Борис Беленький●●«Враг народа». Мои воспоминания●Глава 20. 7 лет в Омских лагерях
| ← | Книга: «Враг народа». Мои воспоминания Характер материала: Мемуары Беленький, Борис |
→ |
| Дата создания: Могилев, 1967 г., опубл.: 2013 г.. Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений |
С 1943 года по 1950 год, то есть 7 лет я был заключённым в трёх омских лагерях: ОЛП-2., колонии № 6 и колонии № 7. Условия содержания в них имеют много общего, но имеют и отличия. Поэтому я позволю себе рассказать о них отдельно.
ОЛП-2. В мае 1943 года из Тобольской тюрьмы № 2 большой партией нас вывезли в Омск. Много было среди нас больных. У меня на почве голода были опухшие ноги, и я с трудом добрёл до пристани на Иртыше. Ехали пароходом вверх по Тоболу, затем по какому-то притоку Тобола и оказались в Тюмени. По дороге не обошлось без курьёзов. Нас поместили на пароходе в 3-й класс. От вольных пассажиров нас отделяли небольшим барьером. Ближе к вольным пассажирам была группа заключённых малолеток. И вот, руководимые старыми уголовниками, малолетки ухитрились украсть у каких-то пассажиров сумку с махоркой. Пострадавший покричал, поохал и на том кончилось. А табак легко был передан уголовникам и все закурили. Охрана молчала, было её мало и она опасалась.
В тюменской тюрьме до развода по камерам нас растасовали в какие-то одиночки. Здание это находилось во дворе тюрьмы при входе. Впервые я увидел такие одиночки. Представьте себе, что вас втиснули стояком в ящик, размеры которого строго очерчены по внешним габаритам вашего тела. Вот в таком ящике я очутился. Сесть, конечно, немыслимо. К счастью, стоять пришлось недолго. Скоро я оказался в большой камере. Она уже казалась мне роскошью по сравнению с ящиком. Затем, нас покормили тюменской баландой, и мы «благодушествовали». Меня опознал начальник тюрьмы Морозов и тоскливо покачал головой. Верно, «хорош» я был больной, измученный и обезноженный. Морозов знал меня по Тобольску, где раньше он был начальником тюрьмы № 2. Из тюменской тюрьмы через несколько дней в столыпинском вагоне меня с другими заключёнными отправили в Омск. Здесь 7 колоний и 2 лагеря. Разницы между ними, собственно нет. Условия в тех и других одинаковы Я был направлен в ОЛП-2. Что это такое? Это «отдельный лагерный пункт» № 2. ОЛП-2 был расположен на окраине Омска, за базаром. Одна сторона его обширного двора примыкала к площади с лесонасаждением — роще. Двор лагеря представляет собой неправильный четырёхугольник с размерами стороны около 250—300 м. Двор обнесён дощатой оградой высотой около 2,5 м. Поверх ограды несколько рядов переплетённой колючей проволоки нависающей козырьком. Перед оградой с внутренней стороны, а также с наружной стороны имеются, так называемые запретные зоны. Ширина запретных зон 2,5-3 м, и идут они параллельно ограде на всём её продолжении. Запретные зоны ограждены колючей проволокой на высоту около 1 м. Поверхность земли запретных зон покрыта свеженасыпанным грунтом, который периодически освежается и разрыхляется. Делается это для того, чтобы видеть следы ступавшего по нему человека. Иначе говоря, в целях предупреждения побегов. По углам четырёхугольника двери лагеря и в двух местах посередине. Стороны четырёхугольника стоят высокие деревянные вышки, на которых беспрерывно днём и ночью вооружённая охрана. Словом, всё оборудовано фундаментально на долгий срок службы. В случае приближения к запретзоне или нарушения её, охрана с вышки стреляет без предупреждения. На моей памяти было два таких случая: одиночный побег заключённый совершил, пройдя через низ вышки. Стрелять в него с вышки было неудобно, и хоть было несколько выстрелов, цели они не достигли. Заключённый ушёл. Второй случай был со смертельным исходом. Бараки и многие служебные здания во дворе были расположены бессистемно. Один из жилых бараков находился очень близко от запретной зоны. Чтобы из этого барака пройти в уборную, надо было пройти весь длинный барак. Был и другой путь в уборную — пройти впритык к запретной зоне, не задевая её. Этот путь был короче, им иногда пользовались, особенно днём на глазах у часового вышки. В бараке было много блатных (о них будет сказано) и они поздно играли в карты. Один из них выскочил из барака и кратчайшим путём двинулся к уборной. Раздался выстрел, и он был убит наповал. Убитый оказался малолеткой — лет 16. Об этом случае охрана составила акт, и мне пришлось его читать, так как я был привлечён для составления с натуры плана места убийства.
Зданий во дворе лагеря было много, но стояли они, как я уже говорил, бессистемно: жилые бараки, бараки больничные, мастерские, контора, лагеря, помещение охраны, кухня, склады и так далее. Некоторые здания были старые, видимо, существовавшие до организации на этом месте лагеря. Большинство же построек — последних 8-10 лет, то есть лет, когда Сталин начал по решению 17-ой партконференции тюрьмами и лагерями «ликвидировать остатки капитализма в сознании людей».
В смысле управления лагерь имел следующие подразделения:
1. Начальник лагеря с конторой при нём. Большинство работников конторы — заключённые. Начальник лагеря из военных. Если воинского офицерского звания он не имел, ему присваивали.
2. Спецчасть. Здесь хранились дела заключённых (арестантские — не судебные). Работники все вольнонаёмные.
3. Санитарная часть. Начальник её и несколько врачей вольнонаёмные, но большинство лечащих врачей и обслуживающий персонал — заключённые.
4. Культурно-воспитательная часть (сокращённо КВЧ). Начальник части вольнонаёмный, остальные заключённые.
5. Кухня и снабжение, один (обычно зав. кухней) вольнонаёмный, остальные заключённые.
6. Комендатура. Надзиратель (Комендант) вольнонаёмный, исполнители заключённые.
7. Охрана, собаковод, другие вольнонаёмные — обычно демобилизованные колхозники.
Я не имею цифр соотношения вольнонаемных и заключенных, но полагаю, что не ошибусь, если назову вольнонаёмных, примерно, 10-12 %, а остальные заключённые.
Всеми лагерями и колониями Омска (9 штук) и области управляло УИТЛК (Управление исправительно-трудовых лагерей и колоний). Оно принимало на работу вольнонаёмных, назначало штатное расписание, снабжало вещевым и продуктовым довольствием, изыскивало приложение труда заключённых. Номинально считалось, что лагерем внутри его заправляют вольнонаёмные, все должности заполнены ими. В действительности, ни один вольнонаёмный не работал без заключённых. Помощники находились любой специальности и, притом, такие, которым платить не надо — «зэки». (Иногда в переписке заключенные назывались «вторые»).
Заключённые в ОЛП-2, независимо от статьи обвинения распределялись по колоннам, а внутри колонн — по бригадам. Колонны специализировались по виду выполняемого ими труда. Но это не было обязательным признаком. Бывало, скажем, колонну, обычно работающую в механической мастерской, отправляли на строительные работы. Во главе колонны стоял её начальник — заключённый, обычно, из уголовников. У него были помощники по труду и по быту, тоже заключённые. Затем, в колонне был культорг, фельдшер или санинструктор, нормировщик и ещё человека 2-4 «придурка» без «чинов» — все заключённые (о том, кто такие придурки будет сказано ниже).
Женские колонны были отдельно от мужских, и обслуживались они, как женщинами, так и мужчинами. Жилые бараки женщин иногда были изолированы от мужских, но не всегда. Труд в ОЛП-2 был разный. Много женщин работали в мастерской внутри лагеря, изготовляли носки и рукавицы для армии. Была и швейная мастерская, которая больше всего работала на ремонте одежды заключённых и вещевого довольствия. Но большая часть женщин наравне с мужчинами работала за воротами лагеря.
Работа за воротами была: на строительстве жилых домов, на заводских дворах и погрузочно-разгрузочные работы, заключенные охотно шли на транспортные работы и, хоть они тяжелее других работ, предпочитали их. Там удавалось подзакусить. Часто я видел, как возвращающиеся с погрузочно-разгрузочных работ «разгружают себя» от содержимого карманов, широченных брюк и других укромных мест. Добываются разные продукты просто: скажем, разгружаются ящики с печеньем или конфетами. По пути относки ящик «вдруг» падает, разбивается и «зэки» наскоро собирают рассыпавшееся. Немало при этом уходит по карманам. Охрана молчит (её дело лишь следить, чтобы зэки не разбежались, а иногда сама не прочь поживиться). Если добрых продуктов нет, то по широченным штанинам (все на этих работах заводят такие) прячется картофель, морковь и другие овощи. Такие штаны и на мужчинах, и на женщинах.
Назначение людей на тот или иной вид работ производится в зависимости от состояния здоровья заключённого. При поступлении в лагерь врач (обязательно вольнонаёмный) определяет его «категорию труда», которая заносится в лагерный формуляр заключенного и сопровождает его повсюду. Периодически повторяется врачебный осмотр и «категория труда» при изменении состояния здоровья заключённого может меняться. На работах за воротами заключёнными распоряжался прораб или другой представитель организации работодателя. При большом количестве заключённых, наряду с вольнонаёмным прорабом или распределителем, имелся прораб или распорядитель от лагеря — заключённый. Чаще всего за воротами заключённые производят строительные работы. Тогда вокруг объекта строительства возводится надёжная ограда, натягивается колючая проволока, устраиваются запретные зоны, и ставится избушка-проходная.
Заключённые способны более или менее сносно выполнять массовые, не требующие квалификации работы. Но в годы войны, когда ощущался большой недостаток в рабочей силе, заключённые выполняли всякие работы: и плотничные, и каменные, и штукатурные. Качество работ при этом было, конечно, низкое. Женщины на строительных работах были подсобницами. Как оценивалась работа заключенных, расскажу лично, в разделе о питании. Номинально считалось, что каждый заключённый, если он не больной и временно не освобождён от труда, должен работать либо внутри лагеря, либо за воротами. Но было немало уклонявшихся от работы. Я имею в виду не отдельных лиц, так или иначе сумевших укрыться на один или несколько дней от работы, а большую группу заключённых, так называемых блатных, которые, как правило, не выходили ни на какую работу.
Кто же такие блатные? Я однажды слышал из уст блатного такое определение: «Блатные хотят жрать, спать и ср…ть». Но это не совсем верно. Они живучи более других заключённых. Как правило, все блатные — уголовники. Бывало иногда, что к ним примыкали и «политические», но редко. Много среди них рецидивистов, отпетых, никого и ничего не признающих. Заключение для них — дом родной. У них имеется внутренняя крепкая, скрываемая от прочих организация, которая вправе приказать блатному совершить то или иное действие. Во главе стоит старый опытный рецидивист, которого они именуют «паханом». Я был свидетелем в Озёрлаге (о нем ниже), когда по решению такой организации блатной отрубил голову заключённому, явился в охрану и попросил убрать убитого. Другой блатняк решением организации был «лишён языка», то есть должен был в течение двух лет представляться немым. Попытки заставить блатных работать ни к чему не приводили. Сажали их по много раз в карцер, иногда охрана не скупилась на побои, лишали пищи и пр. Они всё сносили, но на работу не выходили. Из карцера они изобрели способ быстро выходить: оттянет на животе или шее кожу и проведёт по ней острой бритвой. Впечатление такое, что человек зарезался, и врач немедленно выводил его в больницу. Лишь через много лет врачи уразумели, что это только кожа, перевяжут его и никуда не выводят. В новосибирской тюрьме мне довелось видеть молодого парня с 7 полосами — следами бритвы на животе.
Иногда, если комендатура сильно к ним приставала, они поднимали бунт. Такой бунт был однажды в нашем бараке. Перебив в бараке электрические лампочки, они организованно топорами и другими орудиями защищались от сотрудников комендатуры. Кое-кого покалечили, кому-то руку порубили, и длилось это до тех пор, пока не прибыл взвод вооружённой охраны. Изменившего их организации, который по их выражению «ссучился», они преследуют, калечат, а нередко убивают. Постоянный выход на работу считается тоже «ссучением».
К прочим заключённым, то есть к политическим заключённым они относятся, как к неизбежному злу и смотрят на них свысока. А к заключённым по бытовым статьям, но не блатным, они более снисходительны. Из передач, посылок и других приобретений обыкновенный заключённый должен с ними делится. В противном случае отберут или уворуют. Они более сыты, чем другие заключённые, так как повара и раздатчики пищи на кухне ими терроризированы и снабжают их отнюдь не по нормам. Дни они проводят во сне, в карточных играх и прочем ничегонеделании. Но, бывает, надоест в лагере и захочется прогуляться за ворота.
Помню такой случай: Вдруг блатные изъявили желание выйти на работу. Начальник колонны и вольнонаёмная администрация во всём пошли им навстречу: обули, одели и полностью экипировали для работы. Вышло их за ворота человек 40 на строительство коттеджей на улицах Омска для лётчиков. К работе они и не думали приступать. Разбрелись по площадке строительства и в укрытых от глаз охраны местах играли в карты или завлекали кого-нибудь из женской бригады. Вечером, когда после работы мы собрались идти в лагерь, конвой вдруг стал производить тщательный обыск. Никогда раньше это не делалось. Перетрясли сумки, карманы, щупали между ног и разводили руками. Ничего нет.
Так продолжалось дня 2-3 . Ежедневно личные обыски. Блатные продолжали с нами выходить и… ничего не работать. Причина каждодневных обысков вскоре открылась. Я однажды обратил внимание, что блатные усиленно жарят в бараке рыбу и даже меня угощали. Рыбы у всех было много. Оказалось, что в первый день выхода блатные в складе на площадке строительства похитили бочку с рыбой. Её искали целиком, искали в разобранном виде рыбу, всё тщетно. А бочка с рыбой была на верёвке опущена в колодец. Когда шум улёгся, блатные вынесли рыбу по карманам, сумкам, и с тех пор ходить за ворота «на работу» перестали.
Вывод заключённых за ворота, называемый «разводом», представляет собой особую церемонию. У раскрытых ворот с наружной стороны выстраивается конвой. Заключённые во дворе перед воротами выстраиваются побригадно, по 5 человек в ряд. Ответственный дежурный охраны отсчитывает вслух — это число пятёрки, и по его слову ряд выходит из ворот и становится позади вожатого конвоя. Ряды строго выравниваются, и старший конвоя, как заученную молитву произносит: «Идти ровно, не разговаривать, из рядов не выходить. Шаг вправо, шаг влево считается побегом, конвой применяет оружие без предупреждения». Иной конвой (трусливый) требовал идти, взявшись в рядах за руки. По дороге конвой к заключённым безжалостен. Бывает, встретится по дороге какое-нибудь препятствие, лужа, болото или яма, равнение в рядах нарушается и конвой, усомнившись, требует: «садись!». И независимо от того, что у тебя под ногами, вода или лужа, ты вынужден садиться. Никаких причин конвой не признаёт.
Когда я в последний год своего заключения был в лагере специального назначения — Озёрлаге, один заключённый мне рассказывал, что ему за границей довелось видеть кинофильм «За железным занавесом». Там так и показано, как конвой сажает людей в болото, как ставит людей на колени и долго держит их в таком положении перед посадкой в вагоны. Издевательства над заключёнными. Этот же заключённый рассказывал, что фильм начинается перезвоном колоколов на вышках часовых на мотив «Широка страна моя родная» и показывается страна, покрытая вышками. Я этот фильм не видел, но в годы Сталина это недалеко от истины. Мне пришлось уже после смерти Сталина жить в Донбассе. Сёла и городки там часты и близки друг к другу. И в каждом из них был лагерь или колония заключённых. В каждой области было УИТЛК, вся страна была покрыта лагерями. А жестокостям конвой был обучен и инструктирован.
И вместе с тем мне представляется, что конвой в пути следования на работу или с работы боится заключённых. Их, видимо, так инструктировали, что заключённые — страшные преступники и всегда надо ожидать от них какой-то каверзы. Помню, ещё в Тобольской каторжной тюрьме меня вызвали к Оперуполномоченному. Дело происходило в пределах тюрьмы, выводить меня за ворота не надо было, и опасаться побега не приходилось. За мной явились два охранника и столь были напуганы, что буквально, схватили меня под руки и так повели к Оперуполномоченному.
А другой случай ещё в большей мере подтверждает эту мысль. Из колонии № 6 (я был в ней после ОЛП-2) летом 1948 г. была направлена группа заключённых (человек 100) в сельскохозяйственную колонию № 1 в помощь по сенокосу, уборке картофеля и пр. Месяц мы проработали там. Закончив работу, мы собрались в дорогу обратно на колонию № 6. Но как-то так сложилось, что сборы затянулись и мы вышли незадолго до сумерек. А идти надо было 12-15 км. Стемнело, и конвой непрерывно кричал, подбадривая себя, и стрелял. Было ясно, что эти выстрелы должны были нас терроризировать и вместе с тем подбодрить конвоиров. Люди, словно стадо баранов, толкались друг на друга, все норовили оказаться в середине, чтобы не быть вышедшим из рядов и не быть застреленным «как за попытку к побегу». Такого, вероятно кадра нет и в фильме «За железным занавесом». Со стороны конвоиров застрелить и представить, как «за попытку к побегу», вполне может статься. Старые заключённые уверяли, что за каждое убийство «при попытке к бегству» застреливший награждается в худшем случае внеочередным отпуском. И в «Озёрлаге» я имел возможность убедиться, что это правда (об этом в главе «Об Озёрлаге»).
Возвращение после работы в зону происходило проще. Снова, конечно, считали количество людей, пристально присматривались, не тащат ли что-нибудь запретное, и отмечали возвращение на досках. Вся «бухгалтерия» велась на фанерных дощечках, на которых вчерашние записи утром следующего дня соскабливались. Укажу попутно, что в лагере специального назначения. Озёрлаге заключённых при возвращении с работы в лагерь тщательно обыскивали, а на работу сопровождали собаки. Кроме работ, производимых за воротами, много заключённых оставалось в зоне — на производственных работах, и придурки. Производственные работы в зоне были разные. Так, в ОЛП-2 женщины работали на изготовлении варежек и носков. Мужчины работали в слесарной и бондарной мастерской по изготовлению бочек и т. д. В колонии № 6 изготовляли кровати металлические и замки навесные и внутренние. Женщины работали на швейных заказах и т. д. Затем, в зоне оставались придурки. Это заключённые, занятые непроизводительным трудом. Сюда относятся повара, раздатчики пищи и обслуживающие кухню, хлеборез, парикмахеры и банщики, работники бухгалтерии и складов, плановики и нормировщики, начальники цехов, мастера. Начальники колонн и их помощники, врачи и медработники, культорги, работники комендатуры, дневальные по баракам и т. д.
Это весьма солидная по численности группа заключённых, полагаю не менее20-25 % от числа заключённых, работающих за воротами и на производстве. Придурки наиболее здоровая часть заключённых. Находясь постоянно в зоне у котлов, продуктов и овощей, покрывая друг друга, они в первую голову обеспечивали себя. Повар подкормит парикмахера и тот побреет его вне очереди и не так как прочих «лишь бы». Бухгалтерия, выписывая продукты, «маленько» прибавит не свою долю. Пом. Начальника по быту, давая сведения о количестве людей прибавит — на себя, начальника колоны и др. Врач или фельдшер освободит от работы под видом болезни обладателя передачи или посылки или кого-либо из друзей работников кухни и получит мзду и т. д. Все придурки между собой в той или иной степени связаны и все фальшивят во имя спасения живота. Кто на чём стоит, то и ворует. Нет честного придурка, ибо основная лагерная формула: «умри ты сегодня, а я завтра».
Попасть в касту придурков не так просто. Неопытный и «зеленый» заключённый сунется и обожжётся. Только прожив немного в лагере, поймёт механику. Я слышал от некоторых философствующих заключённых, что лагерь подобен движущемуся трамваю: «надо ухватиться за ручку вагона, двинется трамвай, утрясётся и ты цел, а нет — свалишься». Надо мазать своих заключённых: деньгами, вещами, передачами, содержимым посылок и пр., что в лагере имеет ценность. В первую очередь, помощника начальника колонны по труду, от которого зависит направление тебя на работу, затем работников санитарной части, которые присваивают тебе «категорию труда», потом начальника колонны и т. д. Рук много, кому можно дать, и не всегда с гарантией достичь цели.
И не только заключённых надо мазать, а весьма часто, через заключённых, лиц вольнонаёмного состава, они падки на подношения. Мне самому пришлось отдать начальнику Санчасти понравившееся ему мои замшевые перчатки. Чтобы закончить с вопросом о труде, надо указать ещё 2 категории заключённых, какие были в ОЛП-2.
а) Пересылка или колонна № 7. Люди этой колонны на работу не ходили, их разве только, если где-нибудь ощущался острый недостаток в людях, только иногда временно использовали. Обычно, они ожидали либо зачисления в какую-либо колонну ОЛП-2 или отправки в другой лагерь. Если любой заключенный ОЛП-2 жил бивуачно (сегодня здесь, завтра где-нибудь в другом лагере), то заключённый пересылки жил во много крат неопределённей. Наполовину заземлённый барак был готов в любой час разрушиться. Крыша протекала. Внутри полутемень. Нары двухэтажные, сплошные, постели никакой, посуды для пищи на всех не хватало. И в таких условиях женщины валялись иногда месяцами (это была женская пересылка).
б) Расконвоированные. Это группа наиболее привилегированных заключённых. Она малочисленна, человек 20. Назначают в расконвоированных осуждённых по бытовым статьям и на небольшой срок (так называются преступления определяемые Уголовным Кодексом, исключая ст. 58, то есть политических). Осуждённые по 58 статье попадают в расконвоированные, как редкое исключение. Расконвоированные имеют право выходить за ворота без конвоя и используются, главным образом, на погрузочно-разгрузочных работах или других работах, где конвой не может обеспечить охрану. Во всём остальном расконвоированные подчиняются общему режиму лагеря.
По характеру статей УК и обвинений заключённые сами себя делили на две группы: на «врагов народа», куда входят все политические, и «друзей народа», куда входят все прочие заключённые: воры, грабители, убийцы, растратчики, совершившие хищения и пр. Политические, в большинстве, имели срок 10 лет. В ОЛП-2 я знал только 3 заключённых со сроком 5 и 7 лет. Политические, как правило, не имели статьи УК, по которой их судили, так как над большинством из них суда не было, а срок заключения заочно решало Особое Совещание НКВД. В лагерных формулярах в графе «статья» значилось «АСА», «К-Р», «К-Р-Д» и тому подобные гортанные обозначения, что значило: «антисоветская агитация», «контрреволюция» «контрреволюционная деятельность».
В годы разгула сталинского беззакония Уголовный кодекс по отношению к людям, обвиняемым в политических преступлениях, не действовал, да и Конституция не распространялась, о чём без стеснения писалось в газетах. Даже ко многим бытовым преступлениям УК не применялся, а людей садили по особым законам: «Закон от седьмого восьмого, Закон от четвертого седьмого» и т. д. Костяк лагеря составляли, конечно, политические. Они выполняли работу, где требовался интеллектуальный труд и квалификация. Они выполняли тяжёлые, физически трудоёмкие работы. Они не манкировали трудом. И если бы вдруг политических заключенных выпустили из лагеря, его работоспособность, его организация сразу бы упали.
Я помню в 1947 году, к 30-летию Октябрьской революции, политические заключенные ожидали амнистию. Все были уверены в скором обнародовании её. Из уст в уста передавали, якобы сказанные Сталиным в беседе с иностранным корреспондентом слова: «Я сделаю такую амнистию, какой мир не видал» Некоторые уверяли, что такой текст амнистии уже разослан по местам, и ждут только указания из Москвы о начале и порядке её применения.
Так вот, в то время администрация лагеря (я был тогда в колонии № 6) вызывала многих политических заключённых и предлагала им заключить с лагерем договор на работу вольнонаёмным после освобождения по амнистии. Из этого я заключаю, что подготовка какая-то к амнистии или разговоры в верхах об амнистии были. Но, как известно, амнистия была только заключённым по бытовым статьям, политические освобождались по амнистии, только имевшие срок до 3-х лет. А так как таких в колонии ОЛП-2 не было, то амнистия прошла мимо политических. И снова люди объясняли это тем, что на Сталина, ехавшего с Юга было совершено покушение. Рассердившись, мол, Сталин амнистию политическим похерил. Я склонен думать, что какая-то доля истины в разговорах об амнистии политическим в 1947 году была.
Осуждённые по бытовым статьям (вероятно их было не менее трети общего числа заключённых, а вообще это отношение не постоянное и менялось во времени) работали вместе с политическими и в лагере считали себя «белой костью», то есть людьми более чистыми, чем политические, а потому отношение к ним должно быть более внимательное и снисходительное. Блатные из этой группы заключённых были паразитами. Они не только не работали, но и отравляли существование другим.
Работа заключённых по количеству и качеству оценивались в процентах. Лагерь, конечно с заказчиков получал деньгами, но заключённые получали справки, в которых указывалось число выполненных нормо-дней (нормодень = 100 %) Бригадир ежедневно (а иногда раз в 3 дня) распределял % среди членов бригады. Это определяло рацион заключённого на день, а при 3х-дневной системе распределения — на 3 дня — пайку хлеба и вечернее питание.
Наивысшая пайка хлеба была 700 грамм в день, она выдавалась за высокую производительность (число процентов) шкала которой в % менялась. Приварок выдавался утром и в обед всем одинаковый, а вечером разный, опять в зависимости от величины %. Лицам, имеющим высокий % выработки, вечером давалось дополнительное блюдо. Это обычно бывала крупяная запеканка размером с пирожное, иногда каши грамм 100—200.
Как ни мизерно это дополнительное блюдо, за ним заключённые гнались. Было этих блюд каждодневно мало, не больше 5-7 блюд на бригаду в 25-30 человек. Поэтому число % выработки, за которое оно давалось, было очень высокое и менялось. Но если даже потребовалось бы 1000 % выработка, то все равно такие находились бы. Бригадир (он бесконтролен) назначал таких за счет других. В первую очередь ставил высокий процент себе, затем любимчикам, которые делятся с ним передачами, посылками, табаком и др.
Словом, повышенная пайка хлеба и вечернее дополнительное блюдо были теми приманками, которые двигали все работы в лагере, как внутри него, так и за воротами. Из этого видно, что роль бригадира в лагере весьма важная. От него во многом зависит «благополучие» заключённого. Уже после войны мне довелось в русском переводе читать книгу француза Лафита, который сидел в фашистском лагере. Называлась эта книга, кажется, «Борьба продолжается». В ней подробно даётся роль «капо» в фашистских лагерях. Такова же, примерно, роль бригадира в сталинских лагерях. Неизвестно только кто у кого заимствовал методы: Сталин у фашистов или фашисты у НКВД? Но этим благоволением бригадира ещё не определяется количество и качество пищи в лагерях.
Мне пришлось с год работать секретарём санитарной части (об этом — ниже). В мои обязанности входило также ежедневно подсчитывать калорийность рациона заключённого. Подсчитаешь, вроде прилично, набирается 2200—2400 калорий, хоть не густо, но жить можно. Так отчего же из месяца в месяц народ деградирует? Отчего умирает так много народа? Объяснение очень простое: в действительности, заключённому попадает из нормы, в лучшем случае 50-60 %. Первые, кто ворует из положенного заключённому — это вольнонаёмный персонал лагеря. Высокая администрация, врачебный и санитарный персонал, внутренний надзор, охрана, спецчасть, культурно-воспитательная часть и пр.
Обычно заведовали складами пищевого и вещевого довольствия заключённые. Из их слов я знаю, сколько похищалось на сторону. Оно иногда и проводилось через бухгалтерию, но всё шло за счёт живота заключённого. И не только из складов уходило на сторону. Жёны вольнонаёмного персонала и прочие вольные женщины были, по существу, в вопросах снабжения большими хозяевами, чем кто-либо другой в столярной, швейной и обувной мастерских. Заведующий обувной мастерской колонии № 6 Кривошапко рассказывал мне, что жене начальника колонии Окса было за год изготовлено более 30 пар дамской обуви. (Для чего столько? Разве только для продажи) Однажды, видимо, по доносам, а может по собственной инициативе, Оперуполномоченный лагеря произвёл неожиданно просмотр сумок, выносимых через проходную вольнонаёмными работниками. И оказалось: заведующая кухней выносила специально для неё приготовленный на всю её семью обед и, кроме того, продукты в сыром виде. Врачи-женщины выносили мясо, рыбу, крупу и пр. незаконно взятые со склада. Надзиратели выносили неизвестно где взятое мыло. Весь вольнонаемный персонал считал вполне возможным, даже не скрываясь, во время нахождения в лагере питаться за счёт заключённых и, конечно, не обедом заключённого, а специально для них приготовленным. Я неоднократно слышал, как заведующая 1-м отделением больницы (Козлова М. .И.) заказывала на кухню: «мне сегодня антрекот», хорошо зная, что этот антрекот поглощает дневную порцию 20-25 заключённых. Таков первый немалый минус из нормы заключённого.
За вольнонаёмными следуют придурки из заключённых: повара, раздатчики пищи и пр. Работники кухни для себя готовят пищу иного содержания, чем прочим. Часть этого «особого котла», кроме их самих, предназначается ряду прочих придурков: начальникам колонн, работникам бухгалтерии, кое-каким из врачей и пр. Это второй минус из нормы заключённого. Наконец, идёт утечка из арестантского «общего котла». Здесь раздатчик командир черпака. Почти все прочие придурки, да и блатные не довольствуются нормой. Им черпак дополнительный, да «погуще». А когда тощий черпачок разбавленного водой котла приходит в бадью бригады, то ещё и здесь гущу с добавкой снимает бригадир, а уж остальное — работягам.
И с этим невозможно было бороться при той системе бесконтрольности, какая существовала в лагере и той безгласности, в какую были поставлены заключённые. И обстоятельства усугублялись ещё тем, что в годы войны многих продуктов не хватало, и их заменяли или просто не выдавали. Так, вместо крупы одно время баланда была из крапивы. Мясо в котёл попадало очень и очень редко, а в миску заключённого почти никогда. Весьма часто отсутствовал сахар, а иногда и хлеб выдавали 1 раз в 2 дня.
При этих условиях неудивительна деградация, не удивительно, что люди рылись в мусорных ящиках, помойных ямах, выискивая съестные отбросы, чем можно заполнить пустоту в животах. Работая секретарём в санитарной части, я точнее, пожалуй, всех знал количество умерших в лагере. Они умопомрачительны. При среднесуточном составе ОЛП-2 около 2000 человек, в 1943 году умерло 956 человек или почти 50 %, то есть за 2 года лагерь вымирал. 1944 год я полностью не доработал в санитарной части. В июне1944 года, узнав о гибели брата на фронте под Ленинградом (под Колпино), я попросил отправить меня на фронт. Заявление с приложением врачебной справки о годности к военной службе я отправил в Москву. Но, видимо, моё письмо с заявлением попало к Оперуполномоченному, и он меня вызвал.
После нескольких незначащих вопросов он спросил меня «Сколько в прошлом году умерло в лагере людей?» Я ответил и, и он записал — 956. «Сколько умерло в текущем году?» — продолжал он. Я ответил, что немного больше, чем в прошлом году. За полгода в 1944 умерло 531 человек. Опер и это записал. Вот почему я раньше писал, что в сталинских лагерях смертность была такой же, как в фашистских лагерях, но только медленная и более мучительная. Кто может сказать, сколько за 30 лет сталинского произвола в тюрьмах и лагерях загублено людей? Только глубокие архивы НКВД могут на этот вопрос ответить. Санчасть в лагере играла весьма важную роль. В её обязанности лечить больных, комиссовать здоровых (лагерный термин), то есть присваивать им категорию труда, следить за пищей, производить освидетельствование отправляемых и прибывающих этапов, наблюдать за санитарным состоянием жилых бараков и лагеря в целом и много других побочных работ. В числе врачебного персонала были частично и вольнонаёмные. В большинстве, это были молодые, еще совершенно неопытные девушки, только недавно со школьной скамьи. Иногда это были люди на этом посту случайные. Так, например, в 1943 году начальником санчасти был зубной врач.
Больных в ОЛП-2 было очень много, вероятно, не менее 600 человек. Размещались они в 2-х длинных бараках и двух бараках поменьше. В тех и в других нары были двухэтажные с очень узеньким между ними проходом. (Один станок на 8 мест). Лечения, как такового, то есть приём лекарств, процедуры и пр. над больными не было. Всё сводилось к тому, что больной мог не ходить на работу и отдыхать. Кухня больничная была отдельная, но пища почти не отличалась от пищи прочих заключённых. Только людям, страдающим болезнями пищеварения, хлеб давался в виде сухарей и ещё какая-нибудь кашица.
Много было больных туберкулёзом. Но основная масса больных были пеллагрики, так неопытные врачи называли их. В действительности, это были дистрофики, страдавшие от истощения организма. Больные были в ещё большей степени жадны до пищи, чем здоровые. Они подолгу рылись в отбросах, бродили, словно тени в больничных халатах по лагерю и были очень чувствительны к недодачам в пище. Так, я помню, как с целью проверить вес хлебного пайка были изготовлены простые рычажные весы с точностью до 1-2-х грамм. Обычно хлеборез недодавал в порции хлеба от 5 до 15 грамм, что в масштабах лагеря давало ему ежедневную экономию минимум 15-20 кг хлеба. Хлеборез весьма неохотно выслушивал и удовлетворял претензии на недодачу. Как один из именитых придурков, он должен был из «экономии» поделиться с другими придурками, кое с кем из вольнонаёмных и т. д.
Иногда через час после обеда больным приносили в бадье немного заваренного чая. На всех его не хватало. Поэтому из-за полстакана чая происходили буквально драки. Этим пользовались некоторые заключённые. Они продавали за хлеб или за табак… мочу в стакане, благо по внешнему виду её не всегда отличишь от чая. Я помню случай, когда дежурный врач (Фрейман) — женщина заставила такого продавца своей мочи самого выпить её. Вообще обмен хлеба на табак, обеда или ужина на табак, иногда вещей на табак процветали и происходили непрерывно. Порой такие мены делались с целью изнурения себя, о чём я расскажу позже.
Таким образом, в больничных бараках люди не излечивались, а, хоть и не работали, «доходили» (отсюда лагерное слово «доходяга», что значит истощённый человек, отсчитывающий последнее время до смерти.) Когда человек в больничных бараках становится доходягой, его переводили в 1-е отделение больницы, откуда он следовал в морг. Отсюда близкий к истине лагерный анекдот: больного доходягу санитары на носилках несут в морг. Он приподымает голову и говорит санитарам: «Куда вы меня несёте, я ещё живой»… «Молчи — отвечают санитары, — лекпом лучше знает» (лекпом — помощник лекаря). Расскажу об умышленном изнурении себя. По Советскому законодательству, когда больной заболевает неизлечимой болезнью, угрожающей ему скорой смертью, его полагалось из заключения освободить или, по-лагерному, «актировать». Делается это так: Врачи после детального и тщательного осмотра составляют надлежащий документ — акт, и ближайший народный суд должен вынести решение об освобождении заключённого. Суд происходит, конечно, заочно. Поэтому решение его формальность. Закон бесспорно гуманный, но в Сталинское годы гуманность трудно было ожидать.
В 1943 г., когда я прибыл в ОЛП-2, из больницы выпускали на волю партию актированных заключённых. Выйдя за ворота, двое из них здесь же неподалеку скончались. Не могли уже ходить. Одного из этой партии актированных я узнал. Это был Зоркальцев, сидевший со мной одно время в Тобольской тюрьме. Он уроженец Тобольска. В тюрьму он прибыл молодым парнем 20-21 года, спортсмен, ловкий и плотный, словно налитое яблоко. Теперь передо мной стоял высохший, худой, измождённый дистрофик. Он уходил на волю. Нет! Таким я не хотел бы выйти на волю, хоть и был больным. Не скрою. Сначала, когда увидел освобождающихся, защемило внутри, но затем это чувство погасло. Многие заключённые, лежащие в больнице, решили избрать этот путь освобождения. Для этого они голодали, пищу меняли, иногда отдавали другим, словом, «доводили» себя, лишь бы скорее истощиться и дойти до состояния, когда их актируют. Едва ли ошибусь, если скажу, что в 1943 и 1944 гг. это стало носить массовый характер. А врачи делали своё дело: писали акты, собирались выпустить на волю большую партию заключённых.
Совершенно неожиданно на этом возникло препятствие. В Омское УИТАК от заключённого врача Касьянова поступило заявление, что вольнонаёмные врачи злоупотребляют, актируют здоровых людей. Понятно, что после этого пошли проверочные комиссии врачей, освобождение актированных задерживалось и кончилось тем, что к политическим закон об актировании запрещено было применять. Дескать, пусть в лагере умирают.
Пару слов о Касьянове: когда я прибыл в лагерь, он был врачом и занимал в санчасти видное положение. Между прочим, это он сразу направил меня в больницу. Когда в лагере выяснилось, что это он автор злополучного заявления в УИТЛК (и, вообще, предполагалось, что он стукач), его вскоре перевели в сельскохозяйственную колонию № 1. Вместе с тем, установили, что он вовсе не врач, а ветеринар, до заключения работал заведующим ветеринарным складом. Мог ли такой человек судить о правильности или неправильности актирования? Но «испортить может и кошка» (из Аркадия Аверченко) и Касьянов испортил так, что даже закон об актировании решили в применении к политическим аннулировать, но хвост за Касьяновым, как за стукачём, потянулся вслед. В те годы аннулирование закона делалось просто распоряжением НКВД. И не только ликвидировались законы, но и целые республики стирались по мановению руки Сталина: так, были ликвидированы и люди высланы в Сибирь Республики Немцев Поволжья, Калмыцкой автономной области, Крымские татары, из Кара-Калпаки, корейцы Дальнего Востока и др., которых я не знаю. Я уже дважды говорил, что был секретарём Санчасти и потому могу судить, были ли в деле актирования злоупотребления.
Вольнонаёмные врачи лагеря тех дней были людьми, не лишёнными общечеловеческих пороков. Так, М. И. Козлова (главврач 1-го отделения больницы) любила, чтобы ей каждый день готовили специальный обед. Начальник санчасти Орлова Раиса Александровна, красивая женщина, но мало смыслящая в медицине забирала и уносила домой всё мыло, выдаваемое больнице. Врачи Бородкина и Ясман не прочь иметь утехи с заключёнными. Было несколько случаев, ставших потом известными, когда некоторые вольнонаёмные врачи совместно с работниками Спецчасти за взятки незаконно освободили заключённых.
Но в данном случае было не злоупотребление, а нечто другое: Враг Бородина, оперившаяся в лагере, начала смело применять закон об активировании, и, может быть, кое-где допустила послабление, не по НКВД-вски жестоко смотреть на людей.
Перед ней кругом были «доходяги», и какой врач определит, сколько дней «доходяге» до смерти. И Комиссия врачей не нашла злоупотреблений. Но грязное дело было сделано.
Наряду с больницей в лагере был ещё ОПП (оздоровительный пункт). Туда помещали людей, нуждающихся в отдыхе, полубольных, а иногда и больных, когда при отсутствии места в больнице. Заключённые из ОПП ходили одетыми, как и прочие в бригаде. Много было среди них и доходяг. По мысли организаторов ОПП люди, находившиеся там, должны были 4 часа ежедневно трудиться на лёгкой работе. Но из этой затеи ничего не вышло. Такой лёгкой работы для большого количества людей не было. Поэтому бродили они по лагерю, простаивая часами у кухни, иногда, если посчастливится, на кухне в овощехранилище, лишь бы урвать что-нибудь для живота.
Как Секретарь Санчасти, я часто присутствовал на врачебных комиссовках. Проходили они весьма оригинально: Вообразите, что врачу надо из 200 человек выбрать человек 150 здоровых, людей 1-ой категории труда, то есть годных для тяжёлой физической работы, и врач проделывает этот выбор за час. Как это делается? Все заключённые предварительно раздеваются наголо, к врачу входят голыми. Врач посмотрит в лицо, предлагает повернуться задом и… всё. Никаких вопросов, расспросов, выстукиваний, выслушиваний. Всё определяется по заду. Я тогда шутил, что для ускорения комиссовки надо входить к врачу задом. А ведь по результатам такого осмотра людей отправляли в далёкие этапы на тяжёлый физический труд, а и здесь в лагере назначают на такую же работу. Хоть я и не врач, но так комиссовать — по заднице, считаю издевательством.
Есть ещё лагерное слово «мамки». Это женщины, имеющие в лагере детей. Иные женщины поступали в лагерь беременными, и здесь рожают. Но таких мало. Ещё более редки случаи, когда женщины приходят из тюрьмы в лагерь с маленькими детьми. Чаще всего, это дети, рождённые в лагере от лагерной любви. А любовь эта множилась и процветала. Среди женщин ОЛП-2 политических немного, преобладали бытовые преступления, вплоть до убийств. Живут женщины в отдельных бараках, а иногда даже в отдельных зонах, то есть за оградой. Но разве для любви существуют преграды? Помню такой случай: это было в колонии № 7. Из Москвы или из УИТЛК в лагерь прибыло какое-то начальство. Зашли в женскую зону. Генерал спрашивает, какие есть претензии, что бы они хотели видеть в лагере измененным? Выступает небольшая девчушка и откровенным блатным языком говорит: «Гражданин генерал, как же жить без любви, любиться-то не дают».
Помню случай не менее откровенный: на линии жел. дороги работала бригада заключённых мужчин. Здесь же сбоку примитивная вышка охраны, а метров 200 впереди мужчин работала бригада женщин. И вот, непонятно уж как, на полотне жел. дороги у мужской бригады оказалась молодая девушка из женской бригады. Она обратилась к охраннику: «Отвернись, это скоро… мне нужно хоть одного», а к мужчинам: «Ребята, подойдите же кто-нибудь…». Между прочим, блатными были и женщины. Рожали много. На колонии № 6, например, администрация вынуждена была отвести для детей специальное помещение и назначить санитарок и нянь для обслуги. Мамкам разрешалось отлучаться для кормления детей, и на работу за зоной их не назначали. В известной мере, это было приманкой, и многие стремились «омамиться». Когда ребёнку исполнится 3 года, его из лагеря убирали в городской детский сад, и мать лишалась его навсегда.
Баня, обычно с холодной водой и, если это происходило зимой, то в самой бане было холодно. Одежда со всеми «шмутками» из барака сдавалась в «жарилку» (дезинфекционную камеру), после которой всё сваливалось в кучу и нередко кое-что пропадало. Одевались холодные и в вавилонском столпотворении. Голые, дрожащие от холода заключённые стоят в очереди к парикмахеру. Тот почти насухо скребёт вашу бороду и о ваше тело вытирает бритву. Порезы, кровь его мало волнуют. Ведь вы «кобылка», арестант, не могущий ему ничего дать. Другое дело вольнонаёмный, платящий за услугу или придурок, у которого можно поживиться. Тут и мыло на бороду и бритва поострей и… даже одеколон имеется.
О спецчасти мало можно сказать. Обслуживают её исключительно вольнонаёмные. Там хранятся тюремные дела заключённых (не судебные). Характерно, что на инженеров и техников заключённых заведены отдельные регистрационные карточки. Для чего это? Работники Спецчасти могут при желании нагадить любому заключённому, подсунув, как бы ненароком его дело при наборе людей в этап. И они этим пользовались по отношению к некоторым заключённым. На моей памяти было 2 таких случая, когда Начальник Спецчасти незаконно освободил людей за крупные взятки.
Культурно-воспитательная часть состояла из вольнонаёмного Начальника и многих культоргов по подразделениям лагеря из заключённых. Основная работа КВЧ — это раздача писем заключённым. Предварительно они, конечно, перлюстрировались Оперуполномоченным. Иногда вывешивалась местная городская газета. Работа культоргов по колоннам сводилась ещё к организации вечеров самодеятельности, изданию стенной газеты и пр. И так как всё это было очень редко, раза 2-3 в год, то, по существу культорги были бездельниками. Культоргами были заключённые по бытовым статьям. Политические назначались культоргами в исключительных случаях.
В целом, можно сказать, что, если задача КВЧ состояла в перевоспитании заключённых в советском духе, то она с этим никак не справлялась. Любой политический, даже безвинно загнанный в лагерь, стоял по развитию выше лейтенанта — Начальника КВЧ. Безвинно загнанный в лагерь сталинской опричниной становился врагом не Советской системы, а той камарильи, которая правит Страной в условиях беззакония и произвола. Я имел возможность знать настроения заключённых, в особенности во время войны. В массе можно сказать, что люди к нашим поражениям на фронте относились индифферентно. Каждого давила собственная участь. Победы немцев приветствовали немногие. Но выпусти их за ворота, и даже эти — последние не за страх, будут бороться с врагом. И такие примеры были: по тем или иным причинам выпущенные из лагеря заключённые, отправленные на фронт, сражались честно и писали в лагерь о своих победах. Рассказывали, что у генерала Рокоссовского под началом были целые соединения из бывших заключённых, да и сам он сидел в лагере. По крайней мере, могу утверждать, что беззаконно обвинённые в контрреволюции советские граждане продолжали оставаться советскими.
Под названием комендатура в лагере понималась вся система, которая осуществляла лагерный режим. Оперуполномоченный — это глаз НКВД в лагере и полновластный распорядитель Обычно, это какой-либо военный чин, вроде лейтенанта, и по развитию недалёкий человек. Но о жизни лагеря, о действиях отдельных лиц или о ведущихся разговорах он хорошо осведомлён. У него богатая сеть тайных агентов, конечно, из заключённых. Они доносят обо всём, и он их благодарит тёплыми местечками придурков (это еще один способ проникновения в касту придурков). И нередко, бывало, люди страдали от доносов лагерных стукачей карцером или даже дополнительным судом с удлинением срока заключения. Укажу здесь попутно, что и меня оперуполномоченный Мищенко в колонии № 6 склонял быть у него секретным сотрудником. Вернее, в присутствии Мищенко разговор со мной вёл приезжий, небольшого роста и корейского типа человек. Я отговорился тем, что по натуре своей для этого не гожусь. Собственно разговор не закончился, так как вошедший в это время в кабинет (не помню кто) сказал, что меня разыскивает по всему лагерю начальник колонии Окс, и я выбежал. Долго после этого я избегал встречи с Опером Мищенко. Но, видимо, он понял «осечку» и больше меня не вызывал.
Внутренний надзор состоял из вольнонаёмных надзирателей и помогавших им заключённых. Эти, последние, заслуживая «свой хлеб», были более жестоки, нежели вольнонаёмные работники режима. Особенно неистовствовали они во время шмонов (шмон слово лагерное и обозначает обыск, но в лагере это не только обыск, а все перевернуть вверх тормашками). Всё выбросят, кое-что расколют, разбросают. Самого заключённого разденут, ощупают, обнюхают спереди и сзади и уйдут с гордо поднятой головой, как после хорошо выполненной важной работы. После них заключенный концов не находит. Такие шмоны довольно часты. Но ещё больше, чем обыкновенно, делались шмоны перед революционными праздниками: перед Октябрьской годовщиной и Первомаем. Людей выводили на улицу, а в бараке шмонили: вырывали половые доски, ощупывали щели в стенах, разбрасывали личные вещи. А после этого на улице, независимо от погоды, раздевали и обыскивали людей. Дело ведь происходило в Сибири, где 6 ноября, как правило, холодно, да и перед 1 Мае ещё не тепло.
Только зверства фашистов могут сравниться с такими издевательствами. Кое-кого из заключённых политических по списку оперуполномоченного на праздничные дни забирали в карцер. Работники комендатуры — заключённые все из крупных уголовных преступников и исключительны в своих лагерных проделках. Так, в ОЛП-2 раскрылось одно их возмутительное дело, долго остававшееся неизвестным. Умерших в лагере доставляли в морг, откуда с биркой, привязанной к ноге, как поленья дров на телеге, отвозили на кладбище. Только в 1945 году было указание облачать мёртвых в бельё и хоронить по отдельности, как прочих граждан. Обслуживал морг заключённый (не помню его фамилию). Однажды кто-то из воришек забрался в его вещи и похитил много золотых зубов. Оказалось, что он выдёргивал их из ртов умерших. Делал он это по указанию работников комендатуры, с которыми делился. Несмотря на привилегированное положение этих работников комендатуры, и им, как и прочим придуркам, не давали долго «заживаться» в одном лагере. В поиске физически крепких людей время от времени выдёргивали их из их среды группы в этап.
Побеги из ОЛП-2 были редки. Помню побег заключённого лётчика с места работы за воротами. Заключённые работали на аэродроме и заключённый лётчик, сговорившись с вольным летчиком, на самолёте улетел. Другой случай побега из лагеря. Заключённый убежал, избрав место выхода из зоны под угловой вышкой. В нужных случаях охрана имела собак-овчарок. Но у заключённых они вызывали шутки, так как они были малопригодны для сторожевой службы. Обычно собаковод брал периодически одного-двух заключённых готовить собакам пищу. Помню такой случай, когда два человека были посажены в карцер за то, что съели пищу, приготовленную собакам. Собаки остались голодными.
Вот, в обстановке такого лагеря я оказался в конце мая 1943 года, — больной и измождённый двухлетней тюрьмой. Моя жизнь в лагере сложилась следующим образом: осмотр врача установил, что я срочно нуждаюсь в госпитализации, и я сразу был помещён в барак-больницу. Пролежал я в ней месяца три и ещё больше отощал. Ноги опухли, так что трудно стало ходить. А из барака всё чаще переводят доходяг в 1-ое отделение больницы — преддверие морга. Больных не лечат, да и что их лечить? Кормить надо, и дистрофия пройдёт. Всё больше, как на комиссовке, разденут и зад смотрят. Научился и я понимать: как зад сморщенный, без всякого округления, значит, доходяга и путь ему в 1-ое отделение. Замечаю, что некоторые взяли курс на актировку, сознательно не едят. Вот, недавно перевели в 1-ое отделение инженера-геодезиста Вульфиуса (он немец Поволжья), и он скоро скончался. Перевели в 1-ое отделение ожидавшего актировку инженера Гальперина, и он скончался следом за Вульфиусом.
В нашем бараке-больнице врач из заключённых — мужчина, лет 38-40, венгерский еврей по фамилии Шамуэль. Рассказывали про его заключение весьма интересную историю. На родине своей, в Венгрии, он был коммунистом, был женат, имел частную практику, как врач. Но незадолго до войны решил с женой переехать в СССР, не мог переносить развивавшийся в стране антисемитизм. А Советский Союз мерещился страной блаженства. Ведь о произволе и беззаконии не афишировали.
Официально получить разрешение на переезд в СССР он не мог, и потому, вместе с женой перешёл границу нелегально. Их задержали, обвинили в шпионаже и посадили в лагерь на 10 лет, жену отдельно от него и он даже не знает, ее местонахождение. Между тем, по его словам его хорошо знали в Венгерской компартии, и при желании было легко проверить его слова. Но для НКВД проще засадить. Вот поэтому я часто вижу этого врача задумчивым, устремившим в неизвестность затуманенный взгляд. После осмотра меня этот врач записал «пеллагра» 2-ой степени. Тогда дистрофиков записывали пеллагриками. И я из этой записи понял, что, если не приму меры к спасению себя, то путь мне — в 1-ое отделение больницы.
В Санчасти работала в это время секретарём молодая девушка Соня Носкова. Она была недостаточно грамотна и вообще мало времени уделяла делу, а больше увлекалась любовными утехами. Кавалером её я не мог быть, так как был на грани доходяг. Я обратился к ней с предложением помочь в писании, в составлении отчётов и т. д. Она в ту пору как раз и должна была составить отчёт. Переодевшись внебольничное платье, я стал помогать, и скоро стал внештатным работником Санчасти, а после освобождения Носковой из заключения (это было месяца через три), я стал секретарём санчасти, пока ещё не придурком, но на пути к этому. Жил я по-прежнему в больничном бараке, но к больничному рациону Санчасть стала меня усиленно дополнительно подкармливать, и я стал заметно крепнуть. Опухоль ног стала пропадать, лицо округлилось, и меня стали признавать лагерным придурком. Кое-что в Санчасти стало зависеть от меня, а это определило отношение ко мне прочих придурков. При очередном комиссионном врачебном осмотре меня из больницы выписали и направили в ОПП. Там я находился долго, всё время моей работы в Санчасти. Это было в известной мере послабление как работнику Санчасти. Но заключённый никогда не волен над собой. Я столь уже окреп, что неожиданно меня назначили в этап на Печору.
Не знаю, что побудило Спецчасть назначить меня в этап. То ли она подбирала специалистов-железнодорожников (похоже, что так потому, что в этот этап были назначены бывшие работники жел. дороги), то ли статья по формуляру (ст. 58,п.п. 10 и 11, а по лагерному «АСА»). В дождливый осенний день 1944 года нас, человек 15, повели на станцию жел. дороги. Простояли мы там часа 2. Нас не взяли, в арестантском вагоне не было мест. Измученные вернулись мы в лагерь. Дня через два процедура повторилась, и снова мест не было и снова, высунув языки, мы вернулись в лагерь. Ведь путешествие не малое: 5 км по грязи туда и столько же обратно да с вещами на плечах Больше нас не отправляли, этап не состоялся, больше в санчасти я не работал.
После Санчасти недолгое время, месяца два, я работал прорабом от лагеря на строительстве коттеджей для лётчиков. Эта работа в лагерных условиях была мне не по душе, и я постарался от неё избавиться. Заключённые не работали, а портили работу и мои указания не выполнялись. Например, на кирпичной кладке здания дошло до того, что на одной стене рядов кладки на 2 больше, чем на другой стене. Все конструкции испорчены. Всё лишь бы день отбыть. И стал я работать нормировщиком колонны. В моём обслуживании было до 30 бригад. Работы хватало. Хоть и не именитым был я придурком, однако был более сыт, чем обыкновенный заключённый.
Ещё одно дело подержало меня в ту пору. Как к грамотному человеку обратился однажды ко мне сосед по бараку с просьбой написать ему в Москву заявление — жалобу на неправильное по его делу решение. А дело своё он изложил так: он был на фронте, гвардеец, дважды орденоносец, коммунист. Был ранен в ногу и направлен в госпиталь в небольшой городок Омской области. По выходе из госпиталя к военной службе был непригоден, так как на одну ногу прихрамывал. А вообще он был высокий широкоплечий, здоровый. Родом он из местности, занятой фашистами и вернуться на родину не мог. Поэтому он остался в том городе, где госпиталь. Здесь до определения на работу он стал искать какие-нибудь средства к существованию. Познакомился с молодой девушкой, за которой начал ухаживать. Она посоветовала ему съездить куда-то, купить махорку и здесь продать. Как вышедшему из госпиталя, ему такую поездку можно было совершить безбоязненно. Он так и сделал. Поездка оказалась удачной, и он неплохо заработал.
Но за девушкой ухаживал Следователь местного отделения НКВД. Он всё время следил за своим соперником. И вот, когда торговая операция махоркой уже почти закончена, он привлёк его к уголовной ответственности «за спекуляцию». А «торговца» уже назначили заведующим Городским Коммунальным Отделом, и он уже работал в этой должности. И, тем не менее, Следователь завёл дело, и сам вёл следствие. На втором или третьем допросе следователь разошёлся и назвал «спекулянта» «врагом народа» (это тогда было модно). Тот не вытерпел, схватил что-то со стола, бросил в следователя, затем схватил всю папку дела с протоколами допросов, разорвал её в клочки и продолжал неистовать. Следователь из комнаты выбежал. Через некоторое время в комнату вошли Следователь и работники НКВД, и его успокоили. А он продолжал твердить: «За что он меня оскорбляет, какой я враг народа? Я дважды ранен, дважды награждён, а он, был ли он на фронте?» и т. д.
Дело завели снова и к обвинению в спекуляции прибавили «сопротивление власти», приговорили к 7 годам заключения (щедро, не правда ли?). Я решился написать и изложить всё, не жалея красок. Москва, к удивлению, реагировала очень скоро. Он был из заключения освобождён. Между прочим, по освобождении он мне прислал посылку с табаком и ещё кое-чем. Этот случай, а затем столь же удачная жалоба женщине-поварихе из больничной кухни, сделали моё имя в лагере популярным, как опытного адвоката. Ко мне стали ходить, как в добрую юридическую контору-консультацию. Времени у меня хватало, и я многим писал.
Но если дело было гиблое, безнадёжное, я писать отказывался, жалея свои труды и их старания, а иногда и средства. В трудные годы заключения этот мой труд «стряпчего» частенько выручал. Дошло до того, что несколько раз начальник Спецчасти колонии № 6, желая кому-нибудь из заключённых помочь, вызывал меня и вручал для прочтения дело (святая святых), просил написать жалобу в Прокуратуру или Верховный суд.
Но хочется отметить интересное здесь явление: писал я лицам, осужденным по бытовым статьям, писал и политическим. И не было случаев освобождения политических. Один только раз фельдшера Казакова по жалобе отправили из заключения на фронт, и он вскоре писал в лагерь, что лежит в госпитале с ампутированной ногой. Говорили, что Сталин лично запретил подымать дела репрессированных и заключённых политических. Это мне напомнило запрещение царя Николая 1-го упоминать при нём имена сосланных в Сибирь декабристов. Летом 1946 года ОЛП-2 реорганизовался и превратился в больничный лагерь всего Омского УИТЛК. Оставалось в ОЛП-2 немного народа обслуги для строительных и других подсобных работ. Большинство же людей рассылалось по другим Омским лагерям. Меня с большой группой заключённых перевели в колонию № 6.
