Зеев Могилевер ●● Воспоминания

Материал из ЕЖЕВИКА-Публикаций - pubs.EJWiki.org - Вики-системы компетентных публикаций по еврейским и израильским темам
Перейти к: навигация, поиск


Характер материала: Мемуары
Автор:
Зеев Могилевер (Могилевер, Хаим Зеэв)
Дата создания: 2004 год, Хайфа, опубл.: 2014 год. 
Воспоминания


КОПИРАЙТ: Правообладатель разрешает копировать текст без изменений и с обязательным упоминанием имени автора

Содержание

Предисловие

За то, что эти записи появились, нужно благодарить Рахель Спектор. Это она уговорила Владика наговорить воспоминания на диктофон. Он сделал это незадолго до своей смерти, которая прервала их буквально на полуслове и полумысли. Разумеется, я никак не могу претендовать на объективность в оценке значимости заметок собственного мужа, но мне кажется, что многое из того, о чем он рассказал, мало кому известно, либо же освещает некоторые известные события с необычной и необщепринятой точки зрения.

Кассеты с этими записями через какое-то время были частично оцифрованы, но что с ними делать дальше, было непонятно. Владик во время этой работы был уже очень тяжело болен, говорил медленно и с большими паузами между словами и предложениями, так что показывать кому-либо записи в таком виде было невозможно. Все это так и лежало у меня мертвым грузом, пока Пинхас Полонский не нашел возможность перевести оцифрованные файлы в текстовый формат. Моя благодарность ему совершенно безгранична.

После этого потребовалась довольно большая редакторская правка, которой я занималась длительное время. Во-первых, это было необходимо потому, что работавшие с материалом стенографисты записывали со слуха и не всегда улавливали и понимали услышанное. Во-вторых, Владик говорил, как вспоминалось, часто перескакивая с темы на тему, возвращаясь потом и уточняя сказанное ранее, к тому же устная речь и по сути своей отличается от письменной. Разумеется, сам Владик, если бы смог, выполнил бы эту работу гораздо лучше - он был прирожденным редактором. Но он не успел - ни довспоминать, ни доработать, ни дожить, так что приходится довольствоваться тем, что сделала я.

Юлия Могилевер

О семье

Родители

Зеев 2004 год

Я родился в семье, которую принято называть ассимилированной. Какие бы сложные слова ни говорили на этот счет, я знаю, что это была замечательная семья. И всем тем хорошим, что есть во мне, я обязан, разумеется, родителям, вечная им память. Ну, а плохое – это уже мои собственные «достижения», беды и неудачи. А что касается ассимилированной, то есть очень отошедшей от еврейской жизни в нашем случае, то это в какой-то мере понятие относительное. При всем том, что в семье не соблюдались религиозные обычаи и практически не соблюдались и национальные традиции, для родителей было достаточно важно, чтобы я имел представление о том, кто я такой, и знал это отнюдь не только по разбитой жидовской морде, которую били за то, что евреи «боженьку мучили», «убили Ленина», «дали миру Ленина» (это уже самые последние обвинения, которые я в детстве не застал) и «хотели убить товарища Сталина». Эту самую морду я всегда стремился как-то привести в человеческий вид еще до прихода мамы, потому что мне казалось очень страшным, что мама будет волноваться, придя домой, и даже было, как ни странно, чувство вины, что я, мол, тоже в чем-то виноват. В такую эпоху я жил, так прошло мое счастливое детство, как раз в эпоху так называемого «дела врачей». Все это осложнялось общим ужасом недавно закончившейся Второй мировой войны, повальной голодухой и преступностью.

Родители не только утешали меня, что я не единственный еврей на свете, приводя мне иногда, по мере необходимости, примеры, как среди окружающей жизни, так и исторического характера, а еще под видом историй о том, как это было в местечке (покойный папа родился в местечке Белоруссии), рассказывали о праздниках, о том, как дедушка, святой человек, эти праздники отмечал, как он постоянно стремился помочь всем окружающим. И по-видимому слово мицваашкеназийском произношении мицвэ), было вообще первым ивритским словом, которое я таким образом узнал в жизни. Дедушка погиб во время погрома, был смертельно ранен. Тогда папа, тринадцатилетний мальчик, ушел из дома, из местечка, начал работать, но советская власть в первые свои годы, надеясь, и не напрасно, разумеется, на ответную реакцию евреев, весьма лояльно к ним относилась. Папа легко поступил в лучшее среднетехническое заведение страны - московский Политехникум, стал там первым учеником - отличником и старостой своего класса. А по окончании за очень короткий срок занял инженерную должность, а потом стал и главным инженером - тогда это называлось «технический директор» - на одной из фабрик Москвы. Специальностью его стала обработка дерева.

Неудивительно, что положительное, в общем-то, отношение не исключало в каких-то ограниченных размерах и еврейскую культурную жизнь. Я слышал много рассказов о том, как до войны папа и его приятели, тоже евреи и тоже занимавшие весьма приличные посты, часто ходили в театр, чтобы посмотреть Михоэлса. Кроме того, официально советская власть вообще объявила антисемитизм вне закона. Поэтому неудивительно, что как только началась война, имея возможность с чистой совестью остаться в тылу из-за сильнейшей близорукости, мой папа проделал дорогу каждого честного гражданина от дома до военкомата и попал рядовым на ленинградский фронт. А потом, через некоторое время, когда прибежали из политуправления и стали объяснять, что единственное, чем можно существенно помочь в этих трудных условиях, когда немцы наступают со всех сторон, оружия не хватает, предатели перебегают к Гитлеру, это написать «если погибну, считайте меня коммунистом». И показать этим, что мы не бросим родную страну. И те, кто погиб, считался коммунистом, а кто не погиб – тем более. А папа еще получил почетное поручение, как самый грамотный – исполнять обязанности раненного к тому моменту политрука своей роты. Большая радость – попасть к немцам, будучи красноармейцем вообще, да еще евреем, да еще и коммунистом, да еще и политруком. Все это я слышал, хотя скромнейший человек, он не любил рассказывать о своих военных подвигах. И о том, что отец награжден орденом Красной звезды, я узнал только через много лет после войны, когда его вдруг вызвали в военкомат и со словами «награда нашла героя» вручили орден и удостоверение к нему. От этого ордена, полученного за честную войну с самым заклятым врагом нашего народа и всех нормальных людей, я не отказываюсь, разумеется, и сейчас. И он лежит на память моему сыну, и его детям и внукам у меня в ящике стола вместе с фотографией родителей.

Родственники

Немножко приобщили меня к еврейству тетя Маня - старшая сестра папы, которая заменила мне бабушку, умершую в блокаду, и ее муж – дядя Мотя. Эти люди, бывшие очень активными в начале революции (где-то между Бундом и Поалей Цион), от нее отошли, когда увидели, что революция – это кровь. А вот еврейская закалка в них была очень сильна. Я хорошо помню, как дядя Мотя придумал взять колесико от будильника, насадить на какую-то держалку и, проводя по листу теста, делать дырочки, столь необходимые при выпечке мацы. Мое детское воображение было совершенно этим потрясено.

Дядя Мотя был не только изобретательным, но еще и очень честным и смелым человеком. Во время дела врачей, когда антисемитизм принимал уже просто погромные формы, нельзя было спокойно войти в автобус или трамвай, чтобы не подвергнуться обычному нападению хулиганья, в лучшем случае, словесному. Поэтому неудивительно, что однажды дядя Мотя (он сам рассказывал об этом, приехав к нам) ехал в автобусе и услышал: «Эй, ты, Абхам!» (хулиган стремился его оскорбить, не талантливо, копируя якобы еврейское произношение). «Да, – спокойно ответил дядя Мотя, – я Абрам и горжусь этим». Такой подход для пионера, которым я был тогда, был совершенно новым и оригинальным. И, разумеется, не прошел бесследно. Так крупица за крупицей, рассказы, а главное, сама жизнь вокруг чуть смягчали это страшное понятие, которое называется ассимиляцией. Не так уже я и растворился в общей массе, как легко догадаться. На каждом шагу с двух сторон мне напоминали, кто я такой. Так что наибольшая заслуга в этом принадлежит антисемитам.

Диссидентская юность

Антисемитизм снизу, антисемитизм толпы в самых гнусных, иногда погромных формах, и антисемитизм власти - до сих пор у меня как-то сливаются в одну общую картину, причем начальственный антисемитизм, конечно, является более безобразным, поскольку он сопровождался всегда заверениями о полнейшем равенстве и о самом счастливом детстве и юности всех граждан без различия наций. Неудивительно, что первое, на что я обратил внимание - именно вот эта постоянная ложь, лицемерие. Начало казаться, что с возможным изменением общественно-политических условий сами собой исчезнут и антисемитские эксцессы, которые явно провоцировались партийной и кагэбистской верхушкой, и много других безобразий, уже относящихся не только к «наиболее счастливому народу из всех», но и ко всем остальным гражданам этой страны.

Постепенно я становился «демократом» или, как позднее стали говорить, диссидентом, то есть идущим вразрез со всеобщим мнением. А условия для этого были. В условиях хрущевской оттепели многое стало известно, уменьшился страх, появилось много даже официальной литературы, которую раньше мы не могли бы читать. Чего уж там говорить про самиздат, который совершенно свободно передавался из рук в руки, и так называемый «тамиздат» - книжки, которые привозили из-за границы, и которые, разумеется, были запрещены. Но это нас не останавливало, и читали мы эти книжки в огромных количествах, часто даже в ущерб не только занятиям, но и чтению обычной, легальной литературы. Хотя всякая настоящая литература, наверное, всегда в какой-то степени нелегальна. Характерной была байка о бабушке, которая приходит к машинистке с просьбой перепечатать «Войну и мир», потому что внучка, кроме самиздата, давно уже ничего не читает.

А мы не только читали запрещенную литературу, но и распространяли ее, как любили говорить наши «друзья», следившие за каждым нашим шагом. И мы, собираясь друг с другом, встречаясь по любому поводу, начинали говорить к ужасу взрослых и умных людей только о политике. Памятником этой эпохе является музыкальная поэма Юлия Кима «Московские кухни». Ленинградские кухни от московских мало чем отличались, конечно. Разговоры, обмен литературой, обсуждение того, что делать, и кто виноват.

Надо сказать, что этот путь кажется мне очень характерным для многих. Не только потому, что я потом слышал и читал о подобных этапах в жизни своих сверстников, но и потому, что в этом есть некоторая внутренняя логика. Мы привыкли к тому, что все дискуссии и обсуждения все-таки находятся в рамках господствующей идеологии. В этом была, разумеется, и сильная наша сторона. Эту идеологию мы усвоили весьма прилично и с начальством могли по своему бороться, пытаясь бить их их же оружием. Но это юношеская наивность, разумеется. А кроме этого, естественно всегда думать, что вот то, что они называют правдивым передовым учением, это или вранье в корне или искажение, которое они придумали, для того, чтобы заморочить нам голову. Поэтому началось чтение Ленина для того, чтобы понять: «А что же действительно Владимир Ильич хотел?» К ужасу через довольно непродолжительное время выяснилось, что Ильич был таким же. Более грамотным, чуть более скромным (иногда) в личной жизни, но в общем, таким же, как и они, как и его любимый ученик, «горный орел». Так что с обожанием Ильича пришлось расстаться. Факты – упрямая вещь.

Но положение казалось не столь безнадежным, поскольку еще оставались, скажем, Плеханов и другие. И вообще, марксизм очевидно не сводился к ленинскому, а тем более к последующему чекистско-бюрократическому направлению. Неудивительно, что вскоре (это был 1965-й год) я уже с большим интересом слушал слова своих новых старших и по возрасту и по общественно-политической зрелости друзей – Ронкина и Хахаева. У них была группа марксистского направления со своими оригинальными мыслями и разработками. В частности, огромное впечатление произвела на меня программная работа, написанная ими: «От диктатуры бюрократии к диктатуре пролетариата».

Полную поддержку я получил и от своего друга Лёвы Квачевского, выросшего в семье репрессированных марксистов, всю свою жизнь при советской власти проведших в тюрьмах и ссылках. Это были замечательные, честные, порядочные, умные люди. Единственная тема, которая интересовала меня, но не Лёву – это национальная, поскольку будучи наполовину евреем, он не придавал национальности вообще никакого значения в полном соответствии с марксистскими догмами. А вот борьбе за демократические преобразования в ожидании того момента, когда рабочий класс снова возьмет власть в свои руки - как обычно формулировали Лёва и его товарищи - в борьбу за эту демократию они вложили все свои силы и умения.

Но у наших общих врагов умения было значительно больше. Вскоре уже были арестованы Ронкин, Хахаев и вся их группа. Добрались постепенно и до Лёвы. Слежка была невероятно сильной, что я и почувствовал на себе. Впрочем, чекисты особенно этого и не скрывали. Впервые тогда я посетил (не по своей воле) известное всем ленинградцам здание на Литейном проспекте - так называемый «Большой дом», то есть управление КГБ по Ленинграду и ленинградской области. Это не охладило моего пыла бороться за демократию против возвращения сталинизма и вообще за все то, как нам казалось замечательное, что пришло в послесталинские годы нашей юности: отсутствие страха, развитие инициативы людей во всех направлениях, и в науке, и в литературе. Демократическое движение ширилось, тем более, что причин было более чем достаточно. Но в это время начали все больше и больше доходить слухи и разговоры о том, что среди демократов-диссидентов тоже есть разные мнения по одному очень определенному, весьма старому вопросу. Коротко это выражалось таким образом: мало того, что «они», то есть евреи, устроили нам Октябрьскую революцию, привели большевиков к власти (оставим без комментариев эту мудрую мысль), так они еще хотят нас от большевиков избавить, принизив таким образом русский народ. Конечно, все это говорилось более-менее резко и откровенно, в зависимости от степени дикости и хулиганства говорящих. Но то, что такая организация как ВСХСОН (Всероссийский социально-христианский союз освобождения народа, центр которого был в Лениграде) – то, что эта организация была настроена явно и резко антисемитски, в этом не было ни малейших сомнений. Впоследствии через много лет духовным наследником этой организации стало и так называемое общество «Память».

Все это наводило на самые мрачные мысли о будущем нашего народа. Работу, которую не закончили Гитлер и Сталин, многие крайние антисемиты из подобных организаций и групп обещали закончить в самое ближайшее время и самым тщательным образом. Но опасность была не только с этой стороны и не только со стороны антисемитски настроенных властей. Главную опасность для евреев составляли сами евреи, поскольку темпы ассимиляции были таковы, что без всяких лагерей уничтожения наш народ на глазах исчезал с лица земли. Во всяком случае, на территории одной шестой части земного шара, а про ассимиляцию в остальных пяти шестых частях, например, в Америке, где она была еще сильнее, чем в России, и говорить нечего.

Первые шаги в изучении иврита

Причины

Я сам плохо понимаю все тонкости того, что произошло, во мне вдруг появилось острое желание изучать иврит. Я действительно хотел уже тогда понять, кто же мы такие. А иврит, язык Торы и вечный язык нашего народа казался мне самыми удобными воротами для вхождения в этот мир. Сейчас очень много исследователей и псевдо-исследователей расспрашивают, почему я стал изучать иврит, а не идиш, например - как было бы замечательно. «Да, замечательно, конечно», - уныло отвечаю я, поскольку сам плохо понимаю, почему именно иврит.

Поиск преподавателя

Гита Менделевна

Прежде всего мы - очень маленькая группа из трех человек - стали искать себе преподавателей. Множественное число здесь - дань моей скромности, прошу прощения, поскольку я был наиболее инициативным в поисках и знал, кстати, что на восточном факультете университета наряду с другими семитскими языками таки изучается язык иврит под названием «древнееврейский язык». Мне даже были известны некоторые имена совершенно выдающихся людей, которые этот язык знали. Одним из наиболее известных специалистов с мировым именем была Гита Менделевна Глускина, специалистка по средневековому ивриту, исследовательница древних рукописей. Раздобыть ее телефон было делом техники, но ответ был несколько разочаровывающим: «Ну что вы, у меня, к сожалению, – осторожно говорила добрейшая Гита Менделевна, – совсем нет времени. Надо попросить кого-то из более молодых». Не думаю, что ею руководил страх или боязнь провокации, никоим образом, основную причину она назвала прямо и ясно: что будет с этими любителями, еще никто не знает, а вот рукописи ждут, ждут, ждут. За три жизни их не исследовать, не только за одну. «Что же делать?» – в ужасе спросил я. «Вы знаете, а вы попробуйте обратиться к Грете Михайловне Демидовой. Есть такой молодой, очень хороший специалист по семитским языкам. Она прекрасно знает иврит.

Грета Михайловна

Как найти Грету Михайловну, мне было понятно: нужно посмотреть расписание занятий, где указаны аудитории, потом найти аудиторию, это казалось совсем несложным, однако найти Демидову в расписании мне никак не удавалось, и как-то я спросил стоявшую рядом очень симпатичную студентку, явно не первокурсницу: «Скажите, пожалуйста, а где можно найти Грету Михайловну Демидову? Что-то я не вижу ее в расписании» - «Где? Вот здесь, - ответила та, - это я и есть». Попросив разрешения отвлечь ее на две минуты, я изложил ситуацию. «Ну, давайте попробуем», - сказала Грета Михайловна и даже назначила время. «Где можно встретиться?» - «Да прямо здесь, на восточном факультете. Где-нибудь найдем аудиторию и начнем». Что касалось платы, о которой я тут же заговорил, то она ответила, что не может брать деньги у людей, которые являются наследниками тех, кто ей этот замечательный язык подарил, то есть у хозяев этого языка. Я узнал еще некоторые подробности ее жизни. Грета Михайловна (тогда, сразу после школы она еще носила девичью фамилию Лешко) решила поступить на восточный факультет на какое-то приличное человеческое отделение. То ли изучать индийские языки, то ли африканские. Почему-то туда записи уже не было, и ей предложили кафедру семитологии. Ночь она проплакала, а потом начала учиться. Иврит преподавал Исаак Натанович Винников, крупнейший знаток семитских языков. Он приохотил Грету Михайловну к ивриту, а потом, в особенности, к арамейскому языку, по которому она и написала несколько ценных работ. Например, составила конкорданцию к так называемому «Таргуму Онкелоса» - переводу Торы на арамейский язык, который сделал в свое время прозелит Онкелос.

Учеба

Стиль преподавания, принятый на кафедре семитологии был очень странным. Вначале, когда речь шла об алфавите и правилах чтения, было еще не так страшно. Но потом, когда начались основы грамматики, то мы - три бедных ученика - только переглядывались. На примере некоего совершенно абстрактного корня с очень милым значением «убивать» (каталь) давались все спряжения этого глагола во всех временах и лицах, да еще во всех породах (так с легкой руки Греты Михайловны я привык называть «биньяним»). Но, во всяком случае, читать самые простые слова и фразы мы научились довольно быстро. А однажды придя на занятия, Грета Михайловна показала нам книжку не очень большого формата, и с большим интересом и воодушевлением сказала: «Вот смотрите: я достала книгу, выпущенную в Израиле специально для обучения начинающих, и название ее: «Элеф милим» – «Тысяча слов». Это и есть первая тысяча слов, которую надо выучить».

Получить эту книгу на пару дней было несложно. Значительно более сложная жизнь началась дальше. Во-первых, мои коллеги все-таки напряжения этого, к сожалению, не выдержали. Во-вторых, мысль о том, что эту книжку мне бы надо иметь в своем собственном распоряжении, нельзя было реализовать путем фотографирования. Это я прекрасно понимал, поскольку знал, что друзья-чекисты умеют определить, с какого точно экземпляра сделана фотография: всегда есть маленькие отличия в шрифте, в расположении его, в наклоне строк, которые и позволяют им идентифицировать исходный экземпляр, а подводить Грету Михайловну было разумеется невозможно.

Учебник «Элеф милим» вообще был для меня чуть ли не первым, построенным по современной системе обучения языку, основанной на методах структурного языкознания, насколько я способен в этом разобраться. Должен сразу сказать, что у меня нет никаких ученых степеней ни по одному языку из тех, которые я более-менее знаю, даже по родному русскому. Чего уж говорить о других. Но представление и как интересующийся любитель, и как математик, о математических методах в языкознании, я уже имел.

Учебник «Элеф милим» был разделен на две части: в каждой части было по 500 слов. У меня, как я уже сказал, была тогда только первая часть. Все эти слова были отобраны по частотному признаку, как наиболее частые и необходимые слова иврита и грамматические конструкции. Эти слова были разбиты примерно на 25 уроков по 20 слов в каждом, и перед началом урока слова эти были пронумерованы и сведены в таблицу. Отдельно можно было в принципе достать и словарик к «Элеф милим», где эти слова переводились на добрый десяток языков.

Но у меня к тому времени был уже вышедший, как это ни странно, в Советском Союзе иврит-русский словарь Шапиро. Этот словарь был известен каждому, кто в те времена изучал или преподавал иврит.

Первые результаты

Я начал заниматься, и надо сказать, что результаты оправдали мои ожидания. Уже к осенним праздникам 1965-го года я научился понимать и даже говорить настолько, что мог поддерживать несложную беседу, чем и воспользовался в праздник Симхат Тора у синагоги, когда увидел туриста, явно интересовавшегося контактами с местными евреями. Это было замечательное ощущение: новый язык начинал действовать, а вместе с ним налаживался и контакт с человеком, с которым без этого мне было бы крайне трудно найти что-то общее, хотя английский я знал в то время совсем-совсем неплохо. Самостоятельно выучив его еще до иврита, я сумел преодолеть тот самый барьер, который десятилетнее обучение в школе ставило на пути общения с любым иностранцем так же, как это обучение делало абсолютно невозможным чтение серьезных книг, журналов, газет и слушание на английском, каких-нибудь не наших, «враждебных» радиостанций. Впрочем, враждебные станции передавали достаточно и по-русски. Правда, на русском их глушили совершенно зверски. Преимущество того, кто понимал иностранный язык, было очевидно.

Книги и люди

Начало преподавания иврита

Вместе с вдохновением от первых успехов, назовем это так, пришло и желание поделиться с другими тем, что я узнал. Очень быстро я начал пытаться индивидуально или в маленьких группах обучать ивриту своих друзей - только тех, кто явно и активно этим интересовались. Часто мне приходилось для них переписывать уроки из учебника просто под копирку в двух-трех экземплярах. Работа совершенно зверская. Но учебников не было, хотя я, разумеется, не гнушался и пособиями не столь современными с моей точки зрения, как «Элеф милим», написанными в классическом духе, где просто приводились небольшие тексты и сведения по грамматике, а слова переводились на английский, русский или идиш. Поскольку последнего из названных языков я не знал, то мне, как легко догадаться, это очень мало могло помочь. Но всегда было приятно видеть еврейский учебник.

На пути к пониманию сионизма

Я также понял, что есть учебник, который не может быть объявлен прямой антисоветской пропагандой, поскольку вышел примерно за несколько тысяч лет до возникновения этой проклятой власти, которая должна была исчезнуть, как те, что исчезли до этого: египетская, вавилонская, греческая и другие. Поиски экземпляров ТаНаХа на иврите привели меня к знакомству с евреями пожилого возраста, многие из которых хранили религиозную литературу разного рода. И эти знакомства имели потом далеко идущие последствия, о которых я еще расскажу. Услышав от моих друзей о моем горячем интересе к ивриту, те люди, которые тоже в одиночку или в небольшой группе занимались этим языком, стали проявлять ко мне некоторый интерес. Так я познакомился с Ароном Шпильбергом и с двумя его приятелями, про которых нетрудно было сказать, что их связывает нечто большее, чем совместное катание на лыжах или времяпровождение с симпатичными девушками. Этих ребят: и Арона Шпильберга, и Давида Черноглаза, характеризовал яркий, нескрываемый интерес ко всему еврейскому, а в особенности израильскому. Как раз то, что на более умном языке, чем мой тогдашний, называлось сионизмом. Именно в разговорах с ними я и стал употреблять этот термин, и роман мой с нашей дорогой обожаемой страной начался именно тогда.

Фельетоны З. Жаботинского

Сильнейшее влияние на меня оказали две книги. Одна вполне традиционно напечатанная еще в старые добрые времена царя-батюшки «Фельетоны Жаботинского». Прочтя эту книгу, я не только ознакомился с идеями ревизионистского течения в сионизме, но и в значительной мере стал его сторонником. Разумеется, все это не носило политического характера, поскольку ни общесионистская, ни тем более внутрисионистская политическая деятельность были в то время невозможны. Хотя некоторое разделение по направлениям начиналось уже тогда.

«Исход» Л.Уриса

Второй книгой был самиздатский, сделанный в Москве перевод книги американского писателя Лиона Уриса (в современных переводах принято писать Лион Юрис) «Исход». Эта книга, написанная больше не с рациональных, а с эмоциональных позиций, не претендовавшая вовсе на глубокий научный и философский анализ, производила сильнейшее впечатление на молодых людей, в душе которых с исчезновением комсомольских идеалов образовалась некоторая пустота, а с ослаблением демократических - просто вакуум, который необходимо было заполнить. И я, и другие - те, кто читали эту книгу, просто загорались. О ее художественных достоинствах я не берусь судить.

Семитолог Лев Хаимович Вильскер

Знакомства следовали одно за другим. Я уже говорил, что в Ленинграде были вполне даже официально признанные специалисты по языку иврит. И одним из них был выдающийся семитолог Лев Хаимович Вильскер. Он преподавал на восточном факультете, а кроме того основной его работой была работа библиотекаря в отделении литературы на языках стран Азии и Африки в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина, куда я зачастил, чтобы узнать, какие книги на иврите можно получить официально, я имею в виду израильские книги. Оказалось, что там были и газеты, и о ужас! - там была представлена не только израильская коммунистическая газета на нескольких языках, в том числе и на иврите (она называлась тогда «Зо ха-дерех»). Была там и вполне беспартийная газета, которую издавало министерство просвещения для изучающих иврит, газета эта называлась «Ламатхиль» (для начинающих). Это была кладезь для желающих изучать иврит в его современном израильском варианте, в тот момент, во всяком случае, так было. Эту газету можно было получить легально, как и еще кое-какие книжки, израильские хрестоматии и, что интересно: там можно было получить ТаНаХ на иврите с русским переводом, старое издание - то, чего были лишены русские студенты, если они хотели читать Библию. Получить Библию по-русски можно было, только имея какую-то справочку-разрешение, поскольку все экземпляры религиозной литературы хранились в так называемом спецхране, куда доступ обычным читателям был, разумеется, запрещен. Дискриминация наоборот. Когда ваш покорный слуга, написав на требовании (надо было заполнить требование на книжку): «ТаНаХ», и проставив все свои данные, передал эту бумажку Льву Хаимовичу Вильскеру, то лицо его выразило удовлетворение и явную ко мне симпатию. А когда я еще и попытался поговорить с ним на иврите, то радость была обоюдной. А как же иначе - молодой, вежливый, уж простите меня, явно образованный молодой человек интересуется ивритом, не будучи филологом и востоковедом, кстати. Лев Хаимович знал, что я математик. А я в это время учился в аспирантуре математического факультета у профессора Владимира Андреевича Якубовича.

Поразительной была скромность Вильскера. При мне израильская студентка-коммунистка, прибывшая в качестве стажера в Ленинград, спросила его перед началом разговора: «Говорите ли вы на современном иврите?» (когда я сказал ей, что есть библиотекарь, знающий иврит, она, как и все в таких случаях, очень боялась, не окажется ли он просто синагогальным евреем, который с трудом знает молитвы, а при нескольких словах из обычной израильской разговорной речи уже стремится разговор закончить). В ответ на этот вопрос Лев Хаимович Вильскер, который знал иврит, я думаю, лучше, чем эта девушка, ответил: «Немного». Известно, что Вильскер написал несколько ценнейших работ, в частности, по самаритянскому языку, он был одним из немногих специалистов в мире по этой проблеме. Моя мечта сейчас, когда Льва Хаимовича уже нет с нами, – дожить до такого момента, когда на здании Публичной библиотеки появится доска с надписью, что здесь с такого-то по такой-то год в отделе восточной литературы работал библиотекарем замечательный семитолог Лев Хаимович Вильскер.

Писатель Авраам Моисеевич Белов

Когда начинаешь вот так самостоятельно, как бы прыгая с вышки в холодную воду, изучать язык, да еще такой непривычный, как иврит, необычный со всех точек зрения (скажем, с точки зрения его восприятия официальными властями), то кажется, что ты вообще один на свете. Ну, конечно, есть еще несколько замечательных великих людей, но из того круга, в котором ты привык общаться, ты вообще – один-единственный. Да и люди постарше, узнав о таком увлечении, обычно, когда я отворачивался, тихонько крутили пальцами у виска: «Надо же, у таких умных, серьезных родителей, и вдруг иврит, Израиль - вместо того, чтобы писать диссертацию, становиться доктором наук и профессором. Что за блажь!» Это тоже не ободряло, скажем прямо. Но положение, как выяснилось, было не таким трагическим. Вот, например, представьте себе: приходит по вызову простой мастер по ремонту холодильников с ярко выраженной семитской физиономией, да еще называет себя в процессе ремонта Гилелем - ничего себе имечко! Да еще выясняется, что он тоже интересуется ивритом. Да еще через некоторое время он говорит: «Слушай, а знаешь, у меня есть знакомый писатель, который прекрасно знает иврит. Хочешь, познакомлю?» «Конечно, хочу! Мечтаю!».

Так в мою жизнь вошел Авраам Моисеевич Белов (Аврахам Иехошуа Элинсон). Он жил на окраине Ленинграда, довольно далеко от моего дома. Авраам Моисеевич сам предложил мне заниматься ивритом у него - на людей, преданных ивриту, желание молодежи учить иврит производило неизгладимое впечатление. Сам Авраам Моисеевич знал иврит еще с детства, получив традиционное начальное еврейское образование. Но потом пришла советская власть, а с ней разрушение всей системы еврейской премудрости, закрытие всех иешив, большинства талмуд-тор и почти всех хедеров - остались, практически, только подпольные. Но самым страшным ударом оказались обманные идеи интернационализма и равенства и страшно быстрая ассимиляция (в основном тогда добровольная, следует признать). Потом, как рассказывал Авраам Моисеевич, для восстановления иврита он стал читать современные учебники, которые удавалось достать, и слушать Израиль по радио на легком иврите. Авраам Моисеевич каждый божий день во время передачи, даже если дома были гости, оставлял их в распоряжении супруги и на пять минут выходил, чтобы послушать радио. Такой настоящий фанатизм дал замечательные результаты, он не только вспомнил все то, что знал раньше, но и овладел современным ивритом на весьма высоком уровне. Он даже перевел и, что самое интересное, успел напечатать кое-что из своих переводов израильских произведений на русский язык. Кажется, один из рассказов вошел в сборник «Рассказы израильских писателей» - две или три подобных книги в наше время было выпущено совершенно официально государственным издательством к нашей огромнейшей радости, ибо мы были первыми читателями и покупателями такой литературы. Кроме этого, Авраам Моисеевич переводил с идиша и белорусского, а кроме этого писал самостоятельно и в соавторстве научно-популярные книги. Например, «Глиняные книги» о вавилонской клинописи, эту книгу он написал вместе с семитологом Липиным. И книгу «Дно мира» о Мертвом море. Могу с гордостью сказать, что я даже содействовал в перепечатывании иллюстративного материала для этой книги и был чуть ли не первым ее читателем. Книга эта вышла в Израиле, а вот в Советском Союзе - нет. Но правда, гонорар за нее заплатили. Сказали: «Издавать мы, конечно, не издадим, несмотря на договор. Но подайте на нас в суд, и мы вам заплатим», и после обращения в суд действительно заплатили.

Занятия ивритом

Итак, в 1966-м году вместо занятий с Гретой Михайловной Демидовой в маленькой группе, которая, к сожалению или к счастью, распалась, я начал получать индивидуальные уроки у Авраама Моисеевича. Несомненным преимуществом этих уроков была их яростная произраильская направленность. Учебник, который у меня был, служил для самостоятельных занятий. Авраам Моисеевич давал мне для занятий много книжечек на адаптированном иврите и следил, чтобы я понимал прочитанное. Ученик я был довольно ленивый, надо признать, и не всегда удосуживался по два раза прочесть один и тот же заданный на дом текст, пользовался, как и в школе, своей хорошей памятью. В любом случае, занятия доставляли удовольствие и ученику, и учителю.

Я хорошо помню, как Авраам Моисеевич давал мне читать письма, которые он получал из Израиля от великого поэта нашего времени Шлёнского, тоже, кстати, Авраама, тезки Авраама Моисеевича. Авраам Моисеевич Белов писал ему по-русски - Шлёнский прекрасно знал русский язык, был выдающимся переводчиком с русского языка, наиболее известны его переводы «Евгения Онегина» - а Шлёнский отвечал ему на иврите. Разумеется, в этих письмах было много новостей израильской культуры, много просто глубоких, интересных мыслей интеллигентнейшего человека, но не просто принадлежащего к космополитической общемировой культуре, а культуре еврейской, чего мне так не хватало. И я помню, что Авраам Моисеевич даже счел возможным мои восторженные отзывы об учебнике «Элеф милим» описать Аврааму Шлёнскому, характеризуя меня с достаточно большой симпатией: «Молодой человек, математик, сказал мне, что «Элеф милим» больше всего продвинула его, дав ему много новых и замечательных знаний о еврейском языке и культуре». Потом Шлёнский даже спрашивал, ходит ли еще этот ученик заниматься. Переписка Шлёнского с евреями Советского Союза издана, в том числе и подборка писем к Аврааму Моисеевичу под его же редакцией, там это письмо тоже фигурирует. Но это не главное. Главное – что я мог читать, а чаще всего не читать, а слушать, как читает Авраам Моисеевич (почерк у Шлёнского был такой, что умри, не прочтешь иногда) и приобщаться к настоящему ивриту самого высокого литературного уровня.

Профессор Владимир Андреевич Якубович

Зеев 1967 год


Но моя жизнь, надо сказать, этим не ограничивалась. Не то, чтобы я думал только о занятиях ивритом и об Израиле. Хотя эти занятия, эти мысли занимали меня все больше и больше. Разумеется, я должен был выполнять свои обязанности в лаборатории вычислительного центра, участвовать в семинарах, что-то даже там обсуждать и рассказывать. Моими преподавателями были замечательные математики, профессора математического факультета, у которых я, к сожалению, научился не многому. Они были ко мне всегда очень добры и подбадривали меня. Например, Владимир Андреевич Якубович, один из самых крупных специалистов в своей области в мире, старался мне всегда сказать что-то приятное. Как для всякого настоящего интеллигента, какие бы то ни было расовые, национальные, религиозные предубеждения были для него абсолютно чужды. Впрочем, в основном он думал только о математике, как мне тогда представлялось. Если я ошибаюсь и по дикости своей не смог проникнуть во многие вещи, то прошу за это прощения, хотя бы заочно. Тем более, что забегая вперед, могу сказать, что когда наступил решительный час, и профессора Якубовича вызвали в КГБ на допрос по поводу его непутевого сотрудника и аспиранта, то бишь меня, то он, считая, что хороший отзыв может мне чем-то помочь, сказал обо мне много хороших слов. Я читал его показания - если бы сказанное им обо мне было правдой, то Эйлер и Гаусс вполне могли бы у меня поучиться. Впрочем, на чекистов все это производило мало впечатления. И не таких, как я, ставили к стенке без всяких разговоров, будь они хоть пять раз учеными и академиками мирового уровня, примеры приводить излишне.

О себе

Чтобы кто-то не подумал, что я был каким-то уродом, и у меня полностью отсутствовали нормальные для того возраста интересы к развлечениям, должен признаться, что имели место иногда и застолья по поводу еврейских и нееврейских праздников, пикники за городом, катания на лыжах. О шахматах я уже не говорю. Случались и небольшие партии в преферанс в ночь с четверга на вторник, уж прошу не презирать меня за это. Ну, и разумеется, немаловажными были отношения с противоположным полом. Я всегда считал, что не пользуюсь популярностью у девушек из-за своей весьма заурядной внешности и жуткой неспортивности. В жизни никогда не мог попасть мячом в баскетбольную корзину или в футбольные ворота. А по канату мог залезть со страшными усилиями только до середины и на этом все кончалось. А если учесть мою жуткую немузыкальность, неумение петь, а соответственно, и танцевать, то положение только усугублялось.

Из диссидентов в сионисты

Cионистская группа

Правда, как раз в это время я был занят уже более серьезными делами. Дело в том, что как-то не очень заметно, без особой торжественности оказалось, что я являюсь членом небольшой, но организованной сионистской группы. Надо сказать, что судя по фильму, в «Молодую гвардию» принимали более торжественно. Мы вообще были несколько легкомысленными молодыми людьми, вчерашними студентами. Не обсуждая как следует правил конспирации, не обдумывая «а что будет, когда», мы примерно ориентировались на ту самую сцену из знаменитого фильма о героях Краснодона, где ясно было, что несмотря на самые страшные пытки, кроме крика «Да здравствует коммунизм!», враги ничего не услышат. Героическое поведение подразумевалось, а как быть в том или другом случае – это уже как-нибудь выяснится по ходу дела. Также казалось, что не нужно обсуждать, так ли уж необходима организованная группа с членскими взносами, программой и уставом. Мы же выросли на примере тех, у кого были эти самые программа и устав, и они из-за этого устава друг с другом грызлись десятилетиями, написали тома, собрания сочинений, проклиная друг друга. В общем, ленинско-комсомольская закваска в нас была сильна. Хотя трудно сказать, все ли сводится только к этому. Есть любители объяснять склонность ленинградцев к подпольной деятельности - как диссидентов, так и сионистов - чуть ли не особенностями ленинградского климата. Мол, в Ленинграде, как и в Петербурге до того, всегда была склонность к конспирации. Это, мол, из-за сырого тумана, который окутывает город. Отсюда и декабристы, и другие различные группы, та же «Народная воля».

Конспирация

Скажу несколько слов в оправдание конспирации и организационной деятельности. По своему, хоть и небольшому, но уже собравшемуся опыту - и положительному, и чаще отрицательному, я прекрасно знал, что самые хорошие намерения что-то сделать, вообще говоря, как правило, остаются только мечтами. Ведь, скажем, участие в серьезном математическом курсе или семинаре, это ведь тоже в каком-то смысле деятельность в организованных рамках. Иногда даже, скажем, и не столь безопасная, если, предположим, занимаешься ты не просто непонятной чекистам математикой, а, скажем, математическими методами в генетике. Но преимущество огромное. Если я решаю заниматься самостоятельно трудными математическими проблемами, то беру книги, журналы, раскладываю их на столе, кладу рядом тетрадку и ручку и, очень довольный своей решимостью, начинаю читать. Вещь это довольно утомительная, желание отдохнуть у всех людей, особенно у ленивых, возникает очень быстро. Достаточно звонка очередной пассии: «А не пройтись ли, погулять?», и вечер пропал для занятий. И приходит мысль: а почему нельзя заниматься не дома, где уже обстановка несколько утомила меня, а скажем, в соседнем Таврическом саду. На скамеечке сидишь себе, читаешь ту же математическую книгу, и все прекрасно. Да и мысли, говорят, на свежем воздухе приходят иногда очень хорошие. И вот Таврический сад, скамеечки, аллеи, а иногда дальше как у Буратино: он знает, что надо идти в школу, а тянет его почему-то в цирк. И вздохнув, встав со скамейки, ваш покорный слуга идет на площадку, где сидят шахматисты, скорбно утешая себя мыслью о великих математиках-шахматистах и великих шахматистах-математиках. Вот и еще один вечер пропал.

Другое дело, если я знаю, что до завтрашнего утра мне надо понять какую-то очень сложную тему, выучив ее самостоятельно. А еще страшнее самому что-то изложить. Вот тогда мне уже деваться некуда, положение обязывает. Организационные формы начинают работать. Так можно нечаянно действительно что-то узнать умное и полезное и для себя, и для других. Кроме этого, собравшись вместе, как говорят украинцы - «сподручнее батька бить». Здесь имеется в виду, разумеется, не родного отца, а атамана. Как говорится, не знаю, не пробовал, наверное, народная мудрость и здесь справедлива. Бить мы никого не собирались, потому что никаких агрессивных стремлений у нас не было. Но для разного рода действий, разумеется, организация была огромным преимуществом как дисциплинирующий фактор. И к выполнению поручений, если ты рядовой член организации, и тем более, если ты в ее руководстве и должен показывать пример другим, относишься по-другому.

Конспирация для нас имела огромное значение еще и чисто специфическое. У диссидентов, как всем известно, была налажена довольно стройная система получения литературы из-за границы, так называемого «тамиздата», то есть опора на заграничную базу. Началось это еще со времен Герцена, как все знают, эта система развита была Лениным и его агентами, и оказалась очень действенной: безопасней было перевозить литературу, чем печатать ее на месте. Получение большого количества учебников иврита и еврейской истории из Израиля или Америки в то время было абсолютной мечтой, совершенно нереальной. Для тех, кто жил и занимался еврейской культурной деятельностью в следующую эпоху, это уже кажется странным и даже немножко смешным - на любой книжной выставке можно было украсть (в кавычках, конечно, под одобрительные взгляды израильских гидов) любое количество книг, пригодных для культурной работы: учебников, брошюр, хрестоматий, иллюстративного материала. Даже книги уже написаны на эту тему о выставках в Москве.

Для нас оставался только один путь – это перепечатывание на машинке, а то и переписывание от руки учебного материала. Скажем, если этот материал на иврите, то машинку с ивритским текстом достать было практически невозможно. Мы вспоминали слова Анны Андреевны Ахматовой: «Мы живем в догутенберговскую эпоху». И точно. Правда, учебную литературу на иврите можно было перефотографировать, что было очень и очень нелегко. И если после бессонных ночей, огромных расходов, невероятных усилий придут чекисты и все заберут под предлогом изъятия для проверки, не является ли литература антисоветской, то будет очень обидно. Разумеется, с точки зрения нормального человека, это никак не может быть названо ни просоветской, ни антисоветской деятельностью. Но то, что очевидно нормальному человеку, для того, кто является моральным наследником матросни, ставившей к стенке любого интеллигентного человека, совсем не было очевидно. Вот для этого конспирация была необходима, опыт демократов-диссидентов нам был хорошо известен.

Так и деятельность нашей четверки - я упоминал уже Арона Шпильберга, Давида Черноглаза, себя грешного и еще одного товарища, который потом отошел от этих дел, началась с перепечатывания «Исхода» Лиона Уриса, что было поручено организовать как раз мне. Со страшными конспиративными усилиями это все было сделано, и через не так уж много времени у нас оказалось двадцать с чем-то экземпляров книги. Оставалось только переплести ее и распространять. Первое было просто, второе – несколько сложнее.

Ульпан

Учебный процесс

Не забывали мы и об учебных делах: обсуждение с Давидом Черноглазом, который интересовался и уже тогда блестяще знал еврейскую историю, привело к мысли, что небольшие экспериментальные подпольные курсы были бы для нас очень и очень полезны. Даже название постепенно для таких курсов было утверждено - разумеется, взято было ивритско-израильское слово «ульпан». «Ульпан» начал работать в Ленинграде в разных квартирах. Изучался там иврит, который выпала честь преподавать мне, и история, которую преподавал Давид Черноглаз. Не были забыты и песни - необходимая принадлежность еврейских праздников и вообще еврейского воспитания, тем более, что у нас был еще и совершенно профессиональный и замечательный певец и музыкальный организатор доктор Саша Бланк. Это был человек, прекрасно знавший идиш и песни на нем, изучавший иврит в то время и интересовавшийся песнями и общением с теми, кто эти песни на иврите знает. Должен сказать, что несмотря на то, что я не мог спеть даже «В лесу родилась елочка», я оказался нечаянно составителем первого, довольно систематического песенника, куда вошли песни на иврите, на идише и по-русски. Иногда одна и та же песня была приведена в нескольких вариантах, как например: «Гимн еврейских партизан» («не говори, что ты идешь в последний путь») в замечательном переводе на иврит Шлёнского, и она же в русском переводе, а также на идише, но я не решаюсь процитировать ее из-за полнейшего незнания этого языка.

Воспоминания о идише и иврите родителей

Даже мои родители, вечная им память, не знали как следует идиша, во всяком случае, он давно уже не был для них родным языком. По-настоящему на идише моя покойная мама, как ни странно, заговорила только в Израиле, вспомнив то немногое, что она знала, и неожиданно очень быстро продвинувшись в этом языке, вообще будучи совершенно незаурядным человеком. Правда, покойный папа иногда подшучивал, что идиш мамы неправильный. И действительно: мама говорила на украинском диалекте идиша, а папа на белорусско-литовском, который был в далекие-далекие годы даже официально признан советской властью как литературный. Но у папы было огромное преимущество еще и в том, что он со времен хедера, в котором он учился, когда ему было шесть лет, помнил иврит. За долгую жизнь, будучи совершенно оторван от иврита и ивритской культуры, папа, разумеется, многое забыл, но приехав в Израиль, тут же вспомнил - слава и хвала тому меламеду, который за ошибки бил учеников линейкой по пальцам. Так вот приехав в Израиль, папа стал лучшим учеником в ульпане и самым старшим в группе, и вообще испытывал огромное удовольствие от общения с молодыми людьми на их родном языке, который для нас родным в техническом смысле никогда не был. В местечке папа говорил на идише и по-русски, а мама в Кременчуге в основном по-русски. Этого хотел дедушка (мамин папа), дальновидно считая, что русский язык – это в тех условиях единственный путь к настоящему образованию. Мама окончила, кстати, Лесотехническую академию в Ленинграде - один из старейших вузов Европы, где училась у лучших профессоров в этой области, и написала прекрасный диплом об озеленении Сестрорецка - одного из пригородов Ленинграда. Но после войны, потеряв здоровье во время блокады Ленинграда, уже не могла работать, да и забота о муже и ребенке (то бишь обо мне), который после войны и блокады все время болел, отнимала у мамы все силы. Во время войны мама была дворником. Тогда это значило быть бойцом противовоздушной обороны, то есть сбрасывать зажигательные бомбы с крыш во время налетов немецкой авиации. Анна Андреевна Ахматова сказала, что это те женщины, которые спасли Ленинград, вечная им память.

Вот как далеко увели меня воспоминания о песнях на идише, но я и с песнями и без них помню о родителях каждый день и все время. Может быть, это одна из очень немногих черт, что хоть немножко делает нас людьми, помоги нам Господь.

Загородные ульпаны

Репино

Но вернемся к нашему ульпану. Это была группа, в которой занималось три – четыре человека, включая преподавателей: я, например, был учеником на уроках истории, а Давид - на уроках иврита. Так вот такой ульпан не мог бы привести ни к каким серьезным достижениям, если бы мы не попытались расширить количество учащихся и сделать его деятельность более понятной молодежи и, скажем даже, чуть менее понятной нашим врагам. Замечательная идея перенести ульпан за город, сняв дачу якобы для катания на лыжах, принадлежала моим приятелям Грише Злотнику и Шали Рожанской. Ими была снята государственная дача - была такая система съема дач у дачного треста («у дачного» - пишется отдельно, но это была действительно удачная идея, простите за такой незамысловатый каламбур). Гриша и Шали не только сняли дачу, но и стали фактически администраторами и завхозами, а хозяйство было довольно сложное. Когда люди снимали зимой дачу, то цель этого была после длительного катания на лыжах зайти, отдохнуть, попить чаю (иногда и чего-то более крепкого) и перекусить. Но в нормальном доме это было легко, поскольку температура там была намного выше, чем на улице, чего не скажешь про ту дачу, где мы собирались. Для того, чтобы там можно было не то, что учиться, а хотя бы просто находиться в течение нескольких минут, ее нужно было долго-долго согревать. Поэтому вечером накануне дежурные приезжали в поселок Репино под Ленинградом, где находилась дача, топили печь и поддерживали огонь и относительное тепло всю ночь до утра, пока не собирались ученики. Только тогда температура становилась достаточно приличной, и занятия могли начаться. До обеда, скажем, занимались ивритом, потом был очень легкий обед, затем второй предмет – история. Или наоборот. При этом лыжи тоже фигурировали не только для бутафории. А еще было много веселья, полезного труда на свежем воздухе - ведь нужно было рубить дрова, таскать из колодца воду и прочее, прочее. С учебниками была масса проблем. Много при этом, насколько я помню, было импровизации. В комнате были даже мел и школьная доска, на которой я что-то пытался начертать по памяти. Для меня это было несомненно полезно, уж не знаю, насколько это было полезным для моих учеников – будем надеяться, что какой-то вклад в их нынешние познания удалось внести и мне, ведь почти все мои тогдашние ученики уже давно в Израиле.

Уроки были довольно длинные, перерыв тоже был большой, чтобы можно было действительно немножко отдохнуть. В качестве развлечений были, кажется, даже и лыжи. Футбол на снегу, о чем я ничего не могу сказать интересного, поскольку в жизни не мог попасть ногой по мячу, а мячом по воротам. Соответственно, работа по дому, которая тоже является в каком-то смысле развлечением. Ну, впрочем, наши жены впоследствии такое развлечение имели и имеют, дай Бог, до 120-ти лет. Отдых по хозяйству – так это называется. Но на свежем воздухе в компании исключительно веселой молодежи даже приготовление обеда, по-видимому, является не таким скучным занятием.

Всего в ульпане в Репино было примерно 14 человек, включая и тех, кто по каким-то причинам перестали потом туда ходить. И включая, разумеется, учителей, которые сами были учениками на уроках второго из изучаемых предметов. Давид Черноглаз рассказывал очень хорошо об истории и географии Израиля, и если я до сих плохо разбираюсь в географии, то это только моя вина, такой я неспособный к этому предмету вообще оказался еще со школьных времен. История преподавалась, насколько я помню, очень серьезно и использовались книги очень высокого уровня. Кроме Книги Книг, использовалась в частности многотомная «История еврейского народа» Дубнова. Ученики, конечно, не могли и не должны были все эти тома читать, кроме особых энтузиастов. Да и где возьмешь каждому ученику такой том? А вот учитель, конечно, все это читал. Запомнилось мне также и большое многотомное издание Греца - это знаменитый немецкий историк еврейского народа. Насколько я знаю, Давидом использовалась также и дореволюционная Еврейская Энциклопедия, которая была издана в начале 20-го века. Впрочем, она и сейчас сохраняет свое значение, а тогда эта энциклопедия, да еще на русском языке, была просто чем-то невиданным. Найти ее целиком или даже отдельные тома было очень-очень трудно. Сейчас после издания в Израиле Краткой Еврейской Энциклопедии на русском языке, значение старой энциклопедии уменьшилось, но ее вполне и сейчас еще можно использовать, как мне кажется.

А что касается иврита, то тогда обеспечить каждого ученика учебником мы еще не могли. И вначале большую часть того, что ученики читали, они читали с доски или из отдельных листочков, которые мы ухитрялись размножать, скажем, на копировальной машине «Эра» в каком-нибудь учреждении. Кажется, Лева Ягман имел какой-то доступ к такой машине, где за бутылку водки техник готов был не глядя печатать то, что его просили. Я со своими знакомыми фотографами расплачивался просто деньгами, так что у нас были и некоторые фотокопии отдельных страниц. Но это еще была совсем не систематическая работа по учебнику, по которому я хотел бы преподавать. Все, как говорится, впереди.

В нашем ульпане постоянно говорили об Израиле, о сионизме и о выезде в Израиль, хоть это и не входило прямо в программу обучения. Что же касается сионизма вообще, то это была просто небольшая глава в курсе еврейской истории. Ну и в какой-то мере весь наш древний и новый язык пропитан идеей возращения в Сион. Занимались мы довольно спокойно, то ли конспирация помогала, что вряд ли, то ли Господь нас хранил, но посторонние и нежелательные люди к нам не приходили. Хотя конспирация у нас была очень своеобразная. Разрешите маленький пример: была у нас знакомая хорошая девочка Жанна, и как-то, когда говорили о том, куда и когда мы едем кататься на лыжах, то кто-то ей намекнул, что там не только лыжами занимаются. И она может прийти туда, если захочет, и попробовать свои силы не в катании на лыжах, что умеют делать все молодые люди в Ленинграде, а в изучении иврита и истории. Сказали, что мы будем ее ждать в дачном домике, единственное что забыли, это дать адрес. Бедная Жанна вышла на перроне репинского вокзала из электрички и стала думать, как найти дом, адрес которого она не знает. Но тут она заметила одного, потом еще одного молодого человека с лыжами в одной руке и с портфелем в другой. Идя за ними, Жанна точно пришла к нам. Можно представить, что более опытные, окончившие училища и академии специалисты, могли бы на нас выйти самым элементарным образом. Тем более, что наблюдение уже начиналось, и мы обязаны были этим только своей неосторожности и легкомыслию.

Поселок Лисий Нос

А в то же самое время - это была зима 1967 года - второй, параллельный ульпан стал работать в дачном поселке Лисий Нос под Ленинградом. Там преподавал иврит Гилель Бутман. Саша Бланк разрывался между двумя ульпанами, организуя в обоих пение песен. Как нельзя пока что оживить мертвого, так нельзя научить, скажем, такого человека как я, петь. Но удовольствие я получал невероятное, по-видимому как и любой другой человек с еврейской душой. Поэтому и по отношению к нам, не очень музыкальным, мягко выражаясь, людям, его занятия-развлечения были крайне приятны и полезны. Помимо всего другого, эти ульпаны, разумеется, становились местом уже неофициальных, скажем так, бесед об Израиле и сионизме, включая вопрос: «А когда поедем?». В любом случае, надо сказать, что существование этих ульпанов еще до июня 1967 года, содержание занятий, настроение молодежи, во всяком случае ее части, дают ответ на вопрос: «Являлась ли Шестидневная война единственной причиной, которая пробудила молчащих, забитых евреев Советского Союза».

Шестидневная война как фактор влияния на советских евреев

Несомненно, все таки, что Шестидневная война была важнейшим фактором, повлиявшим на сознание евреев вообще и евреев в СССР частности. Хотя еще в начале 60-х годов мы услышали, что на праздник Симхат Тора евреи собираются в синагоге. Решили посмотреть и увидели, что синагогу молодежь использует отнюдь не в богослужебных целях. Какое-то количество пожилых людей действительно молилось в честь Симхат Тора, молодежь смотрела на это как на интересное кино из жизни своих дедушек и бабушек, а сами, в основном, занимались тем, что называется на современном жаргоне тусовкой. Т.е. знакомились друг с другом, шутили и пели песни. В основном все это происходило во дворе синагоги, но и там собиралось столько народу, что места уже не хватало, и люди выходили на прилегающий к синагоге Лермонтовский проспект. Молодежь веселилась вовсю и откровенно, но, что приятно отметить, практически без употребления алкогольных напитков. Я не видел ни одного пьяного человека, хотя видел, как ребята, разлив по небольшим я бы сказал, походным рюмочкам прозрачный напиток, говорили друг другу: лехаим, ребята! Потом, с большим удовольствием начали петь песню Галича «Вы не шейте, евреи, ливреи», которую я тогда, кажется, впервые услышал. Потом развеселившиеся ребята начали петь и шуточные песни, которые достаточно известны и знамениты. Кто не знает песню, «Раз на улице моей под трамвай попал еврей. Евреи, евреи, везде одни евреи». Некоторые из пришедших в синагогу иностранцев, воспринимали действительность по шаблону, то есть не такой, какая она есть, а какой она могла бы или должна была бы быть. Потом сообщали, что еврейская молодежь кричала: «Мы евреи, евреи!» Отнюдь, нет. Но, во всяком случае, некоторые еврейские чувства пробуждалась. Милиция неистовствовала, помню некоторые призывы: «Граждане евреи, тише, граждане евреи, не мешайте уличному движению!» Помню я огромное количество воронков, в которые постепенно стали перемещать со двора синагоги, особенно с тротуара Лермонтовского проспекта наиболее активных громкоголосых молодых людей. Впоследствии, на тех, кто был замечен там, составлялись протоколы в милиции - стукачи знали свое дело. Этих ребят начинали в идеальном случае вызывать в комсомольский и партийный комитеты, подвергать мелким репрессиям, а то и просто выгоняли из института. Еще чаще все ограничивалось профилактической беседой в известном здании КГБ и предложением сотрудничать с ними, впрочем, на резкий категорический отказ они отвечали: «Ну, впрочем, это ваше дело, пеняйте потом на себя», и как правило, ждали более удобного случая.

Уже тогда иностранные еврейские круги стали обращать на нас самое пристальное внимание. Под светом этого прожектора властям было трудней совершать безобразия. Но основная масса молодежи и людей среднего, а тем более старшего возраста, кроме тех, кто соблюдал все еврейские традиции или был религиозным, не могли себе даже представить связь между еврейским и израильским. Об Израиле знали очень мало, в основном из советских газет, брошюр и разного рода киножурналов и телевизионных новостей, где вещали, что есть такое плохое, «не наше» государство.

После Шестидневной войны и блестящей победы Израиля над арабскими странами, которые поддерживал Советский Союз, национальная гордость вспыхнула ярким огнем, но не для того, чтобы сгореть, а для того, чтобы осветить дорогу на Родину. Люди заговорили открыто об Израиле и о возможности туда поехать, хотя большинству это казалось не более реальным, скажем, чем приход Мессии. Конечно, дедушка вроде бы говорил, что Мессия должен прийти, но вот, дедушка уже давно в райском саду, а Мессии нет и нет. Так же и с отъездом в Израиль - никто практически серьезно тогда это не воспринимал. Но интересовались этим уже все больше и больше людей, а как известно, количество переходит в качество. Это не мы с вами придумали, и тем более не Ульянов с Марксом.

Создание организации

Встреча с единомышленниками

Кроме этого, события развивались достаточно бурно. Еще до той зимы 1967-го года, когда начал работу ульпан в Репино, произошло совершенно, на мой взгляд, необычное событие. Вдруг, неожиданно для меня, выяснилось, что кроме нашей четверки, о которой я уже говорил, Давиду Черноглазу стало известно, что есть еще несколько ребят, которые имеют примерно те же самые интересы. Предложение встретиться было естественным. И вот осенью 1966-го года под голыми деревьями Пушкинского парка собралось уже две четверки. Точнее, с другой стороны было, как и с нашей, три человека (насколько я помню, кто-то просто не смог присутствовать на первой встрече). Среди тех, кто встретился с нами тогда, был Гилель Бутман - бывший юрист по образованию и следователь милиции, из-за своих интересов к еврейским делам выгнанный оттуда и допрашивавшийся много раз КГБ, а к тому времени бывший уже представителем рабочего класса - специалистом по ремонту холодильников и одновременно студентом-заочником политехнического института. Я уже упоминал раньше о Гилеле в связи с тем, что именно он познакомил меня позже с моим учителем иврита Авраамом Моисеевичем Беловым. Вместе с Бутманом пришел симпатичный и моложавый улыбающийся молодой человек - Рудик Бруд, инженер по специальности, как я узнал впоследствии, и вообще очень милый парень. О третьем новом знакомом надо сказать совершенно отдельно. Представился он Соломоном Дрейзнером, инженером-строителем.

О Семе Дрейзнере

Тут я сознательно забегу далеко-далеко вперед. Дело в том, что Сема впоследствии сыграл в моей жизни очень большую роль, преувеличить которую невозможно. Я глубоко убежден, что никаких моих рассказов никто бы не услышал, если бы в лице Семы я не нашел хорошего, верного друга и в каком-то смысле даже старшего брата. Если кто-то хочет знать, что означают слова «харизматическая личность», то посмотрите на Дрейзнера - он умеет и всегда умел найти общий язык с любым человеком. Понять, что того интересует, что тому важно, и договориться с ним - если только этот человек еще не вычеркнул себя из пределов рода человеческого вообще - с такими никто не может найти общий язык иначе, как через прицел.

Мы были с Семой в тех самых условиях, когда это было весьма и весьма актуально: только прицелы были лишь у наших врагов, ножи и численное превосходство тоже, а нас было иногда на всю лагерную зону двое-трое евреев, окруженных людоедами-уголовниками, которых на нас натравливало начальство, а также фашистскими холуями-полицаями, которых почему-то бережно охраняло это же начальство, зная, что люди эти опытные в определенной проблеме, и еще им пригодятся. Именно поэтому полицаи чувствовали себя в лагерях так свободно. И при этом сверху с вышек смотрели в прицелы автоматчики, которые любили нас отнюдь не больше, чем уголовники или полицаи. Их также натравливали, говоря, что мы враги, убийцы, шпионы, агенты ЦРУ и прочее. Когда я, вчерашний студент и совершенный, надо признать, маменькин сынок, привыкший только к домашней жизни, попал в лагерь и увидел, что там среди моих соседей - Сема, то понял, что шансы выйти оттуда живым увеличиваются.

Самая главная помощь, которая определила многое в жизни нескольких лет в лагере, пришла уже, благодаря Семе, чуть ли не в первый месяц-два, когда мы стали обсуждать вопрос, как же можно заниматься ивритом в лагере, если у нас нет ни одного, даже самого маленького учебника. Правда, текст учебника «Элеф милим» я помнил наизусть, во всяком случае, первую часть. И еще кое-что из Торы, Талмуда - в основном я почерпнул это из хрестоматии. Но через некоторое время Сема подошел к одному из надзирателей, и как будто был с ним знаком всю жизнь, спросил: «Слушай, а здесь у вас в магазине водка-то хотя бы есть?» «Да», – мрачно ответил надзиратель, посмотрев на Сему. Что это такое – лысый еврей вдруг интересуется достаточно абстрактной для евреев проблемой. Если бы я, далекий от народа, спросил такое, надзиратель бы просто упал в обморок, и я был бы еще обвинен, скорее всего, в нанесении тяжких телесных повреждений честному советскому вертухаю-комсомольцу (вы, возможно, знаете, что лагерных надзирателей-конвоиров называют вертухаями за привычку некоторых из них, пришедших с юга России и Украины, кричать «не вертухайся», то есть не дергайся). «Слушай, – сказал Сема серьезно и по-деловому, – вот тебе червонец, ты себе водки купи, а на сдачу принеси мне чего-нибудь пожрать». Все, после этого они стали лучшими друзьями, да и тому деваться уже некуда было, он стал выполнять все мелкие поручения Семы.

Иврит в лагерной зоне

А через некоторое время Сема подошел ко мне и сказал: «Владик, пиши Юле (моей жене) письмо, пусть присылает книжки». Я написал, радуясь при этом, лишнему, внелимитному письму - из лагеря разрешалось писать только два письма в месяц, но в этом, нелегальном и потому неподцензурном письме можно было написать чуть более свободно, не ставя под удар родных. Написал я: «Пожалуйста, дорогая, пришли учебники, словари, книжки на легком иврите на такой-то адрес». А через некоторое время Сема подошел ко мне и сказал: «Все в порядке, книжки уже переправлены в зону». Надзиратель получил эти книги просто по почте и принес в зону в каком-то мешке неказистого вида. Но содержимое превосходило все мои ожидания, уж Юленька постаралась! Там были и учебники, и словари, и книжечки на легком иврите, детские книжки и даже очень серьезная книга - «Сефер ха-Агада», составленная еще в начале века в Одессе Бяликом и Равницким, разделенная на небольшие брошюры, для конспирации переплетенные в обложку журналов на идише «Советиш Геймланд» (Советская родина).

Когда книги оказались в зоне, и можно было начать учиться, то мое общественное положение чуть выровнялось, поскольку жили мы, как мы это называли, киббуцом. Я думаю, в самые жуткие времена карточной системы ни в одном самом бедном киббуце не жили так голодно, как мы, но все-таки вместе жить легче. И если я, в очередной раз не выполнив норму, как минимум лишался права получить (то есть купить на свои деньги в лагерном ларьке) ничтожное количество дополнительных продуктов, то их получал выполнявший играючи, когда нужно по две нормы, Изя Залмансон. Оба брата Залмансона (из тех, кто пытался захватить самолет) были в нашей зоне, в соседней зоне сидела их сестра Сильва. Когда я говорю о двух нормах, имеется в виду, что Изя не только выполнял свою норму, работая на каком-то металлообрабатывающем станке на лагерном заводике, но еще и приходил в перерыв и рубил те дрова, которые я не мог разрубить. Я на морозе в 30 градусов в легкой-легкой зековской курточке должен был приобщаться к труду и перековываться таким образом. Ясно, что практически никогда норму выполнить я не мог. И то, что я чувствовал себя даже в каком-то смысле в тягость друзьям, было страшнее многого другого. Но когда появились учебники, я мог того же самого Изю, который горел сионистским пламенем, но иврита, к сожалению, не знал совершенно, хоть как-то довести до уровня, когда он мог со мной просто разговаривать в лагере на иврите, а не по-русски, что было весьма полезным, поскольку нас не могли понимать окружающие. У нас появилось то же преимущество, что и у армян и у литовцев. Причем, у них оно было относительным, ведь они не могли быть уверены, что какой-то неизвестный им заключенный не знает их языка, а мы были уверены в том, что иврита не знал никто, практически на сто процентов.

Вот так, благодаря Семе, начались эти занятия. Давид Черноглаз вел уроки истории, я – иврита. Проблему с учебниками (ведь Юля прислала только по одному экземпляру каждого), мы решали очень быстро, просто переписывая, тем более, что ни в кино, ни в кафе-мороженое, ни на встречи с девочками мы «почему-то» в лагере по вечерам не ходили. Все силы и все время шло на полезнейшую, кстати, для изучения работу – переписывания учебника в тетрадки. Кроме этого, это имело большое значение еще и потому, что учебник, явно изданный в Израиле, начальство могло обнаружить и изъять в любой момент.

Прошу прощения за то, что я в моем рассказе сильно перескочил вперед во времени. И уместно сейчас вернуться назад, потому что рассказывать о таком замечательном человеке как Сема Дрейзнер можно часами. И, разумеется, к нему я еще буду возвращаться.

Ленинградская подпольная сионистская организация

Я остановился на том дне в ноябре 1966 года, когда была фактически создана ленинградская подпольная сионистская организация. На том самом памятном собрании мы понимали, что тем самым фактически образован руководящий комитет этой организации, состоявший из присутствующих на встрече евреев. По замыслу, каждый постепенно должен был обрасти единомышленниками, образовать свою группу и стать представителем ее в комитете. Хотя в принципе, вначале считалось, что обе четверки действуют самостоятельно, а комитет дает только рекомендации. Вот этим-то он и отличался от того комитета, который нам очень хорошо известен из истории, начиная с первого съезда партии, которая тогда в 1897 году получила название РСДРП. Кстати, прошу прощения, там тоже было восемь человек. Об этом мало рассказывали и писали в Советском Союзе, поскольку вначале, как все знают, коммунистическая партия была некоторым русским филиалом или, скажем, нееврейским филиалом партии Бунд. Бунд – это еврейская социал-демократическая организация, которая создала тогда некое дочернее предприятие. Разумеется, не по заданию мифических сионских мудрецов, как нынешние фашисты любят повторять, а только лишь из глубочайшего убеждения в идеях пролетарского интернационализма. Большинство из членов Бунда заплатило достаточно горькую плату за свои старания.

Программа и устав

Комитет есть, а что дальше? Программа и устав, конечно. И это было не очень сложно. Программа состояла всего из двух пунктов: первый: наша цель - это борьба с насильственной ассимиляцией и содействие тем, кто хочет приобщиться к национальной культуре, а второй пункт программы – это содействие в выезде в Израиль всем, кто хочет этого. Что касается устава, он тоже был несложным. Надо отметить, что были упомянуты в уставе и членские взносы – типичный признак подпольной организации. А то, что она антисоветская, как правильно пишет в своей книге «Ленинград – Иерусалим с долгой пересадкой» Гилель Бутман, так это уже потом в суде холуи решат на основе классового сознания. Мы были несколько легкомысленными в этой части, считая, что ведь в газетах мы нашу программу и устав не публикуем, к сожалению или к счастью. А в случае чего (понятно, чего) будем хранить гордое молчание, ограничившись ответом на вопросы об имени, фамилии и домашнем адресе. Как вы видите, комсомольское воспитание оказалось достаточно легкомысленным в таком вопросе. Но и против преимуществ организации нельзя пройти мимо. Теперь мы чувствовали обязательства не только высшего духовного порядка, но и практически каждодневные. Тем более, что к каждодневной работе можно было приступить немедленно. Я сужу по работе нашей четверки в основном. Мы рассказали всем о том, что у нас есть практически уже готовый - осталось только переплести и пустить в дело - экземпляр книги Уриса «Исход», и минимальный опыт образования первого подпольного ульпана, о котором я тут уже рассказывал.

Конспирация

Мы понимали, что с начала раздачи материала, то есть фактического нашего раскрытия перед широкой еврейской массой, обнаружатся неизбежные внимательные информаторы, или как это называлось у органов - «референты» («Что вы, что вы? Мы же не ищем стукачей. Нам нужны референты, чтобы знать мнение молодежи», - так говорили в одном известном учреждении). И скоро наша деятельность станет известной в КГБ. Один рассказывает другому, второй – третьему. Вначале это, разумеется, люди надежные и серьезные, потом это постепенно доходит до случайных знакомых, приятелей, а то и собутыльников, кто знает. Так что сомнения начались уже с самого начала. Мы решили, что мы на ближайших встречах вернемся к этому вопросу. А встречи у нас вначале были жутко конспиративные. Только на свежем воздухе, вне пределов досягаемости подслушивающей аппаратуры, или же на тех квартирах, которые вне подозрений - попробуй зимой встречаться на свежем воздухе! Скажем, если там живет пожилая тетушка кого-то из ребят, которая к тому же еще и известный легендарный герой гражданской войны и уже отсидела свои 20 лет, так что вряд ли за ней сейчас следят, особенно учитывая, что она уже несколько отошла от активной жизни, мягко говоря. И когда она уходит с приятельницей в кино, то соответственно, на три-четыре часа ключ она может отдать любимому племяннику. Потом мы до того уже обнаглели, что стали собираться просто на квартирах даже у членов комитета, а это уже, конечно, было безобразие, ввиду неизбежной слежки. Я уже не говорю о том, что были люди, у которых слежка была еще с предыдущего этапа их жизни. Скажем, на меня, как я уже рассказывал, было заведено дело в КГБ еще задолго до описываемых событий, по поводу диссидентских дел.

Рыцари иврита

Два ульпана - один в Репино у нас, и второй под руководством Гилеля Бутмана в Лисьем Носу - это было совсем не мало, но отнюдь не было решением всех проблем. Хотя, кроме нас, было еще немало людей, которые интересовались, и даже самостоятельно занимались ивритом. Разрешите сказать о некоторых из них пару слов.

Давид Маркович Мурин и Лев Лейбович Коренблит

Не только изучали иврит, но также и преподавали его инженер Давид Маркович Мурин и Лев Лейбович Коренблит - крупный ученый в области проводников, сотрудник института Йоффе Академии Наук. Оба впоследствии, вошли в нашу организацию. Лев Лейбович очень много занимался изданием самиздатской еврейской литературы, координировал у нас эту работу. Потом был арестован, когда начались аресты, отсидел три года и приехал в Израиль.

Натан Исаакович Цирюльников

Благословенной памяти Натан Исаакович Цирюльников прошел в свое время войну, столкнулся с антисемитизмом еще в Красной армии к концу войны. Хорошо помнил образование государства Израиль, а главное, реакцию на это советских евреев. Не удивительно, что когда он увидел впервые израильские издания на русском языке, душа у него воспылала жаждой их получать и по возможности регулярно. А кроме того, ему захотелось учить иврит из почти мистической надежды на то, что когда-нибудь он тоже сможет приехать в эту страну. И вот, Натан Исаакович стал посещать израильское посольство или встречаться с работниками этого посольства где-нибудь в условленных местах в Москве, куда специально ездил из Ленинграда. И получал от них литературу и учебники, и словари, и календари, и журналы. Вначале это был журнал «Вестник Израиля» - единственный, но как мне кажется, неплохой. Он специально издавался по-русски в расчете на нашу аудиторию. У себя дома Натан Исаакович читал все это сам, давал своим близким приятелям, а ивритом стал заниматься вместе со своей дочкой Шурой. В результате Натана Исааковича в 1960 году арестовали. Получил он год, и даже отсидел не до конца - попал под какую-то амнистию, и вновь вернулся к своей чертежной доске: Натан Исаакович был инженером. Позднее он вошел в нашу организацию в одну из ее групп, успел сделать много полезного, а по приезде в Израиль, успел еще поработать и здесь на инженерной ниве и умер в Хайфе в 1983 году.

Рыцари пожилого возраста

Отнести Натана Исааковича Цирюльникова к молодежи можно, разумеется, только образно: уже к моменту ареста в 60-ом году ему было 50 лет, а в конце шестидесятых, когда он присоединился к организации, ему уже было под 60. И вообще разброс по возрасту у нас был очень большой. Для любителей статистики: из двух четверок, основавших организацию осенью 1966 года, половина была в возрасте 26-28 лет, а вторая половина в возрасте 35-36 лет. Позднее к организации присоединился уже упоминавшийся Лев Лейбович Коренблит со своей группой – все люди в возрасте за сорок. А другую группу составляли студенты, которым было немногим больше двадцати.

Но, что интересно, кроме этого, были еще люди, которые в организацию не входили, а по возрасту были гораздо старше даже и Натана Исааковича. Можно назвать их условно людьми пожилыми – душой-то все они были очень молоды. Надо сказать, что многие из них или даже большинство, учили иврит еще в детстве в хедере, а то и в талмуд-торе. Многие вели религиозный образ жизни, и это им помогало не забывать иврит, что конечно, не могло нас с ними не свести раньше или позже. Дело в том, что достаточно быстро даже далекие с детства от религии люди, каким был я, поняли, что Тора и молитвенник это, помимо всего, замечательные учебники иврита. Имея самую элементарную базу, можно начать чтение этих книг и приобрести не только огромные познания в нашей традиции, но и большие знания в иврите. Разумеется, грамматика современного израильского иврита, как всем известно, отличается от иврита библейского или средневекового, но словарный запас, скажем, содержащийся уже в книге Берешит, вполне был достаточен для нас для чтения и древних и новых израильских книг. Поэтому, я не считал зазорным поклянчить у людей пожилых, не завалялся ли у них где-то уже не нужный им второй или третий экземпляр Торы или молитвенника, и нельзя ли его присвоить. Иногда этот разговор сопровождался так же и описанием бедственного положения кого-то из уже арестованных или выгнанных с работы по идеологическим и национальным причинам молодых людей. Тогда, как правило, я уносил червонец в помощь пострадавшим, а вместе с ним - о радость! - и книгу на иврите. Ну, разумеется, если находились книги учебного характера, специально изданные в Израиле, или адаптированные книги, учебники, детские книжки, то они принимались с величайшей благодарностью.

Не надо было быть большим разведчиком и даже, просто иметь особую наблюдательность, чтобы заметить, что эта группа пожилых людей обменивается литературой на иврите между собой. И я с огромной радостью видел, что в этом обмене основную роль стали играть книги, изданные в современном Израиле. Часто это были серьезные, толстые книги, художественно-мемуарные, исторического характера, которые дай Бог мне и сейчас научиться читать так же легко, как я читаю по-русски. Честь и хвала тем пожилым людям, и тем, кто их когда-то научил, и дай Бог, чтобы те, кого уже нет с нами, нашли место вечного упокоения в райском саду.

Надо сказать, что наше положительное отношение было явно взаимным. Пожилым людям всегда приятно, когда кто-то идет по их стопам, тогда они чувствуют, что жизнь не кончается. Поэтому я даже стал получать приглашения в гости в дни еврейских праздников. Приходил я на эти праздники с большим воодушевлением. Старался узнать как можно больше и познакомиться с новыми людьми, которые опять же могли впоследствии пасть жертвой моих книжных притязаний.

Иврит и любовь

Знакомство

Помню, что на одном из праздников, а было это в 1967 году, я познакомился с немолодой уже женщиной, которая поразила меня тем, как она говорит на иврите. Это был иврит чуть архаичный, но очень высокого уровня. Она сказала мне, что секрет весьма прост: она окончила ивритскую гимназию - была в России такая сеть гимназий Тарбут. Потом поддерживала свои познания чтением книг. Откуда она эти книги брала, я разумеется, не спрашивал, а Клара Моисеевна в подробности не вдавалась. Я заговорил о приближающемся Судном дне (Йом Кипур), и моя старшая собеседница спросила меня осторожно и деликатно, собираюсь ли я поститься. «Ну, разумеется», - сказал я. Надо отметить, что как-то для меня постепенно стало ясно, что изучение иврита и интерес к Израилю естественным образом связан с тем, чтобы отмечать хотя бы основные религиозные праздники и соблюдать основные традиции. Скажем, я перестал есть мясное с молочным и начал поститься в Йом Кипур.

Клара Моисеевна пригласила меня на торжественный ужин вечером после завершения поста. Меня ждал сладкий чай с традиционным кексом «леках» и обещание получить позднее свою порцию торжественного ужина. «Сразу после поста нельзя начинать еду», - пояснила Клара Моисеевна. Мне приятно было услышать еще раз обо всем, что относится к нашим обычаям. И в это время как раз раздался звонок. «Это, наверное, моя дочь с мужем и внучкой!», - объяснила хозяйка. И действительно вошла моложавая пара, а с ними очень симпатичная девочка, и как-то естественно, за столом мы с ней оказались рядом. Так судьба настигла меня: симпатичная, умная, из хорошей семьи, интересующейся Израилем. Договорились встретиться еще раз, вместе пойти к моим приятелям. Так это и началось. Как сейчас помню приезд Юли в Репино, на ту самую дачу, где был ульпан. Приехала она с роскошнейшим кремовым тортом в руках. Торт, как выяснилось, приготовила Анна Давыдовна - Юлина мама и моя будущая теща - замечательный во всех отношениях человек. На присутствующих в ульпане Юля произвела сильное впечатление, и я обещал ребятам, что они еще увидят ее на нашей свадьбе, которая, надо сказать, скоро состоялась.

Тяжелые сомнения

Правда, тяжелые сомнения одолевали меня: я втягиваю совсем еще девочку, которой едва исполнилось 19 лет, в свои страшные дела и приключения, которые мне еще по-видимому предстоят. Я сказал об этом Юле, но ответила она достаточно спокойно. Надо сказать, что оправдалось и это ее спокойствие, и мои самые мрачные предсказания. Действительно, Юлю ждали допросы, поездки ко мне в лагерь, а потом и ее арест, хоть и на небольшой срок: ограничились десятью сутками «за хулиганство» - это отдельная интересная история. Ну, а потом, уже после приезда в Израиль ей досталась забота о больном муже, сидение с ним в больнице, и разумеется, работа, работа, работа, поскольку Юля стала главным кормильцем в семье. И одновременно воспитание ребенка, писание стихов, забота о доме, и все это безропотно, без претензий. Недаром знакомые называли Юлю декабристкой. Так подтвердилась усвоенная мной из самых начальных учебных текстов мудрая мысль царя Соломона: «Маца иша - маца тов» - нашел жену (имеется в виду такую вот) - нашел благо.

Свадьба

Наша свадьба состоялась 5 апреля 1968 года, происходило все в квартире Юлиных родителей. Все запомнили, что свадьба была вкусная и веселая. Не жалели угощения и не жалели сил на подготовку разного рода веселых выступлений. Гостей было не очень много, всего 120 человек в два вечера по 60 в каждый. На одном вечере была молодежь, на другом – люди постарше. К нашей свадьбе друзья готовились серьезно. Один, например, принес броский плакат: «Привет от КГБабушки!». Когда шутника стали увещевать, что из-за всего этого у пожилых людей может быть инфаркт, его доводы были неопровержимыми: «У меня еще здесь второй плакат – привет от НКВДедушки». В общем, эти бабушки и дедушки должны были висеть на стене и развлекать присутствующих.

Днем, до вечернего пиршества состоялась хупа, на которой были далеко не все гости, а только специально приглашенные – те, кто не боялся, поскольку в то время, присутствие на таком мероприятии было небезопасным. Конечно, в отличие от печально памятных времен, ни расстрелять, ни посадить за хупу не могли, но неприятности на работе или в институте были вполне реальны. Нашу хупу проводил рав Лубанов – главный раввин Ленинграда, вечная ему память. Кстати, это именно он в 1946 году проводил хупу родителей Юли, а в 38 - моих родителей. Помню, что обращался к нам рав Лубанов на языке идиш, который мы абсолютно не знали, а Юлина бабушка Клара Моисеевна нам переводила. Судя по объяснениям и переводу, его слова относились не только к традициям и ритуалам, а были полны глубокого философского смысла. Могу похвастаться, что доставил раввину приятную минуту, когда протянутую им бумажку с ритуальными словами, написанными русскими буквами: «вот ты посвящаешься мне этим кольцом, по закону Моисея и Израиля», я вежливо положил в карман и произнес эту формулу наизусть.

Рождение сына

1968 год был полон бурных событий. Они относились не только к нашей семейной или вообще еврейской жизни. Танки на улицах Праги, неожиданный всплеск злобного антисемитизма в Польше, и массовое бегство, а может быть и изгнание евреев оттуда. Одного этого было бы достаточно на три жизни, а не на одну. В том же 1968 году у нас родился сын Эли, о котором можно говорить очень много и долго. Над колыбелькой нашего ребенка висела тщательно окантованная в рамку молитва - подарок прабабушки Клары Моисеевны (Юлиной бабушки). На этом листочке было благословение женщине, родившей мальчика. Еще у нас на стене висела довольно большая карта Иерусалима, так что неудивительно, что среди первых слов ребенка были такие как «шалом» и «лаим», что означало Йерушалаим

Ульпан для будущих учителей иврита

Организационные проблемы

В том же году занятия ивритом перешли на новую, более высокую ступень. Мы решили создать специальный ульпан для будущих учителей иврита, ибо только таким образом можно было добиться серьезного распространения нашего древне-нового языка в трудных условиях Ленинграда в частности и России вообще. Энтузиасты, кандидаты в этот ульпан, были. Это была молодежь из группы, которую в комитете нашей организации стал представлять Толя Гольдфельд. Все они были студентами Политехнического института, и все, кроме ленинградца Гольдфельда, приехали из Молдавии. Ребята рвались в бой, и заниматься с ними было одно удовольствие. Нужны были учебники на каждого, но это работа была уже в какой-то мере освоена. За дело взялся Сема Дрейзнер, и чуть ли не за одну ночь было сделано около десятка экземпляров учебника. А ведь в каждом экземпляре примерно по 200 страниц, а значит 200 листов фотобумаги, которые надо было отпечатать с пленки, высушить, отглянцевать и аккуратно разложить по экземплярам. Все было огромной проблемой: и как взять напрокат сразу большое количество фотооборудования, и как избежать внимательных взглядов соседей, и даже такая мелочь казалось бы, как избавление от испорченных экземпляров. Их набралось довольно много, они были увязаны в пакеты, к каждому пакету привязан тяжелый камень, и в таком виде пакеты были сброшены в Неву. Можно было себе представить, что было бы, окажись рядом случайно проходящие милиционеры, которые когда не надо, всегда патрулируют: ведь именно таким образом, уголовники отправляли на тот свет своих незадачливых дружков. Но не будем углубляться в страшные детали. В любом случае, все кончилось благополучно. Каждый ученик был снабжен учебником иврита, ребята, проявив огромную инициативу, достали школьную доску, мел, все это разместили прямо у нас дома.

Мы жили тогда в подвале освободившейся от жильцов квартиры, находившейся в аварийном состоянии, поскольку своей квартиры у нас в Советском Союзе не было. Позднее, когда дом у Таврического сада, где жили мои родители, пошел на капитальный ремонт, и они получили квартиру в Веселом Поселке (так назывался район новостроек на окраине Ленинграда), то тогда в эту новую квартиру они вписали нас с Юлей и маленьким Эли. Конечно, мы при этом несколько стесняли родителей и своими сборищами мешали им отдыхать, хотя на самом деле мы просто встречались с приятелями, обсуждали занятия ивритом и историей, а также праздновали еврейские праздники. Но, для нас это имело огромное преимущество, поскольку мама обеспечивала любимых детей и их друзей едой. Для Юли, тогда еще неопытной, начинающей хозяйки такая поддержка и страховка была очень важна. Я помню, что всегда торопился, ведь нужно было многое успеть: вести занятия в ульпане, иногда и в двух сразу, встречаться с руководимой мной группой, которую я представлял в комитете, бывать на заседаниях комитета, который собирался чуть ли не каждую неделю.

Но это было позже, а сейчас я возвращаюсь к тому моменту, когда мы еще жили в подвале, где и был организован ульпан для будущих учителей иврита. Ребята учились прекрасно, не за страх, а за совесть. Это доказательство того, как можно быстро продвинуться, если у человека есть хорошие стимулы для этого и здоровый дух соревнования, который они не скрывали ни друг от друга, ни от меня. Это были те ученики, которые наоборот, просили дополнительных заданий, а не избегали их. Давид Черноглаз преподавал этой группе еврейскую историю. Иногда удавалось всем вместе под руководством Саши Бланка, а то и без такого руководства попеть песни. Хорошей идеей стала организация в конце занятий «месяца ударного иврита». Даже терминология была позаимствована у тех, кого мы отнюдь не считали друзьями: ударник, ударная работа и прочее, прочее. В этом проявлялась наша гибкость, которой нашим врагам так не хватало.

Занятия

Провести занятия с молодежью, которая интересуется ивритом, уже знает достаточно много и хочет продвигаться, взялся все тот же Авраам Моисеевич Белов. Об этих занятиях лучше расскажут сами ребята из той молодежной группы, когда у них будет время и настроение. Из материала, который изучался, были для увеличения интереса к языку привлечены такие замечательные материалы, как эпиграммы израильского сатирика и переводчика Ханании Райхмана, его же совершенно блестящие переводы на иврит басен Крылова, кое-какие другие подобные материалы, ну, скажем, перевод на иврит известного стихотворения Симонова «Жди меня». А я продолжал как бы курировать занятия моих питомцев, снабжал их литературой, которую удавалось достать, и радовался, что после окончания этих занятий организуется уже не один ульпан, а по крайней, мере восемь или девять.

Геннадий Рувимович Печерский

В заключении

В процессе доставания старой, но очень полезной литературы я довольно близко познакомился с замечательным человеком - Геннадием Рувимовичем (его еврейское имя – Гедалия) Печерским, вечная ему память. Геннадий Рувимович был старостой ленинградской синагоги, и после сложной провокации кагебистов был арестован вместе с двумя еще такими же пожилыми людьми по абсолютно сфабрикованному делу. Процесс для наших времен был из ряда вон выходящий. Три старика: Дынкин, Печерский и Каганов обвинялись в шпионских связях с Израилем и получили от 10 до 15 лет. Семидесятипятилетний Дынкин, получив пятнадцатилетний срок, с горькой иронией сказал, что как видно советская власть считает, что он будет жить вечно. До освобождения он не дожил. Сидели они в политических лагерях, Печерский, кстати, в той же зоне, где позднее и я, так что мне о нем много рассказывали зеки. Он вызывал всеобщее уважение, поскольку держался очень твердо, соблюдая еврейские обычаи. Не давал состричь бороду, к парикмахеру его водили в наручниках. И главное, соблюдал кашрут, что вызывало всеобщее удивление, ведь он мог есть только хлеб и запивать его водой. Правда восхищенные такой стойкостью зеки старались по мере возможности ему помогать, и чудом добытую морковку или картофелину несли ему в подарок, справедливо считая его святым человеком. Практически все время он посвящал писанию жалоб с требованием пересмотреть его дело. Кому только он ни писал, начиная от президиума Верховного Совета СССР и кончая писательницей Верой Пановой, которая оказалась замечательным человеком, была тронута и заступилась за него. В общем, в результате его освободили досрочно и даже, разрешили жить в Ленинграде, а не на 101 километре.

Идея об организации официальных курсов изучения иврита

Как сейчас помню, Геннадий Рувимович поделился со мной сокровенной своей идеей пойти к начальству и просить или даже требовать открытия курсов иврита в Ленинграде. Официальных курсов, при каком-то официальном советском учреждении - клубе, например, где можно было, как все знают, изучать любой язык, если он, конечно, не еврейский. Так вот, по его идее надо было просить или требовать разрешить изучение также и еврейского языка, при этом не выделяя, какой из еврейских языков (идиш или иврит) имеется в виду. «Хорошо если пойдут люди разных поколений», - сказал Геннадий Рувимович, а я с восторгом подхватил эту идею. Мы с ним оказывались при этом представителями старшего и младшего поколения, а в качестве представителя среднего поколения был избран Натан Исаакович Цирюльников. Сказать правду, мы понимали, что никаких курсов как не было, так и не будет, но зато у нас появится возможность в случае чего говорить, что мы просили открыть официальные, легальные курсы иврита и снабдить учеников такого курса учебниками, что несложно для советской власти, потому что, как сказано в конституции, типографии находились в руках народа, то есть в руках официальной власти (из всего этого можно увидеть, что кое-какой демагогии мы у наших недругов научились). Но, совесть у нас была бы при этом спокойна, и ее очистке немало помогала память о тысячах лучших учителей иврита, погибших в далеких сибирских лагерях.

Самое поразительное, что нас таки приняли в Ленгорисполкоме представители народной власти, как они себя нагло называли. На самом деле эти самозванцы и узурпаторы, подготовились отнюдь не хуже нас. Хорошо помню сотрудника публичной библиотеки, не буду сейчас называть его фамилию, запуганного официального еврея, который твердил, что никакой потребности в особой еврейской культуре, во-первых, нет, а во-вторых, у нас этой культуры более чем достаточно, и в-третьих, в публичной библиотеке есть еврейские книжки. Ну, точно, как у Шолом-Алейхема: во-первых, я никакого горшка у тебя вообще не брала, во-вторых, он был битый, а в-третьих, я тебе давно его вернула.

Но, в отличии от шолом-алейхемовских героев, жаловаться мы могли только мысленно Всевышнему, реальная власть была у них в руках. Впрочем, обе стороны остались вполне удовлетворенными беседой. Нас предупредили, чтобы мы не пытались клеветать на родную власть, которая и так делает все, чтобы евреи были культурными людьми. Единственным практическим результатом этой встречи, было то, что слежка, которую мы чувствовали и раньше, явно усилилась. Это было связано с тем, что ульпанов становилось все больше, и количество вовлеченного в нашу деятельность народа все время росло. Но как справедливо говорили многие, это было выполнением только одного пункта программы нашей организации: содействовать распространению еврейской культуры. А о возвращении в Сион, о помощи тем, кто этого хочет, пока вроде бы не могло быть и речи, хотя уже к концу 1968 года стали доходить слухи, что все-таки где-то кого-то отпускают. Началось, как в подобных случаях бывает, с окраин, где евреи были менее ассимилированы, как правило не занимали крупных постов в науке и производстве. И по-видимому, родная власть могла с ними расстаться с большей легкостью. Опять же, многие из них получали пенсии по старости или по инвалидности, и отъезд таких людей дал бы солидную прибавку в бюджет. Играла роль и та самая пресловутая жилищная проблема, которая, как писал еще Булгаков, испортила москвичей. Она же испортила и начальство, которое зная, что евреи иногда живут в довольно приличных квартирах, тратя все деньги на семью, заранее эти квартиры уже присматривало, дожидаясь момента, когда их можно будет забрать себе.

Подача документов на выезд и отказ

Проблемы евреев, подавших заявление на выезд

Как я говорил, культурная просветительная деятельность была только одной стороной нашей работы. И она шла значительно лучше, чем дела с выездом. И действительно, согласитесь: где-то в районе семидесятого года в ульпанах уже училось примерно сто учеников, каждый из них - это потенциально новый учитель иврита, который опять должен вырастить хотя бы десяток своих учеников. Но для нас огромной проблемой было совмещение обоих пунктов нашей программы. А вот с выездом было очень-очень нелегко, ибо официальная подача заявления на выезд в Израиль немедленно привлекала внимание к человеку, и после этого всякого рода занятия, требующие конспирации - такие, как изготовление учебников, подготовка еврейских праздников, контакты с иностранцами – все это становилось значительно более опасным. Конечно, мы понимали, что чем больше давление на власти, тем больше шансов, что хоть кто-то сможет уехать. Как с увеличением давления воды больше капель могут просочиться через грунт. Пример мне кажется убедительным, хотя я в этих делах ничего не понимаю, и заранее прошу прощения, если в моих сравнениях - не еврейских и не математических - есть какие-то грубые ошибки.

А подавали документы на выезд все-таки, к сожалению, очень немногие, большая часть - это члены организации или близкие к ним люди. Это создавало впечатление, что подавать документы могут только фанатики, которым терять нечего, которые целью и смыслом жизни видят переселение на историческую родину в Израиль, а простые евреи могут себе тихо и спокойно жить дальше. Посмотрим, что из этого выйдет, говорили многие. Но надо понять людей: по себе мы все знали, как трудно подать документы на выезд, властями всё было предусмотрено на этот случай. Тем не менее, обсуждая эту проблему, мы решили, что правильнее подавать заявления на выезд и как можно быстрее - кто знает, а вдруг. Довод о том, что люди наиболее сознательно национально настроенные уедут, и некому будет просвещать остальных, тоже казался несостоятельным: зато остальные увидят, что упорство приводит к тому, что человек добивается своей цели и уезжает в Израиль. А такие мелочи, как возможность лишиться работы, быть исключенным из института уже отходили на другой план. Как говорит великий русский народ – снявши голову, по волосам не плачут. Про великий русский народ я, кстати, говорю без малейшей иронии. Никогда, ни в наших разговорах, ни даже в мыслях подлые фашистские холуи, изверги, чекисты и стукачи всех мастей, не могли заслонить тех замечательных, поистине святых людей, которые справедливо заслужили звание праведников народов мира. Те, кто во время катастрофы спасал евреев, рискуя жизнью, совершенно бескорыстно, и в трудные времена антисемитских преследований в предпогромной обстановке помогали евреям материально и морально и воспитывали в том же духе своих детей. На наше счастье, с одним из таких замечательных праведников мы жили в одну эпоху: я имею в виду Андрея Дмитриевича Сахарова, вечная ему память.

Для подачи документов в организацию под названием «ОВИР» - Отдел Виз и Регистраций нужно было собрать массу документов, в том числе и характеристику с места работы или учёбы. Зачем эта характеристика была нужна, и до сих пор трудно понять. Если я очень плохой, то меня нельзя выпускать в Израиль, а нужно перевоспитывать в Советском Союзе? Такие люди, мол, нам нужны? Или наоборот, если я хороший, то мной надо гордиться, что бывают хорошие евреи, и опять же нельзя меня отпускать? Но, никакие разумные объяснения здесь не действовали. То есть никого практически не выпускали, за редкими исключениями, но подавший документы на выезд полностью себя раскрывал перед своими более идейными и лояльными к власти знакомыми. Вокруг такого человека образовывался некоторый вакуум, о продвижении по службе или просто о нормальной работе, не могло быть и речи. И надо было быть действительно очень решительным человеком, чтобы на этот шаг пойти. Здесь власти были крайне последовательны: если человек хочет уехать в Израиль, то значит ему нельзя доверять секретов. А засекречено было абсолютно всё, даже самый простой американский журнал можно было получить в библиотеке учреждения, только если человек был зарегистрирован в так называемом первом отделе и имел допуск к секретным материалам. Эти допуски делились на категории, и для элементарного доступа к литературе не только заграничной, но и порой к советским материалам, требовалась хотя бы самая низкая из них. А непосредственное начальство логично размышляло, что люди, которые всё равно не могут работать как следует, выполнять ответственные задания как раньше, ездить в командировки - для этого тоже нужен был допуск к секретным материалам, таких людей на работе держать нечего. Вежливо, вначале намёками, а потом всё твёрже и твёрже, людям предлагали уволиться пока не поздно по собственному желанию. Учитывая сформулированный ещё в восемнадцатом году принцип «кто не работает, тот не ест», можно себе представить, что это было малоприятно.

Формально характеристика должна была быть подписана дирекцией и главой профсоюзной, партийной или комсомольской организации учреждения или института, где человек работает или учится. Моя попытка понять, почему со мной должны беседовать в парткоме или на партийном собрании по поводу моего желания уехать, если я не член коммунистической партии, никакого успеха не имела, как и попытка выяснить в ОВИРе, почему они предъявляют такие требования. «Есть инструкция» - «Покажите, пожалуйста, вашу инструкцию» - « Мы не показываем инструкции» - «Хорошо, дайте, пожалуйста, запрос в мой институт, что вы требуете характеристику на меня, я сам готов его отнести» - «Никаких запросов мы не даём». Вот так. Но пришел черед Божьего суда: уже позднее, будучи в лагере, я узнал, что начальник Ленинградского ОВИРа застрелился, и это никого не удивило. Патент очень старый, еще сталинских времен: тогда если человек сам уходил из жизни, то хотя бы семья оставалась иногда не репрессированной, а если его арестовывали, то жена и дети, как члены семьи изменника родины отправлялись на поселение в далёкие-далёкие районы Сибири и Северного Казахстана, и это ещё в лучшем случае. А позднее светлая сказка, оказалась чёрной былью, и только благодаря праведникам, которые есть в каждом народе, не погибла в огне вся страна, а потом и этой стране в её политическом оформлении наших времён пришёл конец. Поскольку злорадство - низменное чувство, я стараюсь всегда его избегать, но речь здесь идёт о воздаянии за добрые дела и за злые дела, а в систему этих злых дел были втянуты тысячи, а иногда и миллионы людей. Достаточно только вспомнить эти лица на партийном собрании, эти истерические крики: «Не хотим дышать одним воздухом с изменником! Он едет, чтобы его сын убивал наших детей!» - «А не посылайте своих детей воевать против Израиля, Израиль же не нападает на Советский Союз» - «Мы защищаем наших братьев-арабов от агрессии» - «Хотите, я вам расскажу, что это за агрессия?» - «Не давайте ему пропагандировать, это всё сионистская пропаганда!»

Особенно, надо отметить, усердствовали «хорошие евреи», как это бывало всегда и всюду и в других ситуациях в Советском Союзе. Именно они, чтобы доказать, что ничего общего не имеют с «изменником», должны были обязательно кричать громче всех. Этих несчастных, запуганных, запутавшихся людей тоже можно понять. Договаривались до того, что, как мне рассказывала упоминавшаяся выше Шали, на собрании на работе по поводу ее желания уехать в Израиль одна сотрудница-еврейка истерическим голосом закричала, что она не может себе представить, как можно уехать из своей страны. У неё самой, например, кровная связь с украинским народом, поскольку украинцы во время войны живьём закопали в землю её мать. Это, разумеется, совсем не смешно, а трагично. Безумие, которое от страха охватывало несчастных людей.

Подача документов

Надо сказать, что и после многих обсуждений, проклятий и мелких репрессий на работе, характеристику всё равно часто не давали. Вот, например, Юля в Политехническом институте, студенткой которого она была, должна была получить свою характеристику с подписью, кроме прочих, и секретаря парткома. Но тот отказывался, и мне пришлось поехать к нему для личной беседы. Товарищ Мардасов (Бог шельму метит!) заявил, что никогда в жизни не подпишет такую бумагу, с предателями дело иметь не хочет, и вопрос о пребывании Юли в институте решится скоро. Но прав он оказался только частично. Ваш настырный покорный слуга решил биться до конца. Поскольку Мардасов, к счастью, в этой славной бесславной партии был не самым главным человеком, то я решил попытать счастья в Смольном. И я не только довольно спокойно вошёл туда, но меня тут же принял помощник секретаря обкома товарищ Варсобин. Товарищ Варсобин, оказался прагматиком, вроде Ульянова-Ленина. Он сказал, что действительно нет никакого закона, запрещающего давать характеристику, никаких постановлений партии на эту тему тоже не было. Он тут же поднял трубку и сказал товарищу Мардасову, что отпускать человека заграницу или нет, решат соответствующие органы, а характеристику дать необходимо. В сильно приподнятом настроении я вернулся домой живой и невредимый.

Мы с Юлей, собрав в результате документы, довольно скоро подали их и быстро получили отказ: «ваш выезд нецелесообразен». Почему - не объясняется, письменного ответа не даётся, а снова можно подавать только через год. «Кто сказал, что через год, покажите инструкции?» - «Не показываем». Надо сказать, что это очень сильно обостряло наши отношения с властями, которых мы не намеревались дразнить зря. Наоборот, можно даже сказать, что наша просветительская и организационная деятельность были нейтральными по отношению к строю и идеологии СССР– у нас были совсем другие цели. Могу это сказать с полной уверенностью, потому что я был в нашей сионистской организации, прошу прощения, главным антисоветчиком с большим уже стажем. Хотя, можно сказать, что и другие часто не очень обожали родную власть, но я мог бы, наверное, претендовать здесь на почётное место - диссидентское прошлое сказывалось.

Отказ

Письменных обоснований и даже письменных ответов не было. Только устное сообщение: вам отказано, и все. Такая же судьба постигла очень многих, и воцарилось некоторое уныние, как пишут в романах. Нужно было искать новые пути. Я видел один путь: надоесть советской власти настолько, чтобы она была вынуждена или выпустить или… ну, о втором, более вероятном варианте лучше было не задумываться. Начались бесконечные хождения, жалобы, и прочее, все с одинаковым результатом. В процессе этих хождений выяснилось, что у наших недругов есть два с их точки зрения сильных довода: первый - вы родились в России, значит ваша Родина здесь, здесь и живите. Второй довод: если вам не хватает еврейской культуры, поезжайте в Биробиджан, там есть Еврейская автономная область. И началось соревнование брони и снаряда. Вы говорите, что наша Родина здесь, - отвечали мы, - но мы имеем в виду историческую Родину еврейского народа, Израиль. И ее нам ничто не может заменить.

Переписка с Биробиджаном

Замысел

Сложнее было с Биробиджаном, но тут поразмыслив, я задумал небольшую провокацию: послать в этот самый пресловутый Биробиджан письмо, которое впоследствии станет объяснением того, почему мою семью не устраивает еврейская культура Биробиджана. Интересно, что письмо мое не осталось без ответа – можно сказать, что завязалась целая переписка. И она – эта переписка – была позднее опубликована в израильском альманахе «Ами» на русском языке. С некоторой гордостью могу сказать, что в этом же выпуске было впервые в мире опубликовано гениальное произведение Венички Ерофеева «Москва-Петушки». Думаю, что, сама эта переписка значительно интереснее моего пересказа, что не удивительно: я был моложе, на самом взлёте, и был воодушевлён той самой замечательной идеей, которая осветила всю нашу жизнь. Так что я воспроизведу эту переписку буквально. Итак:

Письма

«Заведующему Биробиджанским областным отделом народного образования. Уважаемый товарищ, меня, как и всякого отца, волнует вопрос, какое образование получит мой ребёнок. Хотя мой сын ещё мал, но годы пролетят незаметно, и он переступит порог школы. К сожалению, в Ленинграде, где я живу, нет ни одной школы, где преподавание велось бы на еврейском языке. Ни в одной школе не изучается еврейский язык как предмет. В связи с этим я полагаю, что нашей семье следует остановить свой выбор на одной из школ Еврейской автономной области. Очень прошу вас ответить на следующий вопрос: в каких школах Еврейской автономной области преподавание ведется на еврейском языке? Прошу отдельно указать средние школы. В каких школах еврейский язык изучается как предмет? Прошу указать, с какого класса начинается его изучение, сколько часов в неделю? Я был бы очень благодарен, если бы вы смогли послать мне учебники на еврейском языке по всем предметам за все классы. Прошу выслать наложенным платежом или разъяснить в письме условия. Если моя просьба в отношении книг затруднит вас, прошу написать, где и каким образом я могу их заказать. Заранее благодарю. Могилевер Владимир Ошерович, инженер. Ленинград, почтовое отделение такое-то. До востребования. 12 мая 1969 года».

Через довольно короткое время пришел ответ:

ZM 03.jpg

«Ленинград. До востребования. Могилеверу В. На штампе – Министерство Просвещения РСФСР областной отдел народного образования ЕАО (то есть Еврейской автономной области) Хабаровского края. 19 мая 1969 года. Областной отдел народного образования ЕАО на ваше письмо сообщает, что в области не изучается еврейский язык ни в одной школе. Книг и пособий на еврейском языке тоже в области нет. В областной библиотеке имеется только художественная литература классического содержания. Если вы хотите самостоятельно изучать язык, обратитесь во Всесоюзную библиотеку имени Ленина. Родной язык изучается не в автономной области, а в АССР. Зав облОНО Каледина К.П.

Быстро и чётко работает товарищ Каледина, но и мы не лыком шиты, как известно. Тут же пришлось написать следующее письмо: «Заместителю заведующей областным отделом народного образования ЕАО товарищу Калединой.

Уважаемый товарищ Каледина, в своём письме за номером таким-то от 19 мая 1969 года, Вы пишете, что в школах ЕАО не изучается еврейский язык. В обоснование этого Вы утверждаете, что родной язык изучается не в автономной области, а в АССР. Однако я знаю, что в школах Хакасской автономной области и Адыгейской автономной области изучается родной язык. Прошу Вас разъяснить, почему этого нет в школах еврейской автономной области. С уважением, Могилевер Владимир Ошерович. Ленинград, 19 ноября 1969 года».

И что вы думаете? И на это письмо тоже пришел ответ, и опять ещё «не в сапогах«

ZM 04.jpg

«12 декабря 1969 года. Уважаемый товарищ Могилевер, областной отдел народного образования Еврейской автономной области приносит Вам свои извинения по поводу неправильно данного школьным инспектором ответа на Ваше письмо от 12 мая 1969 года. Одновременно сообщаем, что в городе Биробиджане до 1948 года была школа с преподаванием предметов на еврейском языке. Но в связи с тем, что наша область переселенческая и текучесть кадров в ней велика, контингент учащихся в еврейской школе всё время падал и в 1948 году дошёл до минимума. Родители оставшихся учащихся в еврейской школе высказали мысль о нецелесообразности для такого маленького количества детей держать специальную школу на еврейском языке, и просили перевести их детей в русские школы. Всё это и послужило основными причинами закрытия в городе Биробиджане школы с преподаванием предметов на еврейском языке. В настоящее время в области имеется газета на еврейском языке, работает еврейский народный театр. Член Союза Советских писателей Борис Миллер и поэт Бронфман Е.Н. печатаются на русском и родном языках. На двух языках издана брошюра об области в связи с её двадцатипятилетием. В областной библиотеке имени Шолом-Алейхема есть двадцать четыре тысячи книг на еврейском языке. Многие жители области выписывают журнал Советская родина, который печатается на еврейском языке. Центральная улица нашего города носит имя Шолом-Алейхема, так что культурные и духовные запросы еврейского населения области удовлетворяются постоянно. С уважением к Вам, зав ОблОНО ЕАО Каледина К.П.»

Вот такие, прошу прощения, исторические документы, нечаянно получились. Практическим результатом этой замечательной переписки было то, что, когда после этого я пришел к крупному милицейскому начальнику в генеральских погонах и стал жаловаться на недостаток еврейской культуры, отсутствие еврейских школ, и таким образом обосновывать свою просьбу о выезде в Израиль, то когда холуй, присутствующий при беседе в кабинете, упомянул Биробиджан, начальничек ему возразил: «Не говорите про Биробиджан, он немедленно сейчас достанет из портфеля письмо оттуда, что там никаких еврейских школ нет». Вот работают товарищи – подумал я – нам надо поучиться у них. Впрочем, генерал, когда я потребовал дать мне письменный ответ, по запальчивости написал на моём заявлении: «Отказ подтверждаю».

ZM 05.jpg

Результаты

Я упоминаю об этом, поскольку это единственный известный мне случай, когда остался хоть какой-то письменный след безосновательных, безмотивных отказов. Как вы себе представляете, каждая такая бумажка, любая подпись немедленно перефотографировались и размножались во многих экземплярах, а попав в Москву и другие города, естественно вызывали там некоторый интерес. Уходили сведения и за границу: в Израиль и в Америку. А у власти я заслужил вполне понятную ненависть и репутацию злобной змеи, притаившейся у себя в норе и выжидающей возможности ужалить в очередной раз.

Израильтяне не бывают бывшими

Командировка

Когда я работал во ВНИГРИ – Всесоюзном научно-исследовательском геологоразведочном институте, меня послали в командировку в город Пермь. По нашим представлениям это было где-то очень далеко, по улицам ходили медведи, и вообще я нуждался в какой-то моральной поддержке. Но, к счастью, выяснилось, что там живут Юлины родственники, их предупредили, что я должен приехать, и меня очень хорошо приняли. За семейным ужином я не мог не рассказать гостеприимным хозяевам о наших нынешних занятиях, об Израиле, и о нашей мечте туда переселиться. Каково же было моё удивление, когда в ответ я услышал: «Ой, как интересно, а у нас здесь есть семья, которая наоборот приехала из Израиля». Моё изумление было искренним. «Это семья Вульф, - рассказали мне – Мендель Вульф, польский еврей, во время войны попал в СССР, женился на русской девушке, и когда польских граждан стали отпускать, они уехали вначале в Польшу, а потом и в Израиль, но в Израиле жарко, а лёгкие у Вульфа не очень хорошие, дышалось ему трудно. И они решили вернуться в Советский Союз в родной город жены Тони – Пермь. Это был удар для детей, особенно для старшей девочки, у которой уже была своя компания, и которая была настоящей израильтянкой, иврит для неё был родным языком. Хотя к чести родителей надо сказать, что Ципи русский язык знала очень хорошо для ребёнка выросшего не в России». «Подождите, а как добраться до этой Ципи?», – был мой первый вопрос. «А я с ней знакома, - сказала девочка-родственница, – Вы можете просто позвонить им и всё». И я таки позвонил, и даже изрядно напугал главу семьи, когда начал говорить с ним на иврите, но получил приглашение заехать, что я и сделал. С огромным красивым тортом я появился в квартире Тони и Менделя Вульфов и их детей, встретили меня просто превосходно.

Семья Менделя Вульфа

В Польше

История семьи была интересна и полна приключений, как собрание сочинений Дюма. Мендель Вульф был портным в Варшаве, разумеется, вынужден был бежать от немцев в СССР, никаких других возможностей тогда не было, был в партизанах, а после ранения очутился в Перми. Там он и встретил свою любовь – шестнадцатилетнюю русскую девочку Тоню, женился на ней, и у них родилась дочь Фейга. В 1947 году, когда Фейга была младенцем, семья переехала в Польшу. Там у них родился еще маленький сын. Положение в Польше тогда напоминало роман ужасов: по всей стране бушевали страшные погромы - все это после Катастрофы и уничтожения большей части польских евреев. Вульфы решили уехать в недавно образовавшееся государство Израиль. Там Фейга стала Ципорой (это точный перевод имени с идиша на иврит, уменьшительное от Ципоры – Ципи, то есть птичка).

В Израиле

Время это для Израиля было страшно трудное. Начало 50-х годов, только образовавшееся государство должно было принять волны новых иммигрантов из Европы и Северной Африки. Модные портные были никому не нужны, и как и большая часть населения, семья жила впроголодь. К тому же у Менделя из-за тяжелых климатических условий обострились все прежние болезни, включая туберкулез, то ли новый, то ли обострение старого, в любом случае, жизнь не украшавший. Для них было очень слабым утешением то, что в общем-то, тяжело живут все. Ведь действительно, палатки, бараки – это было тогда всеобщим уделом. На семейном совете решили, что стоит вернуться в Советский Союз, тем более, что там у Тони были родные, по которым она очень скучала. Понимая, какой удар они наносят двенадцатилетней Ципи и восьмилетнему Шлемику, все приготовления от детей скрыли.

В России

И вот в 1959 или 1960 году семья вернулась в Пермь. И опять их ожидало еще более жуткое разочарование. Братья Тони кричали ей: жидовка, и отказались принимать израильские подарки. Дети не могли понять и принять антисемитскую обстановку, и соответственно, не простили родителям тот удар, который те им нанесли. Ведь они чувствовали себя израильтянами на сто процентов. Когда в сочинении на тему «мой любимый город» Ципи написала восемь восторженных страниц о Иерусалиме, легко себе представить, какое впечатление это произвело в советской школе и на учителей и на одноклассников! Единственным утешением, было то, что материально им стало намного легче: шикарный модный польский портной был нарасхват. Мендель обшивал жен всего городского и партийного начальства, а те, соответственно, защищали его при случае от ОБХСС. Но тоска по Израилю у всех, а в особенности у Ципи, становилась все больше и больше. Для нее это вообще была единственная родная страна, хотя надо сказать, что ее мама тоже очень тосковала по Израилю, до сих пор помню ее слова: «Вы даже не представляете, какие там дороги: это же не шоссе, это квиш», – почти пела Тоня. Этот ее «квиш» («шоссе» на иврите) так и звучит до сих пор у меня в ушах.

Разумеется, когда я пригласил Ципи приехать в гости в Ленинград, то приглашение было с благодарностью принято. Ее приезд произвел настоящий фурор: молодая, очень красивая, стройная, очаровательная девушка, одетая к тому же по последней моде своим отцом, да еще при этом с ивритом в качестве родного языка! Восторг нашей молодежи нельзя было даже представить себе. В честь Ципи устраивали вечера, возили ее по ульпанам, а единственной ее обязанностью было очаровательно улыбаться и говорить на иврите. Я до сих пор вспоминаю, что разговоры с ней сильно продвинули меня в изучении иврита, и много чего из этого мне удалось передать и ученикам учительского ульпана, о котором я уже рассказывал.

Возвращение в Израиль

Впоследствии в 70-е годы, когда открылись наконец ворота, семья Вульф смогла-таки вернуться в Израиль. Позднее, в трудное для нас время Ципи много содействовала тому, чтобы рассказать о нас и хоть как-то ускорить наше освобождение.

Борис Гапонов

Талант переводчика

Исключительно интересным событием нашей тогдашней жизни была встреча с Борисом Гапоновым. Впервые я узнал о нем от Авраама Моисеевича Белова, который как-то сказал: «Я получил письмо от Шлёнского, и там рассказывается, что в Грузии, в Кутаиси живет мало кому известный переводчик на иврит Борис Гапонов. Он перевел с грузинского на иврит эпос Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре» и отправил этот перевод по почте в Израиль Шлёнскому, который, получив рукопись, по его собственному признанию «чуть в обморок не упал» от восторга и удивления. Этот блистательнейший перевод, написанный замечательными стихами, удивительно, что он появился в таких условиях».

Что имел в виду Шлёнский, мы понимали прекрасно. В стране, где ивритом занимались только узкие специалисты, где не было школ на иврите, в стране, где истребили лучших знатоков иврита и творцов на этом языке, вдруг неожиданно появляется самородок. Авраам Моисеевич рассказал мне то, что он знал про Бориса Гапонова, поделился также и идеей пригласить его в Москву и Ленинград. И в Москве и в Ленинграде было много людей, хорошо знавших иврит или, во всяком случае, могущих оценить переводный иврит – для них это был бы большой праздник, а для Гапонова уникальнейший случай встретиться со своими возможными читателями и почитателями, поскольку жизнь его вообще была ужасна.

Жизнь

Человек столь редкого таланта работал где-то в редакции заводской многотиражки, переводя с грузинского на русский. Я избавлю вас от скучных подробностей того, как называлась эта газетенка – «За отличный труд», «Ленинские взоры» или «К коммунизму с помощью автомобиля» - что-то скучное стандартное профсоюзно-партийное. Гапонов получал сущие гроши, вёл полуголодное существование в самом прямом смысле слова, жил в полуподвальном помещении вместе с мамой, и в этом полутёмном подвале переводил и записывал тысячи строф «Витязя в тигровой шкуре» в новой одежде уже древнего и нового языка иврита.

Организация поездки в Москву и Ленинград

Материальная поддержка

Разумеется, на поездку в Ленинград, Москву и обратно на возвращение в Грузию денег у Гапонова не было. Но есть добрые люди, которые готовы помочь, а есть даже очень добрые люди.

Я примерно понимал, о каких людях идет речь: все знали, что на добрые еврейские дела, в особенности на то, что связано с ивритом и литературой на нём, всегда дает деньги, не расспрашивая о подробностях, например, Самуил Яковлевич Маршак, о сионистской молодости которого известно, пожалуй, всем. Но не он один: о том, что академик Исаак Константинович Кикоин всегда помогал в еврейских делах, мы боялись говорить, чтобы не навредить ему. Он учил иврит, интересовался им, помогал тем, кто пишет на этом языке, изучает и преподает его. И всё абсолютно бескорыстно, и, разумеется, всегда без рекламы, без лишних разговоров, это и есть самая святая помощь, как говорили наши мудрецы: «матан басетер» (давать тайно) - тогда, когда никто, в том числе и облагодетельствуемый, не знает, от кого идут деньги. И он был не единственным известным учёным, готовым помочь - приезд Гапонова и все дорожные расходы взял на себя известный учёный биохимик, академик Академии Медицинских Наук Владимир Ильич Иоффе, ныне также покойный. О нём, как и о Кикоине и о многих других, можно говорить часами, а учиться у них всю жизнь. Всё это очень упростило приезд и облегчило наше положение, поскольку наша организация, которая, разумеется, в таких случаях всегда пришла бы на помощь материально, была сама бедна как церковная крыса. Деньги, которые мы собирали, наши пятерки и трёшки – членские взносы, уходили тут же на изготовление учебников, на другие текущие расходы. Помощь со стороны некоторых более старших и авторитетных людей шла туда же. Такие люди были, разумеется, и в Ленинграде и в Москве. Я не буду сейчас перечислять все имена, боясь кого-то забыть или о ком-то рассказать меньше, чем он того заслуживает – это тоже специальная, важная очень тема.

Авраам Моисеевич выступил, таким образом, только в роли координатора, скажем так. И вот однажды придя к нему на занятия, я увидел сидящего рядом с ним за столом симпатичного улыбающегося человека. «А вот и Владик пришёл, - сказал Авраам Моисеевич, - знакомьтесь, вот это Борис Гапонов, о котором я вам рассказывал». Я очень смутился и сказал, что боюсь, что я помешал чем-то, что может быть, мне прийти в другой раз, в другое более удобное время. Но Гапонов, знавший, что я прихожу заниматься ивритом, сказал: «Почему же это в другое, занятия - это же самое важное!». Гапонов принял участие в уроке. Надо сказать, что даже отдельные замечания человека таких выдающихся знаний являются темой для размышлений на долгое время и некоторым руководством для занятий, а то и для небольших самостоятельных исследований. Помню, что когда он прочел несколько своих переводов на иврит стихов Лермонтова, я пожаловался, что у меня слишком маленький словарный запас, и что многие слова в этих его переводах мне неизвестны. «Ну, это же не проблема, - сказал Гапонов, – Вы знаете, что достаточно прочесть полностью уже первую главу Берешит, и Вы будете знать все эти слова, они все там встречаются». Чем лучше я узнаю иврит, тем больше я убеждаюсь в правоте этого замечательного человека. Свои стихотворные переводы Борис Гапонов подписывал - Дов Гапонов, взяв ивритское имя.

Лексикограф

Гапонов был ещё и замечательным лексикографом, составив для себя вначале чисто вспомогательные словарики, которые, будем надеяться, после издания, дополнения и обработки израильскими специалистами станут всеобщим достоянием. Мне запомнились в частности словарь идиоматических выражений, русско-ивритский словарь и другие материалы. Кстати сейчас вклад Гапонова в иврит стал очевиден и общепризнан. В словаре Эвен-Шошана есть много ссылок на перевод «Витязя в тигровой шкуре», и это наряду с ссылками на ТАНАХ, произведения Иегуды Галеви или Ибн Гвироля и современных поэтов.

Из повседневного языка мне запомнилось изобретение Гапоновым слова «машхель» (Мэм Шин Хэт Ламед) – то есть приспособление для вдевания нитки в иголку. Как такое приспособление называется по-русски, я, к сожалению, не знаю, поскольку в массовом порядке оно в те времена не применялось. Недаром Борис Гапонов просил прислать его из Израиля, дело в том, что ему было больно видеть, что пожилая мама при шитье в полутемном помещении затрудняется продеть нитку в иглу. Поскольку он слышал, что в принципе такое приспособление существует, то придумал для него название.

Мы немедленно составили план того, что можно сделать интересного и полезного. У Гапонова были некоторые бытовые проблемы, которые можно было решить в Ленинграде. Чтобы это не звучало таинственно, я вынужден расшифровать эти слова. Речь шла о протезировании зубов. На его гроши и при отсутствии всяческих связей это было необычайно сложно сделать в Грузии. Но мы всё организовали, часть денег Владимира Ильича Иоффе пошла и на это, и вскоре улыбка Бориса стала ещё более сверкающей. Как сказал он сам с грустной иронией: «Благодаря чистоте зубов это, по-видимому, сохранится и дальше» – здесь, разумеется, игра слов. «Никьён шинаим», кроме своего основного значения «чистота зубов», примерно означает голодание, недостаток пищи, нищету, образно говоря. Так описывал своё материальное положение сам Борис, впрочем, как всегда с большим чувством юмора.

Поездка в Москву и Ленинград

Профессиональные встречи

Было намечено провести целый ряд встреч Гапонова с заинтересованными людьми, в том числе с семитологами с восточного факультета ЛГУ. Кроме того, в институте востоковедения был организован его доклад о переводе Шота Руставели на язык Библии. Родным языком Гапонова был русский, хотя он знал современный грузинский, а к тому же ещё и древнегрузинский, на котором написан «Витязь в тигровой шкуре», совершенно блестяще. Доклад прошёл с огромным успехом, на нем присутствовали как специалисты-семитологи, так и специалисты по кавказским языкам. С давних времён, как известно, Ленинград является одним из центров изучения этих языков, а академик Иосиф Абгарович Орбели, как сейчас принято говорить «лицо кавказской национальности», был директором Эрмитажа. Его познания в области языков и истории, в частности семитских языков, были невероятными.

Встречи с учениками ульпана

А для наших ребят, то есть фактически для себя, мы устроили вечер-прием в честь Гапонова на квартире Сёмы Дрейзнера. Читались стихи – по-русски и в переводе на иврит, в основном Лермонтова, но кроме этого, насколько я помню, и стихотворения Цветаевой, возможно, кого-то ещё из классиков и современников. А потом уже ближе к завершению было решено спеть замечательный романс «Выхожу один я на дорогу» по-русски и на иврите, как бы вместе с нашим единомышленником Лермонтовым. Он ведь тоже был диссидентом, ещё каким - это он любил страну, в которой родился, странною любовью, это он мечтал уехать и хотя бы за стеной Кавказа избавиться от внимательных глаз и чутких ушей стукачей, и не побоялся назвать её собственным именем «страна рабов, страна господ». Помню, что звучало замечательно: дело в том, что перевод Гапонова ещё и исключительно музыкальный, там строка соответствует строке, совпадает большинство ударений, и то, что поется на языке оригинала, легко петь и на языке перевода, на иврите. Кстати там же выяснилось, что Гапонов пишет стихи и по-русски, иногда это автопереводы с иврита, то есть написанные вначале на иврите стихотворения он сам же переводил на русский, бывало и наоборот. Стихи самые разные, начиная от серьёзных, даже торжественных стихотворений, посвященных нашему народу и Израилю, и кончая шуточными, почти куплетами. Вот как описывает Борис Гапонов свою работу и жизнь:

Я зарабатываю грош

От напечатанного знака.

Я жду вопроса: "как живёшь?"

Чтобы ответить: "Как собака".

Когда бездомен верный пёс,

И хлеба вкус во рту случаен,

Не задавай ему вопрос:

Какой же пёс его хозяин?

Автографы Бориса Гапонова:

ZM 07.jpg
ZM 06.jpg




Перевод стихотворений Лермонтова «Я не для ангелов и рая» и «Чаша жизни».

Признание

Легко было видеть, что Гапонов прямо оживает на глазах, от общения с людьми, которые могут его оценить. С такими людьми непосредственно он встречаться не привык. Все они были так далеко, в той самой стране, о которой он мечтал. Но, надо сказать, что в Израиле, его оценили сполна. Не только великий поэт Шлёнский, но и множество других литераторов, учёных и просто знатоков и любителей иврита, просто культурных людей, принимали всяческое участие в помощи Гапонову, в издании его произведений. Издание «Витязя в тигровой шкуре» на иврите на особой, специально изготовленной, похожей на пергамент бумаге, со средневековыми иллюстрациями, присланными из Грузии, это шедевр типографского искусства, как мне кажется. Когда книжка вышла, то по списку, который послал в Израиль Гапонов, её присылали и в Советский Союз. В частности ваш покорный слуга тоже получил свой экземпляр. Восхищению нашему не было предела. А кстати, и сам Шлёнский, через некоторое время прислал мне так же и том своих переводов Пушкина. Я уже говорил, что лично я не был знаком с ним, но он, так получилось, в письмах, в отзывах Авраама Моисеевича Белова и Бориса Гапонова слышал о молодом человеке, который столько сил отдаёт изучению иврита и его преподаванию.


Ну, чтобы закончить с темой «о себе любимом», надо ещё сказать, что нам удалось организовать у нас дома запись переводов стихов Лермонтова на иврит, прочитанных Борисом Гапоновым. Получилась целая плёнка, которую мы смогли переслать в Израиль, и она передавалась по радио, использовалась в разных целях и в дальнейшем, и в какой-то мере помогла изданию весьма примечательной книжки. Эта книга стихотворений Лермонтова и переводов их на иврит, большей частью переснятых с подлинника, с автографом Гапонова. Пару бесценных автографов, которые Борис, расчувствовавшись, подарил мне, я также дал составителю для этой работы. Составителем этой замечательной книжки был Лазарь Любарский, известный своей сионистской деятельностью, помощью многим евреям и вообще всякими добрыми делами. Я получил от него один из экземпляров этой книги, так что в таком систематическом виде мой сын мог читать переводы Гапонова со школьных лет. Сейчас есть уже и типографское издание переводов Лермонтова, куда кроме стихов, кстати, вошёл и переведенный Гапоновым «Герой нашего времени», но по-видимому, какое-то количество стихотворений туда всё-таки не вошло. До сих пор, также не изданы и статьи Гапонова, посвящённые работе над переводом «Витязя в тигровой шкуре», и большой фразеологический словарь, над которым он работал пятнадцать лет. Материалы, оставшиеся после Гапонова, это ещё бесценный материал для дальнейших разработок.

Когда за перевод ему в Израиле присудили премию имени Черняховского, то власти не разрешили Гапонову поехать получить её. Его и наши надежды, что грузинский национализм (в данном случае в хорошем смысле слова), стремление подчеркнуть значение родной культуры, как-то помогут ему, не оправдались, хотя израильтяне пригласили на награждение не только Гапонова, но и академика академии наук Грузии Барамидзе, известного специалиста по Руставели, надеясь, что это облегчит приезд. Ну, разумеется, никто никуда так и не поехал. Единственное, к чему привело внимание к гениальному переводу и переводчику, это то, что кажется всё-таки из подвала Борис с мамой смогли переселиться в какое-то более приличное жилище. Но это было всё равно не то жилище и не там, где мечтал жить Гапонов.

Все эти замечательные встречи с Гапоновым, о которых я рассказывал, были в 1969 году. Уже тогда он чувствовал себя неважно. Здоровье его было очень слабым, страшное напряжение и жуткие условия жизни повлияли на него не в последнюю очередь, и возможно именно они явились главным толчком к концу. Выяснилось, что у Бориса Гапонова опухоль мозга, и в 1971 году, он снова приехал в Ленинград уже для операции, которая сама по себе не гарантировала, что он останется в живых. Примерно за две недели до этого, он вместе с мамой получил разрешение на выезд в Израиль на постоянное жительство. Гапонов грустно сказал, как Остап Бендер: «Я выиграл миллион, но что я буду с ним делать?» Врачи-нейрохирурги приложили огромные усилия, но после операции Борис остался парализован. Он не мог говорить, но слышал, видел и понимал всё.

В Израиле

В Израиль его привезли на носилках. В инвалидной коляске возили по стране, чтобы показать ему ее, и делали всё, что только можно и даже более того, чтобы как-то скрасить последние месяцы его жизни. В 1972 году Гапонов получил премию имени Шазара для писателей-репатриантов. Но это была уже последняя награда и последняя радость в его жизни. В 1972 году Гапонова не стало, ему было всего тридцать восемь лет.

Как Гапонов изучал иврит

Мне кажется, что любая, даже не очень с виду серьёзная подробность, относящаяся к переводам Гапонова и к его занятиям ивритом, может быть интересна для многих, поэтому, я хотел бы сказать ещё несколько слов о том, как Гапонов изучал иврит. Со стороны матери, он был внуком раввина Шмуэля Мазе, который занимался с любимым внуком, и привил ему начальные знания иврита, Торы, а главное, бесконечную любовь к этим предметам. Занимался он с мальчиком по классической общепринятой системе, то есть, читалась Тора, а потом и комментарии РаШИ, и давались объяснения, а при необходимости и перевод. Раввин Мазе был прекрасным преподавателем Торы и иврита, как и большинство раввинов, обладал глубокими познаниями, вообще характерными для этой семьи. Он был родным братом раввина Якова Мазе, благословенна память о праведнике, который был раввином московской общины, её нравственным и духовным лидером, и заступником за евреев России. О раввине Якове Мазе, обо всей этой замечательной семье, можно было бы говорить долго. Отметим, что в Краткой Еврейской Энциклопедии, которая вышла в Израиле на русском языке, во втором томе этой энциклопедии есть и статья «Гапонов», где упоминается о его родственной связи с Яковом Мазе.

Но разумеется, недолгие занятия в детстве, не могли бы помочь, если бы Гапонов потом много и систематически не занимался сам. У него, кроме ТаНаХа и Талмуда, были ещё некоторые религиозные книги, а так же стихи, относящиеся уже к новейшему периоду развития иврита, эпохи обновления, когда иврит становился уже общепринятым языком еврейской культуры. Систематическое образование на иврите от детского сада до университета, издание соответствующих учебников по всем предметам, пособия для изучения языка, и многочисленные художественные произведения, включая поэзию, характерны уже для эпохи начала двадцатого века. Кроме того, Гапонов слушал израильские передачи по радио, причём настоящие, предназначенные для слушателей внутри страны – в Грузии их можно было поймать. Что касается его формального образования в области семитских или других языков, то Гапонов начал учиться на персидском отделении в институте восточных языков при Московском университете, но вынужден был оставить занятия из-за тяжелейшего материального положения. Интересно, что дедушка обучал его ивриту с ашкеназийским произношением. «Ну и что, - говорил об этом Борис, - потом я перешёл на сефардское произношение, но зато это помогло мне в правописании, я хорошо знаю, где что нужно писать». Думаю, что мои слушатели не хуже меня знают и могут привести примеры того, как знание произношения слова в двух вариантах, помогает разобраться, где пишут Тав, а где Тет, где Хет и где Хаф. Из своего опыта могу сказать, что даже такой мало знающий человек как я, используя десяток слов, известных мне в ашкеназийском произношении или просто заимствованных из идиша, которого я не знаю, могу иногда сориентироваться, где же действительно надо писать Хет, а где Хаф. Хорошо, что для наших детей этой проблемы нет: те из них, кто родился в стране или приехал маленьким ребёнком, уже просто слышат разницу в произношении, для них это такие же два разных звука, как С и З.

Антисемитизм в действии

Антисемитская пропаганда

Каждый случай подачи и отказа, все устные мотивировки разного рода секретарей, дежурных, прочей нечистой силы обсуждались и разбирались, и не только нами. Евреи всё больше стали интересоваться проблемой выезда, а власти, соответственно, имея об этом подробнейшую информацию от своей агентуры и профессиональных служб наблюдения, как то: подслушивание, вскрытие писем, и прочее и прочее, должны были решать, какие дальнейшие шаги им предпринять. И ни о каком смягчении их позиции речи быть не могло, наоборот они стали развивать кампанию борьбы с сионизмом, с сионистской идеологией, с реакционным иудаизмом и так далее и тому подобное. Не то, чтобы это было нечто совсем новое. Хорошо помню появление весьма примечательной книжки Трофима Кичко, напечатанной в Киеве. Она вышла и в украинском варианте и в русском, но самое главное, там были иллюстрации. Книга называлась «Иудаизм без прикрас». На обложке был красочный рисунок, где крючконосый еврей держит золотые монеты, с которых капает кровь – точно, как в фашистской газете тридцатых годов «Дер Штюрмер». А в аннотации сказано, что в книжке речь идёт об иудейской религии - самой гнусной, реакционной и человеконенавистнической из всех существующих. Антисемитский, фашистский характер книжки был несомненный, она вызвала известный интерес во всём мире. Кичко, разумеется, получил за неё очередную учёную степень. Кажется, стал доктором каких-то там антирелигиозно- антисемитских наук, стал одним из известнейших специалистов по иудаизму, а точнее, против иудаизма.

Так вот, таких «специалистов против» становилось всё больше и больше, поскольку один заимствовал и списывал у другого, а власти всячески подогревали эту кампанию, да и народный антисемитизм создавал питательную среду для ещё более страшных слухов и рассказов о зловредности нашей нации. В это же время вышла ещё одна весьма примечательная книга некого Решетникова под названием «Библия и современность», также разоблачающая иудейскую религию, Книгу Книг, и обвиняющая наш народ во всех пороках, которые только могут быть, и по-видимому переполняют самого автора. Достаточно вспомнить, как там говорилось про «Мегилат Эстер» («Сказание об Эсфири»). Очень примечательно вырисовывалась мораль иудаизма: «Там идёт речь о царе Артаксерксе,- пересказывает Решетников, - законная царица Астинь (так по-русски принято воспроизводить имя Вашти) была изгнана им после интриг еврея Мордехая и его племянницы Эсфири». И тому подобное в том же духе и дальше. Когда я позвонил Аврааму Моисеевичу и, не в силах удержаться, прочёл ему несколько абзацев по телефону, он изумленно спросил: «Подождите, это вышло в типографии, в государственном издательстве?» Кстати, в этой книге Решетникова была еще одна примечательная особенность: уже на суперобложке изображались змеи, и дальше практически на каждой странице были либо рисунки змей, либо они в каком-либо контексте упоминались. Мы даже попытались подсчитать, сколько же раз встречается слово «змея» на каждой странице. Получились какие-то астрономические цифры, но за неимением мощных компьютеров, мы не смогли эту работу закончить. Достаточно было взять хотя бы несколько страниц на выбор, чтобы убедиться в том, что речь идет об определенном умственном отклонении автора.

И все это еще сравнительно солидные издания, а в брошюрках потоньше и подешевле, особенно выходящих в провинции, можно было и не то прочесть. Тогда уже мелькали прямо или намеками мысли о том, что и погромы-то в царской России были просто протестом русского народа против засилья сионистской (то есть еврейской) буржуазии. Эти новые по сравнению с официально еще существовавшим марксизмом и официально пока не отмененной идеологией интернационализма тенденции весьма настораживали. Тот, кто оправдывает погромы в прошлом, обычно готовит их в настоящем и в будущем – это мысль достаточно известная. В брошюрах, статьях провинциальных газет, а особенно в лекциях, разоблачающих иудаизм и сионизм, стали уже встречаться намеки на то, что надо подойти серьезно и к обвинениям по поводу употребления крови христианских младенцев. Не может быть, мол, что такие обвинения, всюду столь распространенные, ни на чем не основывались. И вообще, люди, которые могут обстреливать арабские города, когда в результате обстрела гибнут женщины и дети, могут также использовать и кровь христианских младенцев. Все это человеку, который большую или значительную часть жизни провел в Израиле, наверняка кажется такой нелепостью, которая может быть услышана только в палате для душевнобольных, но можете мне поверить, что разговоры на эту тему я слышал своими ушами. При мне у костра в официально организованном туристском походе, в который я как-то попал, люди из нашей туристской группы внимательно слушали злобную, не отличающуюся высокой нравственностью бабу, вещавшую о том, что ей доподлинно известно, что «абрамы» используют кровь христианских младенцев для приготовления мацы.

Позиция сионистов

Вся эта пропаганда - статьи, брошюры, книги, передачи, лекции – была, разумеется, или прямо организована властями, или же проводилась при полном их попустительстве. Я уже говорил, что нашей целью не была прямая борьба с советской властью за политическое руководство страной, мы вообще считали аморальным вмешиваться во внутренние дела той страны, где мы не собираемся жить, и того народа, к которому мы не принадлежим. У нас есть своя страна, свои традиции и обычаи, своя религия, наконец. И вот там-то в Израиле мы можем развернуть, если кому-то сильно захочется, различные общественно-политические дискуссии, можно разойтись по различным партиям. Сильным доводом было также ощущение какой-то бессмысленности массового участия евреев-коммунистов и других революционеров в изменении строя России в 1917 году в то время, когда после декларации Бальфура евреи могли все свои силы приложить на родной земле (тогда государство Израиль было бы создано, скорее всего, не в 1948 году, а еще в 20-е годы, и сейчас уже возможно, не было бы многих из тех проблем, о которых мы слышим каждый день по радио и телевидению). Но при этом было даже некоторое чувство удивления: что же это за народ или народы такие, если кучка инородцев могла устроить для них революцию? Ведь евреи и сами по себе, а тем более та часть, которая была в руководстве советской власти, составляли ничтожный процент по сравнению с населением России.

Взаимоотношения с евреями-диссидентами

При этом мы понимали, что среди евреев есть люди, которые чувствуют не так, как мы, и думают не так, как мы. Имеют на это право – мы же демократы и боремся за право каждого иметь свое мнение и жить по своей воле, не мешая другим. И для тех, кто по крови являются евреями, но при этом чувствуют себя на сто процентов русскими, путь участия в демократическом движении России, в преобразованиях, которые там должны наступить – это единственный путь в жизни. Я имею в виду наши взаимоотношения с теми ребятами-евреями, которые принимали участие в диссидентском движении. С ними у нас были многочисленные идейные расхождения, споры, но, к счастью, никогда не было вражды. Надо сказать, что несмотря на эти споры, диссиденты проявили себя смело и благородно в трудное для нас время, старались нам помочь, в частности, используя свои связи с заграницей, которые были у них разработаны для передачи материалов демократического движения.

Москвичи и не только

Актриса Хава Михайловна Эйдельман

Я был знаком со многими москвичами и ленинградцами, иногда и значительно старше меня по возрасту, которые с давних пор придерживались сионистских взглядов, мечтали об Израиле, занимались культурно-просветительской деятельностью и охотно искали и находили контакты с нами. В Москве я вспоминаю несколько человек, к сожалению, их уже нет в живых. Начну с Хавы Михайловны Эйдельман, бывшей артистки театра Габима. Все знают, что это был замечательный во всех отношениях театр, который работал в Москве на иврите. И кто его закрыл? Кто постарался сделать все, чтобы театр не мог работать? Какой-нибудь Гитлер-фашист? Нет. Озверевшие от юдофобии Берия с Маленковым и другие сталинские сатрапы? Ни в коем разе. Именно евреи-коммунисты из так называемой «еврейской секции Коммунистической партии», именно они бомбардировали все инстанции письмами, петициями, обращениями о том, что в самом центре Москвы находится «змеиное гнездо», где процветает реакционный, клерикальный и прочее язык иврит. Эти якобы радетели народной еврейской культуры не могли иметь формально и официально ничего против театров на идише, а вот театр на иврите травили, как только могли. Заступались же за этот театр многие замечательные русские люди, например, Алексей Максимович Горький и его супруга Екатерина Пешкова, очень много сделавшая для помощи евреям-сионистам и для облегчения их участи. Естественно, евреи из еврейской секции потом разделили судьбу сионистов, и те из них, кто остался жив, могли продолжать потом в далеких колымских лагерях дискуссию с выжившими к тому времени сионистами. Большинство и тех, и других, разумеется, погибли, так что Господь им судья.

Интересно было слушать рассказы Хавы Михайловны. То, что мы уже знали, вновь всплывало с большими подробностями и более отчетливо при свидетельстве очевидца, а то, чего не знали - тем более. Ибо в то время о театре Габима нигде ничего, во всяком случае, ничего хорошего, прочесть было нельзя. Разумеется, Хава Михайловна прекрасно знала иврит, да еще и обладала четким, ясным произношением. Она пыталась с различной степенью успеха (здесь уже все зависело только от нас) передать свои познания молодежи. Что касается произношения, то в отношении меня можно сказать «не в коня корм» - из-за полного отсутствия музыкального слуха я не мог никогда отличить правильный выговор ни на одном языке, кроме русского, который я, естественно, знаю с детства. Хава Михайловна наговорила на магнитофон часть уроков учебника «Элеф милим» (об этом учебнике я уже рассказывал). Это был прекрасный материал для прослушивания и восприятия правильной речи. Кроме этого она составила некоторые грамматические комментарии к урокам «Элеф милим», особенно, к первым урокам, что было необычайно важно для наших занятий. Эти комментарии были отпечатаны во многих экземплярах на машинках и даны заинтересованным ученикам для вписывания туда ивритских слов из текста учебника «Элеф милим». Кстати, эта небольшая книжечка вышла позднее, через много лет в Израиле. Хотя брошюрка написана человеком, который не имел никакого формального лингвистического образования, и тем более востоковедческого в области семитологии, тем не менее, на мой взгляд - прошу прощения, что берусь судить о таких вещах - является одним из лучших пособий по ивриту для русскоязычных репатриантов. Как писала Хава Михайловна после обсуждения с нами в предисловии: «Для тех, для кого язык сравнения – русский». Наша семья подружилась с Хавой Михайловной и с ее дочерью и познакомилась с ее внуками. Позднее они все переехали в Израиль.

Инженер Израиль Борисович Минц

Весьма бурную жизнь прожил еще один мой московский знакомый Израиль Борисович Минц. Он был сионистски настроен с самых юных лет, хорошо знал иврит, а приехав в 20-ые годы в тогдашнюю Палестину вместе с группой молодежи, довел это знание практически до уровня знания родного языка. По профессии он был инженером, придерживался распространенных тогда лево-социалистических взглядов. Это ли послужило одной из причин или женское коварство, но в результате он из Палестины вернулся в Москву. Там он был арестован как шпион. Долгие годы провёл Израиль Борисович в лагерях, но при этом остался человеком. И живым и относительно невредимым оттуда вышел. Его поддерживало, как он говорил, воспоминание о жарком израильском солнце, и мечты когда-нибудь вернуться на историческую родину. В Москве, будучи одним из самых лучших знатоков иврита, Израиль Борисович помогал молодёжи. Давал читать книги, которых у него было довольно много, поскольку постепенно он нашёл путь и стал переписываться с такими замечательными людьми, как поэт Авраам Шлёнский. Кстати, в дополнительном томе собрания сочинений Шлёнского опубликована его переписка с корреспондентами в Советском Союзе, и среди прочего там есть подборка его переписки с Минцем. Переписывался Минц и с Гапоновым и всячески стремился помогать ему. А когда ворота наконец-таки открылись, Израиль Борисович Минц приехал в Израиль. Но жизнь уже прошла, он был пожилым человеком, и, к сожалению, недолго прожил.

Врач Меир Гельфонд

Но самым замечательным москвичом для меня был Меир Гельфонд. Меир был всего лет на десять старше меня, то есть намного младше, чем те люди, о которых я вам рассказывал раньше. Он с детства прекрасно владел языком идиш, иврит выучил самостоятельно и продолжал учить его всю жизнь. Ещё совсем молодым парнем, буквально студентом Меир был арестован за сионизм и много рассказывал нам о лагерной жизни. Я помню и книги, которые он мне показывал, комментируя их, скажем, книгу Ханны Арендт «Справедливость в Иерусалиме» - о процессе Эйхмана. Из рассказов Меира, я хорошо помню рассказ о «ламед вав цадиким» - о тридцати шести праведниках, которые есть в мире всегда, и на которых мир держится. Почему-то по своей малой образованности до этого я не слышал про них. По специальности Меир Гельфонд был врачом, и, говорят, очень хорошим. Я познакомился и с семьёй Меира, то есть, с его женой Мариной и с тещей - людьми очень примечательными. Его тёща, по происхождению чисто русская женщина, тоже врач, работая в лагере, старалась помогать заключённым, в том числе и сидевшим там евреям-сионистам. Там и познакомилась с будущим отцом Марины, вышла за него замуж. Марина и её мама часто ночами занимались сортировкой листов различной еврейской и сионистской литературы - фотокопий и машинописи, ведь каждый экземпляр состоял из двухсот примерно страниц. Нужно было всё разложить аккуратно - полночи, не меньше это занимало у этих замечательных женщин. Меир, как наиболее загруженный трудовой деятельностью в этой семье - у него было много дежурств в больнице - в это время спал уже, а они занимались вот такой необходимейшей для нас деятельностью. Уже в Израиле Меир тяжело заболел и знал, что в его случае рак неизлечим. Приведя в порядок разного рода бумаги, которые будут необходимы жене и тёще, он задумался над страшной проблемой о том, что Марину, когда через сто двадцать лет и она уйдёт в лучший мир, не похоронят на еврейском кладбище. И поэтому завещал похоронить себя в в киббуце Шфаим, где рядом с ним, когда придёт час, сможет найти себе место и Марина.

Профессор Залман Григорьевич Гинзбург

Я рассказывал о замечательных москвичах. Но и в нашем городе на Неве тоже жили весьма примечательные личности. Я уже упоминал о том, что существовала целая группа пожилых евреев, которые интересовались ивритом и Израилем, читали книги, обменивались этими книгами, старались помогать молодёжи. Вот, например, Залман Григорьевич Гинзбург - я о нем слышал ещё до того, как с ним познакомился. «А знаешь ли ты, - сказали мне, - что есть человек, который недавно был в Израиле?» - «Как был в Израиле?» (напоминаю, что дело происходило в 60-ые годы) – «А вот очень просто: был как турист, навещал своего родственника. Брат у него там двоюродный, по совместительству он - нынешний президент Израиля Залман Шазар». И Залман Григорьевич Гинзбург какое-то время гостил в Израиле у брата, набрался впечатлений, ещё лучше изучил иврит, который он знал и раньше, и вернулся с полной решимостью в следующий раз уехать уже навсегда. По специальности он был профессором электротехники, работал в Ленинградском Электротехническом институте связи имени Бонч-Бруевича. Это был один из тех редчайших институтов в Ленинграде, где значительная часть преподавателей и студентов были евреями (как шутили злые языки - все, кроме Бонч-Бруевича, в честь которого был назван институт). Но, шутки шутками, а евреев там и правда было достаточное количество. Из престижных вузов я могу вспомнить только МИИТ – институт инженеров транспорта в Москве, где было аналогичное положение. Количество анекдотов, прибауток, частушек, посвященных этим институтам, можно было бы собрать в большую толстую книгу. Все это было особенно ярким на фоне жуткой дискриминации при приеме в другие престижные вузы, и относительной доступности только таких институтов как рыбный (может быть, он как-то иначе назывался). Шутки про факультет фаршированной рыбы, куда охотно принимали евреев, были очень распространенными, как и про институт инженеров водного транспорта, где готовили, как известно, лоцманов и боцманов, а принимали Кацманов и Шацманов. В общем, сплошной анекдот. Так вот, на фоне этого анекдота было несколько светлых пятен, таких, как институт Бонч-Бруевича. Институт был хороший, Залман Григорьевич – специалист прекрасный. Достаточно сказать, что будучи уже весьма немолодым человеком, он приехал в Израиль и продолжал работать по специальности в беер-шевском университете.

Пропаганда и контрпропаганда

Пропаганда

С Залманом Григорьевичем была связана очень интересная история, о которой я хотел бы рассказать. Шли мы как-то с Юлей по Невскому проспекту и каким-то образом - то ли встретив кого-то, то ли позвонив кому-то по телефону - узнали о том, что через десять минут начинается по телевизору пресс-конференция евреев против сионизма. Такого еще не бывало, пропустить было бы просто преступлением. А вот телевизора с собой на улице у нас почему-то не было, тем более, что у нас не было телевизора вообще, да и квартиры у нас, кстати, не было тоже. Мы нелегально снимали комнаты или жили полулегально в подвале, о чем я уже упоминал. Действительно, подпольная жизнь. Что же делать? Где найти знакомого с телевизором прямо на Невском проспекте? В трудную минуту голова работает лучше, а у нас все минуты трудные, и я вспомнил, что здесь, рядом, около Адмиралтейства на улице Герцена живет Залман Григорьевич Гинзбург. Мы помчались к Залману Григорьевичу и посмотрели пресс-конференцию от начала до конца. Это было жалкое и смешное зрелище, скорее даже трагическое. Один за другим выходили известные и знаменитые евреи (про многих мы до этого и не знали, что они по национальности евреи) и заявляли, что вот они, например, в Израиль не хотят ехать и с Голдой Меир одним воздухом дышать не собираются. Иногда было прямо видно, что человека заставили, так было, скажем, с великим артистом Аркадием Райкиным, на него больно было смотреть. Некоторые выступавшие пытались изобразить энтузиазм и искренность. Все это получалось достаточно малоубедительно. Но я буду последним человеком, который станет их осуждать, поскольку мы же знали, где живем, тридцатые годы еще были очень и очень памятны. Руководил всем этим выступлением важный государственный еврей Дымшиц, один из заместителей председателя Совета Министров или что-то очень похожее на это. В любом случае, острые языки позднее говорили: «Выступал Дымшиц и дрессированные евреи». Также эту пресс-конференцию называли «евреи под прессом». Горький юмор, конечно. Но этот юмор, эта пресс-конференция показывали ясно и недвусмысленно: власть переходит в контрнаступление. Наши требования разрешить еврейскую культурную деятельность, разрешить выезд в Израиль натолкнулись на контрпропаганду властей, которая должна была доказать мировому общественному мнению, что хорошие евреи не хотят и думать о каком-то там Израиле, а хотят вместе со всеми остальными народами строить славное коммунистическое будущее. Об этом заявлял почти каждый из выступавших, об этом же писались в огромном количестве статьи. Надо сказать, что статьи тоже писали в основном евреи, так это звучало более убедительно. А про ужасы израильской жизни говорили и писали евреи, которые побывали в Израиле, потом искренне или по заданию разочаровались в израильской жизни и вернулись в социалистический Советский Союз достраивать там что-то светлое. Эти люди, как плату за разрешение вернуться, писали статьи, выступали по радио и телевидению, о них снимали фильмы. Чего там только ни было в этих статьях, фильмах и многочисленных выступлениях: в Израиле жарко и вообще ужасный климат, полуголодная жизнь. Прекрасно помню, что в одной из статей даже было написано, что настоящему верующему еврею и помолиться-то негде. По-видимому, автору статьи синагог в Израиле не хватало, хотя каждый из нас вполне объективно может засвидетельствовать, что с чем с чем, а с этим у нас все в порядке, для всех желающих место найдется.

Контрпропаганда

У нас появилась моральная необходимость высказать свое мнение по этому поводу в качестве контр-контрпропаганды. Вначале это были письма, подписанные всего несколькими людьми, потом количество подписывающих становилось все больше и больше. Письма в основном были адресованы весьма лояльно: в советские государственные организации, но «почему-то» их передавали по «Голосу Израиля» и ВВС. «По всей видимости, в редакциях газет были израильские и английские шпионы», – говорили мы в ответ на многочисленные расспросы. Эти письма, разумеется, полностью соответствовали второму пункту программы нашей организации: выезд в Израиль, содействие в выезде всем, кто этого хочет. Важнейшим моментом надо назвать то, что первое из известных мне писем было написано отнюдь не членами нашей организации, а восемнадцатью грузинскими евреями. Нам было даже немного стыдно, что мы несколько отстали, но потом усиленной «писательской» деятельностью (назовем это так), мы этот пробел, как мне кажется, восполнили. По поводу пресс-конференции было написано достаточно, на мой взгляд, убедительное письмо, где разбирались как доводы выступавших, так и вообще их правомочность говорить от лица евреев Советского Союза. Подчеркивалась важная, как нам казалось, мысль о том, что эти люди, несомненно будучи культурными и интеллигентными, к еврейской культуре не имеют никакого отношения, да и связь их с еврейским народом весьма проблематична. Свои данные в конце письма мы не только не скрывали, но приводили полностью: фамилия, имя, отчество, профессия и адрес. Так сказать, приходите и забирайте. Ужас знакомых, родственников, а в особенности, родителей можно было себе представить – в то время за открытое выступление против власти можно было запросто загреметь в психушку или получить срок. Разумеется, как это часто бывает с молодыми людьми, мы не только не спрашивали у родителей разрешения написать и отправить письмо, но часто даже и не ставили их в известность, и они узнавали об этом только из передач иностранных радиостанций. И все это на фоне того, что наша легальная и полулегальная деятельность продолжалась с большим размахом. Но об этом стоит сказать чуть подробнее.

Под влиянием обстановки, которая в значительной мере была нам навязана, то есть отсутствие реальной возможности выезда и бешеная антисионистская, антиизраильская и антисемитская пропаганда, мы как с вышки в холодную воду бросились в полемическую борьбу с официально выражаемыми взглядами и мнением казенных евреев, готовых плясать под дудочку Дымшица и других партийных деятелей. Я прекрасно понимаю, что любой пересказ не даст точного представления обо всех этих письмах, о людях, которые их писали, и обо всех обстоятельствах полемики, если так ее можно назвать. Разумеется, это была полемика, когда у одной стороны рот был заткнут, во всяком случае, наши возможности выразить свое мнение были явно весьма ограничены рамками существовавшего в то время уголовного кодекса, который прямо предусматривал уголовное наказание за так называемую антисоветскую пропаганду. А еще если учесть, что в памяти прекрасно сохранились годы, когда репрессиям подвергалась вся семья, то можно было легко понять что все наши письма проходили самоцензуру. Я при этом не хочу никак приукрашивать ни свои действия, ни действия своих товарищей, поскольку, разумеется, с детства воспитанные на лжи, на обмане, на демагогии, мы невольно поддавались ей и в своем самовыражении, что каждый легко увидит из любого письма, которое он захочет прочесть. Я решил полностью привести тут одно из отправленных нами писем. Единственное сокращение, чисто техническое, это то, что я не буду читать адреса подписавших, но надо сказать, что то, что адреса указаны полностью, тогда было достаточно новым. Каждое из писем – это, разумеется, коллективное творчество, какая из формулировок кому принадлежит, я уже не мог бы и вспомнить, даже если бы и хотел. Помню только обстановку исключительной дружеской солидарности.

Письмо

Могу сказать, что в данном письме многие формулировки принадлежат Давиду Черноглазу и мне. Итак:

«Открытое письмо редактору газеты «Правда», Дымшицу, Володарскому, Чаковскому и другим авторам заявления, опубликованного в газете «Правда» 5 марта 1970 года. Ознакомились с вашими ответами на вопросы, заданные на пресс-конференции 4 марта, и вашим заявлением, в котором вы выступаете от имени всех евреев СССР. Мы, евреи и граждане СССР, решительно заявляем, что не уполномочивали вас делать какие бы то ни было заявления от нашего имени. Вы, люди, которых представили корреспондентам как граждан СССР еврейской национальности, что, очевидно, означает наличие в ваших паспортах в графе «национальность» слова «еврей», но и ничего более, не только не вправе говорить от имени нашего народа, но и сомнительно, можете ли вы причислить себя к еврейскому народу вообще. Большинство из вас лица, известные в СССР, ваши фамилии оснащены многочисленными званиями и титулами, однако это само по себе еще не означает вручения вам мандата от еврейского народа, да и в какой степени ваши заслуги являются заслугами перед еврейским народом?

Быть может, вы, поэт Долматовский, обогатили своими произведениями еврейскую литературу? Может быть, вам, литературоведу Бялику, принадлежит работа о вашем однофамильце, великом еврейском поэте Хаиме Нахмане Бялике, творчество которого столь высоко ценил Горький? Может быть, вам, историку Минцу или философу Митину принадлежат какие-нибудь работы по истории или философии еврейского народа? Может быть, вам, музыканту Когану, принадлежит честь популяризации еврейской музыки? Или вы, актриса Быстрицкая, играли на еврейской сцене? А из-под вашего пера, профессор Володарский, вышли статьи по статистике еврейского населения? Пусть вы не признаете ничего из того, что было создано в еврейской культуре в прошлом или создается сейчас в Израиле, Европе или Америке. Почему же вас тогда не было рядом с Перецом Маркишем и Давидом Бергельсоном, с Соломоном Михоэлсом и Натаном Альтманом, создававшими еврейскую культуру, национальную по форме и социалистическую по содержанию? А ведь известно немало примеров, когда люди искусства, работая для своего народа на ниве своей национальной культуры, в то же время могут с не меньшим правом, чем вы, называть себя советскими патриотами и интернационалистами. Или путь Расула Гамзатова, Эдуардаса Межелайтиса, Сильвы Капутикян был закрыт для вас? Наконец, быть может, вы открыто выступили с осуждением процесса врачей 1953 года? Или активно участвовали в борьбе с возрождающимся антисемитизмом в некоторых странах Европы, Америки и Ближнего Востока? Впрочем, довольно вопросов. Ответ на них ясен и однозначен: что вам еврейский народ? Что вы еврейскому народу? Пожалуй, вашу позицию точно отражает высказывание некоего Цыпина, опубликованное в газете «Правда» 13 января: «Не знаю, что во мне осталось еврейского, разве только в паспорте графа «национальность». И вы берете на себя смелость говорить от имени нашего народа!

В отличие от вас, мы - евреи не только по графе в паспортах, мы глубоко осознаем неразрывные узы, связывающие нас со всем еврейским народом, где бы он ни находился - в СССР или в Израиле, в Америке или в Австралии. Мы гордимся богатой культурой своего народа, его глубокими демократическими традициями и его современными достижениями. Неизмеримо дорогим для нас является наше еврейское государство, возрожденное и развивающееся, собирающее под свой кров наш рассеянный по всему миру народ, и жить мы хотим там, где наши предки пасли скот, пахали землю, сажали сады, где они создали Великую Книгу. Вы, авторы заявления, хотите открыть нам глаза. Полноте, на что же мы должны открыть глаза? На еврейские школы и университеты? На научные институты и концертные залы? На музеи и театры, работающие в Израиле? Мы хотим говорить на еврейском языке и учить на нем своих детей. Или вас смущает это, авторы заявления? Вы видимо, считаете, что нас должен удовлетворить ответ заместителя председателя облисполкома Еврейской автономной области о том, что в Еврейской области нет ни одной еврейской школы? О том, что их нет ни в одной другой области или республике СССР, хорошо известно.

Мы совершенно согласны с вами в том, что необходимо установить прочный и длительный мир на Ближнем Востоке. Для нас это тем более существенно, что мы решили вернуться на нашу историческую родину, и с государством Израиль связаны наши судьбы и судьбы наших детей. Тысячи заявлений советских евреев, желающих, в отличие от вас, выехать в Израиль, говорят о том, что ваше мнение по этому вопросу не является единственным. Мы уважаем советские законы и среди нас не найдется ни одного, кто, подобно профессору Строговичу, стал бы извращать простые и ясные строки закона, придавая им совершенно противоположный смысл. Мы надеемся, что будет соблюдаться этот закон, гарантирующий каждому гражданину право свободно выбирать гражданство и место жительства. Именно соблюдение этого закона, а не ваши пресс-конференции и заявления способствовали бы росту международного авторитета СССР.

Лассаль Каминский, инженер

Рудольф Бруд, инженер

Соломон Дрейзнер, инженер

Владимир Цывкин, инженер

Залман Азарх, инвалид Отечественной войны I группы

Владимир Могилевер, инженер

Геннадий Махлис, инженер

Крейна Шур, инженер

Мендель Вейнгер, инженер

Григорий Вертлиб, юрист

Михаил Юткович, рабочий

Иосиф Сикирявый, инженер

Лев Ягман, инженер

Давид Черноглаз, агроном

Бенцион Товбин, радиотехник

Савелий Дудаков, филолог

Пейся Шейхтман, рабочий

Борис Авербух, рабочий

Самуил Моцкин, инженер

Марк Дудаков, энергетик

Натан Цирюльников, инженер.»

По приведенному письму, как мне кажется, легко судить обо всех небольших, скажем, достоинствах наших воззваний и об их довольно многочисленных недостатках. Действительно, борясь с опасным врагом, который никогда не останавливался ни перед чем, исходя из принципа «цель оправдывает средства», мы в какой-то мере этот принцип усвоили также. Писем было огромное количество, и почти каждая сколько-нибудь значительная статья в официальной прессе вызывала наши отклики. А статей таких было очень много, поскольку власти всё больше и больше внимания уделяли борьбе с эмиграционными настроениями, как они это называли, а мы в ответ на эти статьи и радиотелевизионные передачи, старались не молчать. При этом власти использовали письма тех, кто приехал в Израиль, разочаровался, а ещё больше рассказы тех, кто просил, чтобы им разрешили вернуться в Советский Союз. Ну, конечно, к таким людям ни у кого не может быть претензий, это же и есть право человека покидать любую страну и возвращаться потом. Я почти цитирую декларацию прав человека. То, что эта декларация мало помогала, я узнал уже позднее, в лагере, когда кто-то из заключённых пытался процитировать ее в той части, которая касается положения заключённых в тюрьмах и лагерях. Начальник лагеря, поразмыслив чуть-чуть, сказал: «Ну, это вы зря, это же для негров!».

Претензии можно было иметь только к властям, которые, в качестве платы за возвращение, требовали от вновь обретённых граждан поливать грязью Израиль во всех аспектах. Чего только ни говорилось, начиная от пресловутой ужасной погоды, которую нормальный советский человек вынести не может, и кончая ценами, которые не так уж невелики, как якобы представляет это сионистская пропаганда. Как сейчас помню, одна из статей в газете называлась «Почём туфли в Израиле?». Кажется, там доказывалось, что человек надеялся, что туфли дешёвые, а оказались они сравнительно дорогими. Ну, как мы могли не откликнуться письмом, в котором было сказано ясно и чётко, что когда возвращаешься на родину, то не думаешь, сколько там стоят туфли.

Подпольная деятельность

При этом продолжалась и даже развивалась подпольная сторона нашей деятельности: разного рода конспиративные встречи, печатание литературы и многое другое. И хотя было совершенно ясно, что любая встреча на официальной лекции, на официальном концерте, обращают внимание на тех, кто там присутствует, и может быть началом серьёзной слежки за ним, но выхода не было. Не использовать такие возможности было бы просто преступлением. Какой же смысл изготавливать нелегальную литературу просветительского характера, если есть совершенно легальные лекции профессора Амусина, пусть, скажем, и редкие, со многими элементами самоцензуры, но всё-таки необычайно полезные для тех, кто хочет узнать, что-то об истории еврейского народа, о Библии и других родственных вопросах. То, чего не было на официальных лекциях, то восполнялось встречами в домашней обстановке.

Иосиф Керлер

Довоенный период

Как сейчас помню сильное впечатление, которое произвела на меня одна из таких встреч с поэтом Иосифом Керлером, который сам по себе часть истории еврейского народа. К сожалению, с поэтом Керлером я познакомился только в 1969 году, да и знакомство это было весьма поверхностным. Достаточно сказать, что я совершенно не знаю языка идиш, да и жизнь в разных городах, хоть и близко расположенных, мешала частым встречам. Люди, хорошо знавшие язык и литературу на идише, говорили о Керлере, как о выдающемся поэте. Он родился в 1918 году на Украине. Как всем известно, в тридцатые годы, были попытки создавать земледельческие объединения в разных местах Советского Союза (не только в Биробиджане). Всё это проходило под демагогическими лозунгами. После окончания студии при театре Михоэлса, Иосиф Керлер добровольцем ушёл на фронт.

Послевоенный период

В сорок четвёртом году, после третьего и самого тяжёлого ранения, Керлер вернулся в Москву, где и вышла его первая книга стихотворений «За родную землю». Как и многие другие деятели еврейской культуры, он внёс вклад в победу не только личным участием, но и влиянием, которое оказывали его произведения на евреев всего мира. Проучившись некоторое время на филологическом факультете Московского университета, он в сорок седьмом году переехал в Биробиджан. В 1950 году Керлер был арестован и приговорён к десяти годам лагерей строгого режима за буржуазную националистическую деятельность. Это был пик борьбы с так называемыми буржуазными космополитами, когда были арестованы сотни, а может и тысячи деятелей еврейской культуры, уже насквозь советской и просоветской. А в 1952 году был истреблён и Еврейский антифашистский комитет, глава которого, гениальный Михоэлс, был убит ещё в 1948 году.

Только в 1955 году Керлер был освобождён и реабилитирован. Тогда же появилась книга его стихов в переводе на русский язык, и что самое интересное - под рубрикой «Из песен гетто» Керлер сумел включить туда свои лагерные стихи. Других серьёзных произведений открыто напечатать он не мог, приходилось ограничиваться эстрадными песнями, но и они в исполнении со сцены и на пластинках Нехамой Лифшицайте, Анной Гузик и другими, певшими на идише певцами, сыграли свою самую положительную роль, сохраняя самосознание советских евреев. А дома в узком кругу друзей Керлер мог читать и свои серьёзные стихи. Я помню вечер, когда услышал два интересных стихотворения, которые к величайшему своему сожалению и стыду я не могу воспроизвести в подлиннике, только примерный смысл передать. В одном из стихотворений явно приводится разговор с не самым большим другом евреев, и я помню строчку, «чего же ты хочешь, Фоня?» (от евреев имеется в виду). А второе стихотворение посвящено молодёжи, которая пришла на праздник Симхат Тора в синагогу. Поэт спрашивает их: «Что привело вас сюда от квантовой механики и электроники?» Да, всё правильно - то самое, чего нет в квантовой механике и электронике: наше национальное чувство, национальная гордость, любовь к нашей древней и новой стране. Как одной этой любви не хватит, чтобы знать электронику, так и электроники не хватит никогда, чтобы эта любовь развилась по-настоящему. В 1965 году вышел второй сборник Керлера на русском языке «Хочу быть добрым». И тогда же поэт начал борьбу за выезд в Израиль. В 1967 году как только началась Шестидневная война, одно из стихотворений Керлера тут же передали по израильскому радио. В 1970 году Керлер открыто публиковал стихи в американских и израильских изданиях, в еврейском самиздате, обращался с открытыми письмами, требуя разрешить ему выезд, и в 1971 году он смог вместе с семьёй переехать в Израиль. Его книга «Песнь сквозь зубы», получила очень престижную премию Ицика Мангера. В Израиле вышло и ещё несколько его книг.

Не только нелегальная деятельность

Концет израильских артистов

Уникальный случай произошел где-то уже накануне Шестидневной войны. Вдруг по родному городу расклеиваются афиши: «Гастроли израильской певицы Геулы Гил и мима Джуки Аркина». Гастроли – это хорошо, израильские – замечательно. Но надо еще обеспечить себе такую маленькую тонкость, как входной билет. Ну это не сложно, казалось бы, первая стадия – это билетная касса. Когда я зашел в билетную кассу и крайне вежливо поздоровался, то это было как бальзам на душу для трех собравшихся там евреев – в каждой билетной кассе было два, три, а то и четыре еврея. Административно-культурная работа вообще, а в эстраде в особенности, считалась еврейским делом. Я только начал говорить, но главный из них все понял уже заранее: «А, вы наверняка хотите билет на израильскую певицу? А билетов, вы знаете, вообще-то уже и нет, есть только одна возможность – последний билет, но с некоторой нагрузкой, прошу прощения». Слово «нагрузка» известно каждому, кто жил в те времена в Советском Союзе. Это значит, что кроме того, что ты хотел купить, ты должен был добавить еще и то, что хотели продать для обеспечения выполнения или перевыполнения плана. «Надо будет взять билет на концерт узбекского хора», - объяснили мне. Я кивнул с мученическим выражением лица. «И еще на казахский балет». Все три билета - узбекский, казахский и израильский стоили изрядную сумму денег, но вышел я радостный и вдохновленный. Разумеется, хор и балет немедленно отправились в ближайшую мусорную урну. Это не значит, что я имею что-либо против казахского и узбекского народов и их искусства, но только не это меня волновало в тот момент.

Так я стал счастливым обладателем билета на концерт израильских певицы и мима. Туда пришла масса народа, что само по себе показывает, что интерес к еврейскому и израильскому был достаточно велик - много было и молодежи, вроде меня. Наконец, концерт начался. Перед каждой песней ведущая излагала ее краткое содержание по-русски, что мне если не помогало, то, во всяком случае, не сильно мешало. Песни были замечательные, комментарий или перевод весьма доброжелательный. Было много песен и на идише, не только на иврите. Как и весь зал, постепенно разойдясь, я тоже стал подпевать певице, когда она пела попурри из израильских песен. Все было замечательно: и известная многим с детства «Тумбалалайка», и совершенно новые израильские песни, некоторые знакомые нам, некоторые нет. Вот образец перевода содержания одной из песен: «Израиль – молодая страна, быстро растут современные города, но на окраинах еще можно увидеть караван верблюдов, идущих по пустыне. Караван в пустыне», после чего шла соответствующая песня. Между песнями выступал мим, ну, например, с таким номером: «Солдат израильской армии несет знамя». Полная иллюзия того, что человек несет знамя, способности мима были очевидны, но тематика – вот что нас вдохновляло больше всего. В общем, концерт прошел на ура, оставил сильнейшее впечатление, а любительские, иногда примитивные записи с него на переносные магнитофоны разошлись по всему Ленинграду, да и по другим городам, я думаю. Помню, что я потом много раз прослушивал и давал другим слушать эти записи.

Вильнюсский еврейский ансамбль

Я уже говорил об использовании легальных, скажем так, возможностей для развития еврейской культуры, то есть того, что советская власть если и не разрешает, то хотя бы прямо не запрещает. Образцом использования легальных возможностей были усилия наших ребят из Вильнюса. Они решили организовать самодеятельный еврейский ансамбль - ведь самодеятельность очень поощрялась властями. И вот при одном из домов культуры был организован и начал свою успешную работу еврейский ансамбль на языке идиш, который евреи Прибалтики, надо отметить, в большинстве своем, в отличие от нас, знали. Ну, разумеется, нужно сказать и о том, что немножко, скажем так, не обожавшие русских литовцы здесь чуть подыгрывали евреям. В Ленинграде организация такого ансамбля столкнулась бы с тысячами бюрократических преград, которых фактически не было в Вильнюсе. Получилось очень удачно, и с первым спектаклем «Фрейлехс» ансамбль стал гастролировать, в том числе приехал и в Ленинград, и мы, разумеется, пошли на спектакль, тем более, что в нагрузку билеты на казахский балет брать не пришлось. После спектакля мы немедленно зашли за кулисы, познакомились с актерами и тут же вместе с ними поехали отметить это событие к Дрейзнерам. Излишне говорить, что мы тут же стали большими друзьями и за праздничным столом пели уже отнюдь не только то, что было официально одобрено репертуарным комитетом. Наши дружеские отношения продолжались и потом. На нашу с Юлей свадьбу ребята из Вильнюса прислали поздравительную телеграмму со словами «мазаль тов», чем немало повергли в смущение работников почты. Дело в том, что советской почте было запрещено передавать по телеграфу матерные ругательства, а также тексты не на русском, поскольку всюду подозревали шпионаж. Внизу на телеграмме была приписка: «Мазаль тов - так верно по-еврейски». Впоследствии все участники вильнюсского ансамбля переехали в Израиль и здесь организовали уже возрожденный ансамбль под названием «Анахну кан». Он с большим успехом выступал и в Израиле и за границей.

Легальные пути приобщения к еврейской культуре

Вообще Прибалтика, а в особенности Литва, были по сравнению с Ленинградом и Москвой раем для полуофициальной или даже официальной еврейской культуры. Типична здесь биография известнейшей и поистине народной певицы Нехамы Лившиц - в Литве она именовалась Нехамой Лифшицайте. Девочка из еврейской семьи, далеко не чуждой всему национальному, окончила вильнюсскую консерваторию и стала петь на идише к ужасу вышеупомянутых реперткомов и прочих официальных инстанций. Но придраться официально было не так просто. Рядом пели песни по-литовски, по-латышски, на других языках Прибалтики и Советского Союза вообще, и концерты продолжались. А в 1958 году вообще случилось чудо: на всесоюзном конкурсе артистов эстрады объявили, что выступать будет Нехама Лифшицайте из Вильнюса. Ну, думали, что это какие-то народные или не очень народные литовские песни, а она неожиданно стала петь на идише, и ей даже дали первую премию. Я думаю, что существенную роль здесь сыграло то, что председателем жюри был Леонид Осипович Утесов. После этого состоялись ее концерты по всему Союзу и даже гастроли за границей, что не часто бывало, а в отношении еврейских артистов тем более. И вообще, Нехама фактически возродила выступления по-еврейски, и после страшного погрома, который был учинен еврейской культуре в конце сороковых – начале пятидесятых годов (погрома, который чуть не кончился физическим истреблением нашего народа), впечатление, которое производили эти концерты на людей, даже далеких от еврейской культуры, было потрясающим. Художник Александр Окунь вспоминает, как отец взял его – тогда еще мальчика - на такой концерт, и после этого он почувствовал себя евреем, об этом он рассказывал в одной из телевизионных передач в Израиле. Нам повезло даже несколько раз бывать на концертах Нехамы Лившиц, в том числе и в Израиле, куда она переехала сразу же, когда это стало возможным.

Таким образом, легальными возможностями приобщения к еврейской культуре были в основном редкие концерты и лекции. И если концерты были в основном на языке идиш, которого я, например, отродясь не знал, то скажем, лекции Иосифа Давидовича Амусина, как правило, затрагивали древний Израиль, библеистику. Амусин был одним из крупнейших в мире специалистов по Кумранским рукописям. И лекции эти были на чистейшем и понятнейшем русском языке и главным образом интересовали нас своим содержанием.

Кроме этого мы старались не пропускать празднование еврейских праздников, и каждый из них, будь то Ханука или Песах, становились для нас поводом собраться вместе, спеть хорошие еврейские песни, в том числе и на иврите и на идише, и приобщиться к еврейской кулинарии. Разумеется, часто такие встречи страшно противоречили законам конспирации, поскольку встречались люди из разных групп организации, исключительно исходя из своих приятельских симпатий. А в классической подпольной организации люди одной группы не должны были даже подозревать о существовании остальных. Но это было мало реально в наших условиях. Потом надо учесть, что ведь мы все это делали в первый раз, у нас не было возможности после небольшого, иногда символического приговора отправиться в собственное именьице на полгода, а оттуда бежать за границу, чтобы там на свободе обобщать и совершенствовать конспиративный опыт.

Проводы Саши Бланка

В 1969 году разрешение на выезд вдруг неожиданно получил член организации Саша Бланк: возможно, властям было выгодно избавиться от необходимости платить пенсию по инвалидности ветерану войны, да и вообще избавиться от беспокойного человека, да к тому же освобождалась отдельная квартира. Для нас это было весьма торжественным событием, демонстрировавшим, что упорство иногда приводит к достижению цели, в чем важно было убедить других и в не меньшей мере самих себя. Мы могли надеяться, что у нас будет свой представитель в Израиле, который расскажет всем, кому можно и нужно, о нашей деятельности. Мы даже решили, что поедем в Москву провожать Сашу в аэропорт, тем более, что письма, которые мы хотели передать с ним в Израиль, лучше всего было отдать в самый последний момент, чтобы уменьшить вероятность конфискации. В Москве мы встретились с большим количеством сионистски настроенных людей, и не только москвичей. Нам важно было как-то скоординировать нашу работу, чтобы не дублировать друг друга, а помогать, делиться сведениями о выезде, о занятиях ивритом и т.п.

Будни подпольщика

Разумеется, продолжали работать ульпаны, я например, вел занятия по ивриту в двух ульпанах, и делал это с огромным удовольствием и вдохновением. Не будем скрывать, что иногда это отнюдь не помогало работе, а работать было необходимо, чтобы прокормить семью. Я продолжал заниматься ивритом у Авраама Моисеевича Белова, очень много давало мне общение с иностранцами - каждая возможность поговорить на иврите была двойной радостью для меня. Во-первых, я мог усовершенствовать язык, задать вопросы о разговорной речи, которых накапливалось всегда много, и кроме этого, передать в Израиль письма с нашими обращениями и петициями. Петиций этих становилось все больше, поскольку дело с выездом продвигалось невероятно медленно, а атаки на желающих уехать становились все сильнее и сильнее: от повседневного отношения к таким людям на работе, в институте и в тех самых административных органах, которые по закону должны были заниматься желающими уехать. Характерным являлось поведение начальника Рижского ОВИРа, который прямо заявлял в лицо евреям, в основном, молодым: «Знайте: вы сгниете здесь и никогда никуда не уедете!». Это не улучшало наши взаимоотношения с советской властью, что совершенно очевидно. Поэтому нельзя сказать со стопроцентной уверенностью, что дальнейшие события, о которых я хочу рассказать, были для меня полнейшей неожиданностью. Обострение обстановки в стране, официальный антисемитизм под маской антисионизма толкали многих на более резкие действия.

Самолет

Замысел

Однажды наш друг Гиля Бутман, член комитета, руководитель группы, преподаватель иврита в ульпанах и просто наш хороший приятель приехал ко мне и предложил погулять. Такие предложения мы научились понимать: ясно, что он хочет рассказать что-то тайное. И действительно, тайны начались чуть не с первой минуты. «Слушай, все это замечательно – ульпаны, еврейская культура. Но у нас не продвигается самый главный пункт нашей программы: репатриация в Израиль, то есть личный выезд и содействие в выезде тем, кто этого хочет», – сказал Бутман, взяв до этого с меня клятву, что наш разговор останется сугубо между нами, и даже друг с другом мы не будем говорить об этом иначе, как на улице. О подслушивающих системах в квартирах знали все. «Надо, – сказал Бутман, – провести решительную акцию, которая всколыхнет весь мир и сдвинет дело выезда с мертвой точки. Надо захватить самолет, улететь на нем заграницу и там устроить большую пресс-конференцию по поводу того, что вопреки даже советским законам, не говоря уже о подписанных международных соглашениях, советское правительство держит нас как рабов и крепостных». Первые слова мои, хорошо помню, были: «И ты хочешь, чтобы я взял Юлю и Ильку (так мы называли дома нашего сына Эли) в самолет, который ты собираешься захватывать? Подвергал риску их жизнь? И с родителями что будет после этого?» У Бутмана на все был ответ: «Не волнуйся, никакого риска нет. У меня в ульпане есть хороший парень, бывший военный летчик. В случае чего, он поведет самолет. Это если пилоты откажутся».

(Потом уже я узнал, что речь шла о Марке Дымшице. Он действительно был военным летчиком. Потом из армии ему пришлось уйти по соображениям, тесно связанным с пятым пунктом, и по этим же самым соображениям еврею устроиться на работу летчиком было практически невозможно. Летать хотелось зверски, это призвание Марка Дымшица, и он готов был к разного рода компромиссам, например, где-то в провинции был летчиком сельскохозяйственной авиации, все это лишь бы почувствовать штурвал. Эта низкооплачиваемая и малопочетная работа могла устроить только фанатика. Дымшиц был человек относительно вне подозрений у властей, за исключением того, что учился в ульпане, и таким образом могли его засечь, скажем так. Все остальное было только в его пользу. Обычный инженер, член партии, никаких преступных связей нету.)

Возражения

«Ну так собьют ваш самолет», – почти не задумываясь, ответил я. «Надо захватить самолет целиком, чтобы они думали, что там обычные честные советские люди, обычные пассажиры. Власти не обязаны знать, что там люди, собирающиеся в Израиль». «Все равно собьют», – сказал я.

Доводы Бутмана, разумеется, не могли меня убедить. Тогда, в 1970 году советские ПВО были в зените, не то, что в 80-ые, когда они прошляпили самолет Руста. В семидесятом они не пропустили бы изменивший курс самолет, даже если бы его вел опытнейший ас, а не давно не тренированный и не знакомый с новой техникой пилот. Наивным было и рассуждение о том, что власти не решатся сбить самолет с невинными людьми. Советская власть с самого начала своего существования действовала по принципу: «Лучше покарать сто невиновных, чем упустить одного виновного». Да и вообще человеческая жизнь никогда не считалась этой властью главной целью и основной ценностью. Во время Второй мировой войны целые батальоны клали за никому не нужную высоту, с которой могли и отступить через несколько часов, ни капли не сожалея о зря погубленных солдатах. В 1983 году, сбив корейский пассажирский самолет, власти подтвердили правильность моих тогдашних страшных выводов.

Моральные причины

Но главной причиной моего несогласия были причины моральные. Дело в том, что как раз тогда воздушное пиратство набирало силу, и Израиль был главной жертвой и главным борцом против этого вида террора. Захват самолета и привязка этого действия к идее репатриации была бы сильнейшим ударом по попыткам склонить на сторону Израиля международное общественное мнение, тем более, что подразумевалось насилие над членами экипажа, пусть по возможности мягкое. Так что классифицировать этот акт как не террористический не удалось бы. Получалось, что опускаясь на уровень лютых врагов нашей страны, мы низвели бы на этот уровень и нашу борьбу за выезд.