Борис Беленький●●«Враг народа». Мои воспоминания●Глава 6. Институт инженеров путей сообщения. 1-й курс
| ← | Книга: «Враг народа». Мои воспоминания Характер материала: Мемуары Беленький, Борис |
→ |
| Дата создания: Могилев, 1967 г., опубл.: 2013 г.. Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений |
Я выделяю 1-ый курс потому, что перед началом обучения на 2-ом курсе в 1923-24 учебном году я оказался снова в армии и вынужден был занятия прервать. Массивное и мрачное здание Института инженеров путей сообщения находится на Московском проспекте 9. Тогда этот проспект назывался Международным, а до этого Забалканским. После, названия «Международный» одно время проспект назывался именем Сталина. Я был помещён в общежитие на 7-ом этаже, д. № 6 по Международному проспекту, что через дорогу наискось от института. Хочу пару слов сказать об этом общежитии. Дом № 6. по Международному проспекту — один из домов графини Вяземской. Второй дом такого же типа находится в начале того же проспекта на нечётной стороне. Оба дома облицованы глазированным белым кирпичом и несколько выделяются из ряда домов. В доме № 6 находились увеселительные заведения с отдельными кабинетами и, вероятно, поэтому известен был под названием «Петербургские трущобы». В то время, когда институт арендовал 7-ой этаж дома № 6 и мы поселились в доме, лифт не работал, канализация не действовала, воды не было и отопление не было пущено в середине зимы. Поэтому студенты избегали весь день находиться дома и лишь ночью приходили спать.
Оживление Путейского института началось тогда же, что и Политехнического института. В 1920 году. В институт стали возвращаться студенты, прервавшие занятия из-за войны, появилось некоторое количество молодых вновь принятых студентов, а, в целом, нельзя было сказать, что институт вернулся к нормальной жизни. В институте даже в 1922 г., царил ещё дореволюционный дух. Так, на фасаде здания по Международному проспекту красовались огромные золотые буквы: Институт инженеров путей сообщения императора Александра Первого. В актовом зале на стене висел ещё портрет Александра Первого, в простенке на фасаде дома № 11 висела мраморная доска с высеченными золотыми буквами «Общежитие студентов императора Николая Первого» и т. д. Пролетарская прослойка к 1922 году была весьма жидкая и исчислялась единицами. Среди студентов были лица, которых называли бывшими адъютантами Керенского. Таковы Владиславский и Григорьев. Были и другие белые офицеры, стремившиеся в ускоренном порядке получить дипломы инженеров. И только волна рабфаковцев приёма 1922 года изменила физиономию института. Приём 1922 года составлял немногим больше 300 человек, в основном, это были рабфаковцы и только 20 % были нерабфаковцы. Среди них немало «маменькиных сынков». Женщин в приёме 1922 г. было две.
Схватка новых студентов со старыми произошла очень скоро. В актовом зале института собралась первая сходка студентов 1-го курса для выбора старосты курса. От руководства пролетарскими организациями студентов (они быстро в институте уже создавались) в старосты намечался т. Кервяк. Была ли намечена от старостата и старого студенчества другая кандидатура неизвестна, так как до этого не дошло. На кафедру взошёл студент — представитель старостата открыть сходку. Он обратился к собравшимся со словами «коллеги». И только с его уст слетело это слово, как его сразу же прервали: «Почему коллеги, а не товарищи?». Студент сначала стушевался, а затем начал доказывать традиционность этого обращения в студенческой среде и даже выразился в том смысле, что обращение «товарищ» недопустимо в стенах института.
Это разозлило многих, и уже не один, а многие стали настаивать на обращении «товарищ». Сходка не открывалась. Стали поступать разные компромиссные предложения. Так, например, было предложение заменить «товарищ» и «коллега» на обращение «друзья». Многие вообще не видели смысла в споре. Вообще, в нормальных условиях, действительно, спорить не следовало. Слово «коллеги» не обидное и его вполне можно в студенческой среде допустить. Но в данном случае спор носил принципиальный и даже политический характер. Выигрыш в споре определял, каким будет дух в институте, кто будет руководить этой новой пролетарской студенческой массой. Студент от старостата поступил неразумно, оскорбительно отозвавшись об обращении «товарищ». В настоящее время, да и в бытность мою студентом старших курсов, такая постановка вопроса «кто будет руководить студенческими организациями?» показалась бы дикой. Но надо иметь в виду, что это происходило в годы становления советских вузов. Спор на сходке длился более часа. Представитель старостата не уступал, не хотел обратиться к собравшимся со словом «товарищ» и …сошёл с кафедры. После этого на кафедру взошёл представитель от партийной студенческой организации, и сходка очень быстро выбрала старостой 1-го курса тов. Кервяка. Бой был выигран.
В моей жизни это был второй случай столкновения старого, антисоветски настроенного студенчества с новыми советскими студентами. Примерно, аналогичный случай произошёл, кажется весной1922 г. на Выборгской стороне при выборах в районный совет. Студенты всех учебных заведений Выборгской стороны собрались в Золотом Зале бывшего Политехнического училища (в том самом, который служил нам казармой в дни Кронштадского восстания) избирать районный совет. Доклад должен был делать Луначарский. Зал был полон. Представитель Совета предложил в президиум собрания трёх товарищей. Часть студентов, это были, главным образом, медики и среди них много женщин, возражала против них и предлагала в президиум своих товарищей. Тогда зашумела большая часть советски настроенных студентов. Спор и перебранка с самого начала приняли острый характер. Успокоить медиков не представлялось возможным. Они кричали, стучали, свистели. В зале было душно, одна медичка упала в обморок, и её вынесли на улицу, а Луначарский стоял у стола председателя и никак не мог начать доклад. Такая обстановка продолжалась, вероятно, с час, пока «протестующие» не покинули с песней зал. Тогда быстро был избран президиум собрания и А. В. Луначарский приступил к докладу. Районный совет был избран без «протестантов» и в Путейном институте после бурной первой сходки 1-го курса появились «протестанты». Они стали игнорировать всякие студенческие организации, сходки, и, чтобы внешне отличиться, носили на форменной путейской фуражке эмблему института «топор и якорь», повернутыми головой вниз. В числе «протестантов» было немало рабфаковцев, но, в основном, это были старые студенты и маменькины сынки из молодых приемов.
Что собой представляли студенты из бывших рабфаковцев? Моё представление основано на личном общении, каких-то официальных данных нет. По-моему, преобладал крестьянский элемент, затем, по численности идут горожане и, наконец, незначительный % рабочих (не более 20-25 %). Немало было товарищей, демобилизованных из армии. В приёме 1922 г. были, главным образом, из Саратова, Смоленска и небольшое число из Петрограда. По подготовке рабфаковцы уступали студентам, пришедшим из средних учебных заведений и, к сожалению, немногие из них отсеялись. А, цепляясь за институт, не успевая, долго, вплоть до окончания составляли его «хвост». Как я чувствовал себя на первом курсе? Не скромничая, могу сказать, что все предметы давались без затруднений. Исключение составляла начертательная геометрия. Чувствовалось слабое пространственное мышление. Преподаватели, профессура по предметам были хорошо знающие, и учение шло успешно. С оживлением жизни института в нём возникли дискуссии о профиле инженера, выходящего из института. До этого времени институт давал многостороннюю специальность, объединяя под одной крышей и одним названием, без деления на факультеты множество, иногда разнородных кафедр.
В 1922 г. институт был разделён на 2 факультета, которые потом выделились в самостоятельные институты: сухопутный и водный факультеты. Уже ко времени окончания мною института (1929г) из института были выделены и образовали независимые институты:
1. Автодорожный институт во главе с профессором Дубелиром, временно поместившийся в здания Чесменской богадельни, что за Московскими воротами.
2. Институт водных сообщений по адресу Фонтанка 117.
3. Институт воздушных сообщений — Казанская ул. 7.
А в Институте остались к этому времени только ж-д. сообщение, и он стал так именоваться: «Институт ж.-д. транспорта» им. Яна Рудзутака (до того, как Рудзутак был умерщвлен Сталиным). Что же касается профиля института, то в тот же год, когда я был студентом 1-го курса, программа определялась формулой: «кое-что обо всём и всё о чём-нибудь», формула эта совсем не конкретная и делала зав. кафедрой бесконтрольным властелином программы. Но мы тогда были безгласными слушателями. И это, пожалуй, к лучшему.
В настоящее время, когда я читаю в газетах, что из 57 профилей в Ленинградском политехническом институте снова возвращаются к 28 профилям, невольно вспоминается дробление нашего института (дробление специальностей в нем продолжалось и после выделения институтов). В значительной мере помимо несведущих лиц, ведавших ВУЗами, повинны и студенты, сильно влиявшие на жизнь Института. Когда в газете в порядке дискуссии читаю предложения об уничтожении в вузах экзаменов, невольно вспоминаются недоучки из нашего института, которые, ничего не усвоив, стремились лишь бы сдать…Лучшего способа разрушить высшую школу, и так упавшую, благодаря бесчисленным экспериментам, не найти.
Я ранее говорил о слабо подготовленных рабфаковцах, пришедших в институт. Приведу примеры таких совершенно негодных людей. Вот студент Волчек-Ковейша. Он математически совершенно не подготовлен, едва ли и арифметику знает. Задачи по высшей математике и не пытается решать, и не понимает, когда ему объясняют. Однако, предмет надо сдавать. И Волчек-Ковейша идёт на хитрость. Вызубривает наизусть несколько отделов теории (не все, конечно, отделы курса, надо понимать, каких трудов стоит вызубрить, не понимая, теорию высшей математики) и идёт на экзамен. Ему повезло. Попадает вопрос по теории из вызубренного, и он отбарабанивает его. Задачу он и не пытается решать. Что ж, — говорит старенький профессор Гюнтер Н. М. (он ведь знает, что за тип перед ним). По теории вы заслужили 4, а по задачам 2. Ставлю вам средне арифметическое 3. Волчек-Кавейша доволен. Он на это и бил.
Студент Лисицкий Митрофан из Ростова-на-Дону называющий профессора «прохфесаром» усиленно добивается определить объём трапеции, и никак не может понять разницу между объёмом и площадью. Студент Боравлёв, умудрившийся оказаться уже на 2-ом курсе, ничего не смыслит. После групповых занятий руководитель задерживает меня и спрашивает: «Что, этот студент Боравлёв только у меня по сопромату не смыслит или и по другим предметам?» Что мне ему ответить? Я знаю, что Боравлёв по всем предметам не соображает… А преподаватель продолжает: «посоветовали бы вы ему покинуть институт». Но такие институт не оставляют, и на всём протяжении институтского курса является накипью на теле института и в годы больших экспериментов (без защиты дипломного проекта) добиваются звания инженера. Я приводил примеры неподготовленности по математике. Ещё хуже со знанием русского языка. Тут полнейшая безграмотность. Если бы преподаватель русского языка средней школы прошёлся по бесчисленным объявлениям в коридорах института, вероятно, он определил бы пишущих максимум в 4-й класс школы. Но всё же был в институте костяк, и немалочисленный, который уверенно шёл вперёд, неплохо усваивал курс и который, тем самым, вынуждал остальных торопиться и равняться на них.
Нынешнего в вузах школярства с обязательным посещением лекций, групповых занятий и лабораторий тогда не было. Хочешь, посещай, не нравится твоё дело. Но зачёты во время сдавай! И надо правду сказать, такая вольность многих располагала к беспечности и отставанию, образованию «хвостов», то есть не сданных предметов. Отставанию многих ещё способствовала материальная необеспеченность студентов. Получали мы стипендии 37 руб. в месяц, что по тому времени было много, и на жизнь хватало. Наряду с этим, была группа студентов, командированных в институт из ж.-д. и других хозяйственных предприятий и получавших за их счёт повышенную стипендию в 90-92 руб. в месяц. Это было, конечно, несправедливо. В то время, когда одни роскошествовали, государственные стипендиаты вынуждены были искать заработки на стороне. Чаще всего, это была ночная работа по разгрузке дров из ж.-д. вагонов. И меня не миновала эта работа. Затем я стал давать некоторым товарищам по курсу уроки по высшей математике и немного на этом зарабатывал. Первый год жил я в коммуне из трёх человек. Обычная наша пища была пшённая каша с растительным маслом. Собственно, ничего больше в магазинах не было, а покупать на частном (непмановском) рынке не хватало денег. Во дворе института, со стороны Юсупова сада был тогда ларёк, где иногда студентам и преподавателям выдавались кое-какие продукты. Обычно это были селёдка и хлеб. Как будто вчера это было, помню профессора Пистолькорса, впоследствии удравшего за границу, на детских саночках увозившего продукты из ларька.
Настал лето 1923 г. Предстояла первая летняя производственная практика. Место практики представлялось выбрать студенту самому. Я выбрал Уссурийскую железную дорогу. Хотелось узнать Дальний Восток, только недавно освобождённый от японцев и белогвардейцев. Ехало нас 8 студентов и, переваливая за Урал, мы были поражены картиной сытости, которую в Петрограде не видали. Например, на станции Омск: белый хлеб, рыба, яйца, молоко, дичь и прочая снедь. А дальше Омска проводник вагона предложил нам даже водку, правда, не чистую. Для меня, уроженца Белоруссии, всё из окна вагона ново: Барабинская степь, Кругобайкальская дорога с тоннелями и горами, широкие реки Сибири и дикие места Амурской ж.-д.
В Чите нас направили дальше — в Хабаровск, где находилось Дальневосточное управление путей сообщения. И здесь по истечении 2-х недель нас разбили по участкам. Я с другим студентом был направлен на участок ж.-д. Станция Евгеньевка (г. Спасск), и здесь нам поручили восстановить продольный профиль ж.-д. ветки, уходящей от ст. Свиягино в тайгу (так называемая Суворовская лесовозная жел. дор. ветка). Профиль ветки был захвачен японцами. Отвлекусь и расскажу об оплате нам на практике. Сначала нам выплатили проездные, суточные и ещё какие-то монетами разной чеканки: царскими николаевскими тяжёлыми серебряными рублями, немного разменной царской серебряной монеты, несколько бумажек японских иен (цена-1 рубль) и немало серебряных, похожих на русские рубли, китайских даянов (Так их называли. По диаметру несколько больше русских рублей). Я получил 65 рублей и, как все, вынужден был сшить сумку, которую носил на привязи к поясу. Только некоторым из нас повезло: они получили все деньги золотыми царской чеканки пятёрками.
В дальнейшем, на участке ж-д. в городе Спасске, мы получили около 60 рублей (по памяти) в месяц и деньгами, аналогичными выданным нам в Хабаровске. Работа на ст. Свиягино, которая уже говорил, состояла в восстановлении профиля суворовской лесовозной ветки. Нам, двум студентам, было придано 8 рабочих и выдано оружие для защиты, в тайге от хищных зверей. Нивелировку в пикетах мы делали по головке рельса и довольно, успешно проходили по 4-5 км в день.
Жили мы открыто прямо в тайге, палатки не было. С нами шла ручная дрезина с нашими вещами и продуктами. Мучило нас часто отсутствие воды, и это порой тормозило работу. Последний пункт, куда мы дошли, был берег реки Дау-бихэ, что, кажется, в 75 км от ст. Свиягино.
Места по ветке дикие, всё время проходят по сопкам, и много там водится дикого зверя. Так, например, на 51 км, опасаясь многих здесь диких кабанов, мы на ночь забрались на чердак необитаемого дома (брошенного японской концессией) и даже убрали лестницу, чтобы они не могли забраться к нам. Вой кабанов на ближних сопках мы слышали долго, в продолжение ночи. Вообще же мы, как правило, у костра возле ночёвки оставляли дежурных. Недалеко от 51-го км мы группой направились в сопки за диким виноградом. С нами шёл опытный местный охотник, — один из наших рабочих. Не дойдя до верха сопки, мы увидели, как огромная змея начала разворачиваться вокруг камня. Охотник, а с ним и мы, пустились бежать вниз. По словам охотника, длина этой змеи доходит до 15 аршин (10,5 м), и называл он её удавом. Я склонен думать, что это не удав, а какой-то другой вид змей, так как нигде не читал, что в России водятся удавы. Вообще, змей на ветке очень много. В солнечный ясный день они брюшком вверх лежат и нежатся на шпалах дороги. Много раз рабочие, проткнув, насаживали их на пикетажные шпильки. Змея тогда вытягиваясь на шпильках, достигала иногда длины 1,5 м. Ночью всегда эти змеи норовят забраться в утеплённые места — под бок к человеку в изголовье — и неподвижно спят вместе с человеком. Но стоит только человеку проснуться и шевельнуться, как змеи начинают быстро уползать. Рабочие называют этих змей медянками. Брюшко у них серебристого цвета с поперечными чёрными полосками. Они безвредны. По крайней мере, у нас не было случая, когда медянка причинила бы кому-либо вред. И противное сначала от их присутствия ощущение затем притупилось, и я к ним привык.
Здесь же неподалеку от 51 км был ручеёк, к которому вела хорошо протоптанная тропинка. Рабочие говорили, что по этой тропке звери ходят к ручью на водопой, в том числе и тигр. Это как раз те места, где водится уссурийский тигр. Было много в тайге гнуса, мошкары. А на берегу реки Дау-бихэ мы увидели много черепах, которые при приближении к ним сворачивались и уползали в воду.
Много нового я увидел в Уссурийской тайге. Даже быт людей на ст. Свиягино был для меня нов. ст. Свиягино имела тогда два селения, русское и за ручьём корейское. Бывал я у корейцев в гостях, угощали меня пампушками. Это затвердевшие лепёшки с рисунком на верхней корке. Как мне объяснили, это пампушки праздничные. Обычно же, пампушка — это кусок теста, спеченный на пару, сверху он зарумянившийся, а в середине сырой. Пампушки заменяют хлеб не только у корейцев, но и у китайцев. Корейские женщины носят грудных и малых детей не так, как русские, на руках. Ребёнок сидит у них на спине, обвёрнутый простынёй, которая спереди у матери завязана. В таком виде она с ребёнком на спине выполняет всякие работы: работает в поле, стирает бельё и пр. Вообще должен сказать, что, судя по корейской слободке на станции Свиягино, это народ трудолюбивый, мирный, гостеприимный и много среди него бедствующих, ищущих забвения в опиуме. Здесь сильно развито курение опиума. Что касается русского населения ст. Свиягино, то, как я успел увидеть, пьют почти все. При этом, так как спирт или водка дороги, их заменяют ханой. Она крепка, вонюча и дёшево стоит. Неразведённая, она горит. Как мне объяснили, изготовляется она из чумизы.
В Свиягине я имел пристанище у местного жителя-бондаря. Жил он бедно. Однако хана у него не переводилась, и он, и жена были постоянно пьяны. Как бы дёшева не была хана, но на покупку её нужны деньги. Оказалось, что хану он не покупает. Наделав несколько бочонков или ушатов, он отправляется на станцию Иман или Шмаковку, на лодке переплывает через реку и оказывается в Китае. В прибрежных городах он уже известен. Продав или обменяв посуду, он один из бочонков наполняет ханой и доставляет домой. И так он повторял по мере израсходования запасов ханы.
Ленинград, 1929 год.
В одну из его поездок я побывал с ним в китайской деревне. Это было очень просто. Пограничной охраны тогда никакой не было и, как китайцы на русскую сторону, так русские на китайскую переходили беспрепятственно. Это было лето 1923 года. Но и долго после этого обстановка оставалась такой же. Так, в 1930-31г.г. мой младший брат жил в г. Благовещенске (он вел изыскания автодороги Большой Невер-Якутск и здесь же умер). Как известно, на другой стороне реки Зеи против Благовещенска лежит китайский город Сахалян. Так вот, бывало в эти годы, хозяйка затопит печь и по льду р. Зеи спешит в Сахалян за продуктами и обратно домой. Никаких препятствий, не то, что в наши дни ныне.
По окончании на ветке полевых работ камеральные работы у нас заняли немного времени и, вообще говоря, мы были готовы к возвращению в Петроград. Но тут возникла интересная идея. Летом 1923 года в Японии произошло сильное землетрясение, пострадали многие районы страны, в особенности город Иокагама. Среди студентов нашего института, старшекурсников, разбросанных на практике по Уссирийской ж.-д., возникло намерение просить разрешения Советского правительства поехать в Японию, благо, мы недалеко находимся, помогать восстанавливать разрушенные землетрясением железные дороги. По телефону инициаторы этой затеи запросили и моё с товарищем согласие. Мы, конечно, его дали. Откровенно говоря, давая согласие, я руководствовался не желанием помочь Японии. Нет! Просто было интересно повидать Японию, бесплатно прокатиться по ней. Когда ещё может представиться такая возможность? Полагаю, что это обстоятельство руководило и инициаторами этого дела. Ходатайство от имени всех студентов-железнодорожников было послано в Москву Председателю ВЦИК М. И. Калинину. Ответ с отказом пришёл незадолго до нашего отъезда в Петроград. Позже мы узнали, что Советское правительство в официальном порядке предложило Японии свою помощь и снарядило для этого специальное судно под названием, кажется, «Декабрист», загрузив его продуктами для пострадавших. Японское правительство от советской помощи отказалось.
Осенью, уже в сентябре, я покидал благодатный малозаселённый Дальний Восток. На обратном пути, по дороге в Петроград пассажиры были подвергнуты досмотру на ст. Верхнеудинск (ныне Улан-Уде). Это была пограничная станция — остаток времён существования Дальневосточной Республики. Пассажирам предлагалось звонкую монету — золото и серебро обменять в специальной кассе станции на недавно выпущенные советские червонцы (белые, десятирублёвые, за подписью творца червонца Шейнмана, впоследствии не пожелавшего со Сталиным работать и уехавшего за границу). Досмотр вещей у студентов производился легко для проформы. Запретную бутылку водки мы распили до досмотра, а 16 золотых пятирублёвок глубоко запрятали и на червонцы не обменяли. Через 9 суток я был в Петрограде. Снова коридоры института, товарищи по курсу, деление впечатлениями и сборы к занятиям на 2-ом курсе. Но тут, как я уже говорил, я вынужден был занятия прервать, и оказался в армии.
