конечно, приходил на работу точно, не опаздывал. Мне сказали: «Как вы к этому относитесь, что ваш брат подает?» Я говорю: «Ну, он взрослый человек, это его дело». «А вы сами не собираетесь?» «Сегодня нет, завтра нет, а послезавтра я не могу гарантировать уже».
Стало начальство настороженно ко мне относиться, потом стали стараться меня уволить и для этого засекли опоздание. Вместо восьми я пришел в 8.10 или в 8.15. Потом, значит, еще опоздание. Потом провели какую-то аттестацию, записали, что я ничего не делал на работе. Они перестали мне давать работу, какую бы то ни было. Я сидел, что-то читал. И перевели меня, значит, после аттестации из главных специалистов в старшие инженеры. Инженера можно уволить за систематическое нарушение дисциплины, а главного специалиста нельзя: у него ненормированный рабочий день. Потом засекли мне второе опоздание и уволили за систематическое нарушение трудовой дисциплины.
Это было в январе 1971-го года. Когда меня уволили, тут я более активно стал письма подписывать, и получил от Виктора Польского такой совет, что я должен на них пожаловаться в горком и в ЦК партии, на Старую площадь, короче говоря. И я, действительно, написал заявление о том, что меня уволили неправильно.
И тут сделали они как бы последнюю подлянку: уже знало, наверное, начальство, что меня будут отпускать, и начальник главка Трофимов сказал:
«Вот вы же подаете в Израиль»
«Да».
«Вот если вас отпустят, то вы не будете настаивать на восстановлении на работу?»
«Нет, тогда не буду».
Он: «Хорошо. А если вас не отпустят, то вас восстановят опять в должности инженера».
После этого я подал такое заявление-жалобу, что после аттестации нельзя сразу переводить на низшую должность, а нужно платить разницу в зарплате. И я оставил генеральную доверенность Вите Кремгольду, он потом с них уже без меня взыскал эти несколько сотен рублей на сионистское движение!
Династия учителей иврита
Самое главное, я уговорил тогда Моше Палхана, что не надо бояться чекистов и можно открыто преподавать иврит. Я ему объяснял: "Можно выступать спокойно на любом суде и говорить:
- Да, преподаю иврит, и все.
Если хочешь, у меня есть биография Ленина на иврите, можешь по ней обучать. Это важно– не бояться преподавать иврит".
Первая его группа – это были знакомые Давида Хавкина. Он просто преподавал иврит незнакомым людям, увидел, что за это голову не отрывают, и ничего страшного не происходит. И тогда стал уже преподавать другим людям. С него пошла вот эта династия учителей. После него там был Леня Иоффе, потом Миша Гольдблат, потом Шахновский выдвинулся наверх. Говорили, что он уже ивриту не обучает, а только Торе.
Но это уже было без меня, а тогда Леня Йоффе собрал для меня группу из нескольких учеников. Там был Миша Гольдблат, Зиновий Глузберг, ныне небезизвестный писатель Зинник, сейчас живет в Лондоне. Еще там был Марк Дойч. Сейчас он там журналист известный. Я приносил пластинки (потом уже был магнитофон) с записью уроков иврита и отвечал на их вопросы. А в конце урока я раздавал им литературу, наш еврейский самиздат, все, что было. Получал я все материалы в основном от Меира Гельфонда.
Всесоюзный координационный комитет (ВКК) и Итон
В 1969-м году образовался этот ВКК, к которому я относился не очень хорошо, т.к. я стоял на позиции Давида Хавкина. Я говорил тогда Владику Могилеверу : «Смотри, я сам не сидел, но все наши знатные лидеры прошли это, и они говорят, что не надо формальных организаций создавать, чекистам это хлеб».
«Да нет, - отвечал Могелевер, – у нас в уставе прямо сказано, что если будут задавать вопросы, не отвечать. У нас уже был такой положительный опыт, нас вызывали по демократическим делам, никто ничего не сказал.»
Это кончилось в 1970-м печально, конечно. А тогда в 1968-м мы создали редакцию для выпуска периодики. От Москвы меня взяли, от тогдашнего Ленинграда вошёл в редакцию Виктор Богуславский, из Риги – Иосиф Менделевич. Название "Итон" я предложил в какой-то момент, и оно привилось. Я незадолго до этого прочитал книгу на польском языке «Дневник Давида Рубиника». Польский язык я выучил, когда учился в аспирантуре в Рязани, я там учился в 56-м – 59-м году, а защитился в январе 66-го в Самарканде, но это особая история, так сказать, мой путь в науке. Но защитившись, я уже совсем отошел от науки. Интересовали меня только еврейские дела. И массу сведений по еврейской истории, еврейской жизни я получил из польских книг, которые мы покупали в магазине литературы стран народной демократии на улице Горького: про процесс Эйхмана я там читал, и Абрама Кайзера «За проволокой смерти», это воспоминания узника Освенцима, очень сильно.
И в то время, в конце 60-х я прочитал книгу «Дневник Давида Рубиника». Это, может быть, напоминает Анну Франк, но он был младше, и он так бесхитростно все записывал, и этот дневник сохранился, очень интересно. Там он пишет, что они решили издавать стенную газету у них в школе на идиш, когда еще не началось уничтожение, в самом начале войны. Им тогда сказали: «Газету можете издавать по-польски или на иврите, ни в коем случае не на идиш.». Потому что это был их основной язык, это была школа на идиш. И они стали издавать газету на иврите, и они её назвали «Итон». Когда в нашей редакции стали выбирать название, я сказал: «Вы называйте «Итон»». Так вышли «Итон» Алеф и «Итон» Бет, а «Итон» Гимель не дошел до людей.
Я считал, что главное – надо учить иврит, тогда остальное все само приложится. Я считал, что важен отрыв от русской культурной почвы. Я выполнял более-менее технические функции, перевозил литературу. Потом один знакомый Давида Хавкина сделал такой множительный аппарат, фотоспособом. Его мы передали в Ригу. Писал я статьи для "Итона", подбирал материал из самиздата. Такими вещами я занимался. Непосредственно самиздатом я тоже немножко занимался, как бы вручную. Но это не в связи с журналом. Мы у Лени Сандлера на квартире фотоспособом напечатали несколько экземпляров учебника Мори.
Собирался ВКК, там был Давид Хавкин, Марик Эльбаум тоже там был. И это все было в 1968-м – 69-м. Но когда в 1970-м году произошло это несчастное самолетное дело, то этим воспользовались чекисты и погромили все эти сионистские кружки, которые им были известны.
"Самолётное дело", обыски, допросы
Это было 15 июня 70-го года, мы были в гостях у Вили Свечинского, вдруг они нагрянули, и что-то из портфеля у меня изъяли, какие-то материалы, Итон Бэт у меня тогда был. Так отобрали у меня это всё, но это было без присутствия понятых,и это дало мне повод отказаться вообще об этих материалах разговаривать. Но целый портфель отняли, очень жалко.
А вот как описал эту сцену Виля Свечинский:
Он ходил среди нас со своим знаменитым портфелем толщиной с добрый чемодан, одетый во все черное , в кипе и с бородой. Однажды во время обыска в одной московской квартире в период еврейских процессов гебист поднял с пола у дверей его огромный портфель и спросил:
"Чей это портфель?"
Карл немедленно откликнулся:
"Это мой портфель".
Его рыцарское мироощущение не допускало даже намека на ситуацию , при которой подозрение может упасть на хозяев квартиры.
"Но весь портфель набит антисоветской литературой – где Вы ее взяли?!" – вскричал гебист.
Немедленно последовал ответ:
"Портфель – мой , а содержимое портфеля – не мое, я не могу ответить Вам на этот вопрос".
После немой сцены обыск продолжился. Гебистам стало ясно, что здесь они наткнулись на стену".
Еще были потери такие, но в общем самиздат я получал от Меира Гельфонда. У него были там машинистки, как потом выяснилось, и фотомножительные аппараты, и все остальное. Многие вещи люди потом сами размножали.
Когда меня допрашивал осенью 1970-го в Ленинграде чекист, он показал мне наш журнал и говорит: «Что это?»
Я говорю: «Я не знаю, что это».
Говорит он: «Это Итон бэт», (с ударением на первый слог И).
И как только он произнес неправильно это ударение, у меня возникло такое чувство, что я уже вообще перестал бояться чего бы то ни было. Люди безграмотные, ничего этого не знают, их консультанты пользовались всегда ашкеназским произношением в иврите, и во всех книгах, которые писали Иванов и другие, все это русскими буквами написано, все искажено, намеренно или нет, но всегда видно, что это было из ашкеназского произношения взято.
В 1970-м меня вызывали по рижскому делу, в Ленинград вызывали по ленинградскому делу, там задавали тоже вопросы насчет Рут Александрович и других...
Я на все вопросы отвечал: «Никого не помню, ничего не знаю».
Они предложили мне рассказать известное по делу, а я не знаю, в чем состоит дело…
"Рут Александрович знаете?" – спрашивают.
"Не знаю, – говорю, – может и встречался, не помню…
Они стали разыгрывать все эти штучки, как будто хотят арестовать, звонят, ждут, паузы многозначительные делают... Но я все это знал от Хавкина. Они забрали у меня на обыске портфель с материалами, но я сразу заявил, что не хочу на эту тему говорить, потому что там было нарушение процессуальных норм (портфель изъяли без свидетельства понятых). В Ригу меня уже не возили, допрашивали на Лубянке по поручению. Я пошел и передал им отказ от дачи показаний. Мне написал его Борис Исаакович Цукерман, очень хорошо написал. Они говорят: "Это что, такая форма борьбы за выезд?" "Ну что вы, – говорю, – так оно и есть".
Как я сказал правильно Кошаровскому, где сели, там и слезли. Так ничего они от меня не получили, а когда вышли уже, он меня вдруг спросил, (думал, я никогда не забуду фамилий этих полковников и подполковников, которые меня допрашивали, а теперь не помню никого из них): «А сколько раз в Ригу ездили?»
Я говорю: «Мне уже на допросе с вами надоело разговаривать». (Тогда я помнил, сколько раз ездил в Ригу, а сейчас, разрази меня гром, я это вспомнить не могу.)
Марк Эльбаум
Эльбаум умер лет 10 назад от рака в Нью-Йорке. Перед смертью он приезжал в Израиль и рассказал, что чекисты на него давили одно время и как-то его взяли как бы на крючок, предлагали "освещать". Он им потом позвонил и сказал, что с ними не будет иметь дела. Но видимо, это его как-то тяготило, и он знал уже, наверное, что он неизлечимо болен, и примерно за пару лет до смерти он это рассказал.
Эльбаум участвовал вместе с нами в изготовлении учебника Мори. Я не думаю, чтобы он про это настучал, потому что ни Леню Сандлера, ни нас – никого за это никак не привлекали. Хотя это несанкционированное размножение материала. И он тоже подписывал письма.
Рязанское дело
И еще было рязанское дело. Мой брат Александр Малкин учился в Рязанском радиотехническом институте, где возникло такое сообщество неомарксистов, они потом, отчасти и при моем участии, переквалифицировались в сионистов. Брат мой никогда их не поддерживал, и Миша Магер тоже не вступал в их кружок. Но эти "неомарксисты" про них знали. Я однажды туда поехал, привез самиздат, в том числе какой-то том Талмуда в переводе Переферковичей, и это на них тоже подействовало, и они быстро все перековались в сионистов, и в это время их арестовали.
Еще можно много вокруг этого рассказать, но сейчас мы знаем, один из этих людей – это Шимон Грилюс, другой – это Юрий Вудка, он сейчас живет в (поселении) Кдумим. Шимон Грилюс приезжает, дает уроки в Бат-Яме раз в неделю. И по телевизору я его вижу. До этого я его видел в Натании вскоре после его приезда.
Вот это основные направления, по которым я занимался еврейской жизнью там.
В конце концов в феврале 1971 г. мы пошли в Президиум Верховного совета и поставили вопрос ребром, так что надо было нас сажать или отпускать. И нас отпустили, слава Богу.
Потом началась уже совсем другая история.
О Иехизкеле Малкине
Он из породы пророков. Один из первых учителей иврита в Москве. Вклад его велик. И велика любовь к нему его друзей и учеников.
Исраэль Палхан
Умер Иехизкель ( Карл ) Малкин. Уходит наше воинство. В Карле как-бы сконцентрировалась по сей день неосознанная и не понятая основа еврейского бытия на земле, которую мы отождествляем с нашим специфическим генетическим свойством. Его ревнивое, бережное отношение к ивриту и вообще к искусству словесности привело к тому, что он стал ответственным составителем и редактором подпольной литературы. Он также выполнял роль координатора межгородских подпольных изданий. Он был король еврейского самиздата… Символом неотменимого еврейства стала его форма ортодоксального еврея – первого в нашей "квуце". У него была одна яркая особенность: он был исключительно мягким к "своим", но твердым как кристалл по отношению к внешним враждебным силам.
Виталий Свечинский
