Борис Беленький●●«Враг народа». Мои воспоминания●Глава 17. Омская ссылка
| ← | Книга: «Враг народа». Мои воспоминания Характер материала: Мемуары Беленький, Борис |
→ |
| Дата создания: Могилев, 1967 г., опубл.: 2013 г.. Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений |
Омская ссылка состоит из двух этапов: ссылки в селе Большеречье и 1 год в г. Омске. Как я уже писал, 4 ноября 1937 г. я покинул Ленинград и в ночь с 6-го на 7-е ноября, то есть к 20-ой годовщине Октябрьской революции приближался к г. Омску. По дороге здания вокзалов разукрашены, на многих — иллюминация, флаги, портреты вождей. Вот проезжаем станцию Вагай. На фасаде вокзала портрет Ежова, а под ним на кумаче — «Да здравствует сталинский железный нарком!». С портрета смотрит маленький дегенеративного типа человек. Я смотрю и думаю: «Господи! До чего ты опустилась, матушка — Русь! Убийц и преступников славишь ты». (Судьба Ежова мне неизвестна. Даже Сталин счёл неудобным после его держать, и он был убран неизвестно куда).
Но вот и станция Омск. Никогда я ещё здесь не бывал. С чемоданом в руке направляюсь из вагона к выходу. И только я показался на площадке вагона, какой-то железнодорожник, называя меня по фамилии, осведомился, я ли это. Я изумлён. Неужели, думаю, всю дорогу за мной следили и теперь опознают? С НКВД это может статься. Дело оказалось значительно проще. Сестра жены — Людмила, оказавшаяся в Омске (почему она оказалась в Омске будет рассказано ниже), и оповещённая из Ленинграда о моём выезде, встречала меня и не дождалась, так как поезд сильно опаздывал. Она обрисовала носильщику мою внешность, оставила ему свой адрес и, оплатив его услуги, просила передать мне. Я отправился по адресу (кажется, ул. Ленина 6) и очень скоро был на квартире у Людмилы. Было раннее утро 7-го ноября. Город был уже в снегу и празднично убранный. Мужа Людмилы — Николаенко не было дома. Он был в военной школе, где преподавал, и готовился к военному параду. Мы сели завтракать, а через пару часов явился и Николаенко. Я без утайки рассказал всё, случившееся со мной: и исключение из партии и заключение, и ссылка в Омск. Для Николаенко и Людмилы всё это было ново. Они давно уже из Ленинграда и давно меня не видели. Николаенко, выслушав меня, сказал, что, несмотря на родственные узы, моё пребывание у него шокирует его, как коммуниста… Я успокоил его и через 20 минут расположился в городской гостинице. Людмила искала меня, но так и не нашла, а Николаенко я больше в своей жизни не видел.
Сделаю отступление, чтобы рассказать о Николаенко и постигшей его судьбе. С Николаенко я познакомился в 1933-1934 г., когда Людмила вышла за него замуж (первый муж её Шевченко умер). Это был невысокого роста мужчина лет 33, в очках и военной форме. Он был преподавателем предмета «Политработа в Красной Армии» в Толмачёвской политической академии (ныне им. Ленина). Николаенко был участником Гражданской войны. Сын сапожника из Бессарабии, он в молодые годы мало учился, а по окончании Гражданской войны поступил в Толмачёвскую Академию. Он был усидчив, много работал над собой, повышая своё общее образование, и по окончании курса был оставлен в академии преподавателем. Как коммунист, он был безупречен во всех отношениях, и я, шутя, говорил ему, что «он больший католик, чем Папа Римский». Он оправдывал все действия Сталина, верил во все обвинения на дутых судебных процессах, поносил всякое инакомыслие и в подтверждение всегда открывал какую-нибудь закладку в «Вопросах ленинизма» Сталина и читал цитату из него. Мне не нравилось его начётничество, и я постоянно советовал ему научиться говорить своими словами даже чужие мысли. Словом, Николаенко был тот тип коммуниста, который Сталин хотел видеть во всей «партии нового типа» (это название партии коммунистов в те дни). Но вместе с тем, Николаенко был тщеславен. Оставаясь адъюнктом Толмачёвской академии, он не мог рассчитывать на присвоение ему высоких воинских званий Он завидовал товарищам, уходящим в воинские подразделения и получающим быстро повышение в звании.
И Николаенко подал заявление об откомандировании его в воинскую часть. Он был направлен в распоряжение политотдела Особой Дальневосточной Красной Армии в городе Хабаровск. Вместе с ним уехала его жена Людмила. В Хабаровске он встретился с многими курсантами Толмачёвской Академии, в том числе со своими бывшими учениками, и его сразу назначили инструктором Политодела армии. Квартиру им отвели в большом доме на одной площадке с квартирой командующего армией Блюхера, так что жёны их, и они сами стали соседями и близкими знакомыми домами.
На Дальнем Востоке в то время обстановка была неспокойная. Японцы всё время создавали на границе провокационные инциденты. И вот однажды состоялось закрытое партсобрание с докладом Блюхера «о некоторых мерах против японских провокаций». Председателем собрания был избран Блюхер, секретарём — Николаенко. После доклада Блюхер внёс предложение взять с каждого из присутствующих подписку о неразглашении сообщённых им в докладе сведений. Секретарь собрания Николаенко находит это излишним. Он говорит: «Тут присутствуют только коммунисты и достаточно всех предупредить о неразглашении». Подписок брать он считает не нужным. Собрание склонилось к мнению Николаенко. Блюхер остался недоволен решением и затаил недовольство против Николаенко. Николаенко это недовольство почувствовал на следующий день. Встретившись в коридоре штаба Армии с Блюхером, последний его остановил и, смеясь, спросил: «Ну как, либерал?». Было ясно, что он имеет в виду вчерашнее собрание. Однако всё вскоре забылось. Николаенко по-прежнему продолжал работать в политотделе, пока не стряслась над ним беда. Николаенко потребовалось по работе вызвать по телефону какое-то городское учреждение, скажем, номер 457, по ошибке, запамятав, он вызвал номер754, то есть цифры наоборот (номера привожу, к примеру, действительного номера не знаю). А этот номер 754 является телефоном японского консула. Кто-то донёс, что Николаенко связан с японским консульством. Несмотря на дикость такого предположения, его подозревают в шпионаже и, как первую меру, исключают из партии.
Отвлекусь немного. Мне этот случай напомнил несколько похожий, происшедший в Ленинграде и слышанный в лагере. Летом по Морской улице в Ленинграде девушка спешит на свидание. Вдруг она обнаруживает, что в одежде у неё не всё в порядке — надо поправить и закрепить чулок, и она шмыгнула в первую по дороге открытую парадную дверь. Исправила всё и пошла дальше. На следующий день её вызвали в НКВД и настойчиво требуют рассказать, зачем она заходила в иностранное посольство. Девушка в недоумении, ничего не понимает… Ей напоминают час, когда это было, место. Она начинает восстанавливать в памяти свои действия и вспоминает, что на Морской улице заходила в парадную исправлять чулок. Это оказывается было здание иностранного посольства. Ей, конечно, не верят, обвиняют в шпионаже и… она в лагере заключённых. Такая же, примерно, история и у Николаенко. Его исключение из партии должно утвердить общее собрание коммунистов штаба Армии. И оно состоялось. К этому времени в Политотдел Армии из Толмачевской Академии прибыло молодое пополнение политработников, все коммунисты и все присутствовали на собрании. Все они хорошо знают Николаенко, а многие были его учениками. Когда стал вопрос о Николаенко, они гурьбой встали в его защиту, и собрание, внимая данным ими характеристикам Николаенко, отклоняют исключение его из партии. Однако, выносят ему выговор. Это решение вообще маловразумительное. Если нет веры Николаенко, если есть сомнение в его честности, шпионаже, то разве выговором его выправишь? Через некоторое время, надо полагать, не без участия Блюхера, Николаенко был переведён в Омск, в пехотную школу (бывший Омский кадетский корпус).
Переезд Николаенко с женой из Хабаровска в Омск всего на неделю опередил мой приезд в Омск. И когда Людмила известила сестру — мою жену о своём выезде в Омск, та телеграфно сообщила ей, что я еду из Ленинграда в Омск, и поэтому Людмила меня встречала. Как я рассказывал, я застал Николаенко с женой уже в Омске. В пехотной школе он взял на себя преподавание истории СССР. По-моему, это было с его стороны несерьёзный шаг, и я даже сказал об этом Людмиле.
Не помню, в котором году был объявлен конкурс на составление популярного учебника истории СССР Бывший у нас (в Ленинграде) в гостях Николаенко, предложил мне на пару с ним взяться написать на конкурс учебник истории. Я, конечно, отказался. Я любитель русской истории, может быть, и неплохо её знаю, но не настолько, чтоб писать учебник, тем более, что в те дни требовалась высокая идеологическая выдержанность. Что же касается Николаенко, то я считал большой дерзостью с его стороны пытаться писать «Историю народов СССР», и даже для преподавания его интеллект и эрудиция недостаточны. Я оказался пророком. На этом скользком пути он получил следующий удар: Излагая курсантам военной школы царствование Ивана Грозного, Николаенко сравнил НКВД с опричниной. Так ли это или нет, не берусь утверждать, но заявление на Николаенко с таким содержанием поступило от курсантов школы. Лично я полагаю, что заявление курсантов искажает истину. Николаенко, столь преданный линии Сталина, кричащий Ура! По всякому разумному или неразумному действию Сталина, не мог проводить аналогию между действиями Сталина и Ивана Грозного, между НКВД и опричниной. Да оно и неверно по существу, и Николаенко не мог это не знать: Иван Грозный стремился подчинить своей воле непокорное боярство и рубил им головы. Сталин же уничтожал не только старых большевиков, но и рядовых коммунистов и беспартийных и, вообще, по произволу его приспешников. (Я также ранее местами сравнивал НКВД с опричниной, имея в виду методы издевательств НКВД над невинными людьми).
Но таково моё суждение о Николаенко, а НКВД судило иначе. Его по заявлению сразу же арестовали, и судом Военного трибунала приговорили к расстрелу. Москва заменила расстрел на 10 лет заключения, и он очутился в лагере на Колыме.
Жаль, мне не пришлось с ним больше встречаться. Я хотел бы его спросить, не шокирую ли я его, как «коммуниста». Я подробно изложил эту мрачную историю, как характерную для тех лет. Знаю я её со слов Людмилы, по просьбе которой я изложил жалобу на имя Вышинского в Прокуратуру СССР. Это ещё не финал. Людмила добилась приёма у Вышинского. Пролистав дело, Вышинский согласился передать дело на пересмотр. Было это уже в 1940 г., то есть после 3-х лет заключения Николаенко. Пересмотр должен был состояться в Омске. Доставка туда Николаенко черепашьей скоростью по этапу из Колымы длилась долго и, вероятно, в пути его застала война 1941 г. Вот тут где-то и застал его финал: он умер в заключении. Людмила получила об этом официальное сообщение, когда после смерти Сталина НКВД научился отвечать людям. Я мог бы на этом о Николаенко закончить. Но мне хочется сказать о Генеральном Прокуроре тех дней Вышинском.
Людмила была у него два раза и отзывалась о нём, как о большом барине, бюрократе очень далеком от облика Советского человека. Это верно. В моём представлении, он ещё великий подлец, который, ради спасения своей шкуры выслуживался у Сталина и загубил множество честнейших коммунистов и советских людей. В дореволюционные годы Вышинский принадлежал к какому-то небольшевистскому течению, близкому к меньшевикам. В сталинские годы, когда преследовались и уничтожались все оттенки партий, отличные от большевиков, Вышинский сумел спасти себя, сделавшись сталинской дубинкой и облачившись в тогу права и защитника законности. Это он по приказу Сталина создавал видимость Судов, заранее подготовив смерть невинным людям, это он, как Верховный Прокурор санкционировал смерти, это он закрывал глаза на беззакония Особого Совещания при НКВД, где за глаза росчерком красного карандаша уничтожались люди… Он был верным сталинским псом. И как мягко, иносказательно и даже всепрощающе в наши дни это облекается в слова «культ личности». Как о Западной Германии мы говорили, что не может быть срока давности фашистским преступникам, так не может быть срока давности для сталинским приспешником-преступником, которыми полна партия.
Вернёмся к событиям моей головы. После Октябрьской годовщины я явился в Управление НКВД в Омске. Мне подобных тут уже дожидалось много. Однако, разделались со мной быстро. Я получил назначение места ссылки — село Большеречье. Добирался я туда 3 дня. Была середина ноября. Утром подмораживало, а днём распускало. Дорога скверная, постоянного транспорта туда не было, машина случайная и 180 км до села Большеречье мы тряслись в кузове 3 дня. Ссылка чувствовалась уже с первых дней. Село Большеречье лежит на левом берегу Иртыша, по воде в расстоянии 230 км от Омска, вниз по течению. Это старое сибирское село, населённое выходцами из Европейской России в прошлом веке, когда шла колонизация края. Она хорошо описана Глебом Успенским.
Село лежит на пути из Омска в г. Тара (еще севернее с. Большеречье) и это насколько оживляет его. Промышленности, кроме примитивного маслозавода, никакой. Сельское же хозяйство богатое. Тогда в с. Большеречье было два колхоза. Вокруг с. Большеречье по обе стороны Иртыша много деревень, входящих в состав Большереченского района и тоже населённых выходцами из Европейской России. По названию определяешь, откуда сюда переселился народ. Например, две деревни по обе стороны ручья: Камкурск и Камворонеж и (это Камышино Курское и Камышино Воронежское). Ясно, что народ курский и воронежский. Или вот, деревня Моховой Привал, по неспорядку и запущенности легко угадать вятских распустех.
Большереченский район большой. Молодой Председатель Райисполкома (Батурин) по площади сравнивал его с Бельгией. Не знаю, верно, ли это, но он действительно большой. И может вместить много ссыльных. И их таки много. Они выделяются наружностью своей среди коренных жителей села. В большинстве, это женщины, репрессированные и высланные сюда за «грехи» мужей, братьев или отцов. Теперь у НКВД такой «порядок»: если муж осуждён, если брат или отец признаны виновными, немедленно высылаются члены их семей.
Мужчин, высланных сюда, мало, человек 10-12 . Это люди, которых обвинить не в чём, но, раз были в руках НКВД, отпускать нельзя. А всего высланных в Большеречье, без других селений района человек 200. Занимаются сосланные женщины разным трудом, кто как мог приспособиться: швеи, разнорабочие, пара машинисток, пара канцеляристок и т. д., конечно, работают не по постоянной своей специальности. Также разным трудом занимаются и мужчины. Живут по крестьянским хатам вместе с хозяевами, так как это избы и отдельных комнат нет. Есть и такие, что сварганили себе землянки. «Здесь — говорят они — придётся век свой прожить. Сталин отсюда не выпустит».
Женщины сравнительно молодые, не старше 35 лет, многие с детьми. Несмотря на убогое житьё, жизнерадостные, ходят в кино и убеждены, что скоро кончатся их мытарства. Вообще, все сосланные в постоянном ожидании перемен своего положения.
Надо и мне приноровиться к жизни села и определить себя к какому-нибудь труду. Первое, что представляется мне наиболее подходящим, — это преподавание математики и физики в 8-10 классах средней школы. В школе меня сначала встречают радушно: «Да, да, нам очень нужны преподаватели по этим предметам». Но затем, узнав, что я ссыльный, разводят руками — «не можем». Уже несколько дней как я ничего не делаю. Непривычно сидеть без дела, да и деньги иссякают. И тут совершенно неожиданно мне предлагают занятие, правда, на время. Работник земельного отдела, случайно узнав, что я инженер, предложил мне составить карту Большеренского района по данным давно произведенной съёмки. Я согласился, и в течение примерно недели, работал над картой. Так как у меня не было многих чертёжных принадлежностей (доски, рейсшины, козьей ножки и др.) мне пришлось обратиться в местный дорожный отдел и даже расположиться у них для работы. Дней через 5 по окончании карты района дорожный отдел пригласил меня к себе на работу в качестве техника. Мне был положен оклад 650 рублей в месяц. В условиях Большеречья, где жизнь в ту пору была очень дешёво, этот оклад считался высоким.
По работе мне много приходилось ездить по району, давать технические указания по постройке профилированных дорог, небольших мостиков и пр. Вскоре я изучил весь район. Проработал я в дорожном отделе год и ушёл по причинам, которые изложу ниже: Выполнял я всякие встречавшиеся работы и считал, что инженер для районного дорожного отдела слишком большая роскошь. Там нужен техник-дорожник. Меня же перевели из техников в инженеры дорожного отдела. Как инженеру путейцу-строителю, с моей точки зрения, мне пришлось приложить знания в трёх случаях:
1. Я запроектировал, рассчитал и руководил работами по постройке деревянного моста через реку Артын в селе того же названия. Длину моста уже точно не помню. Кажется, не многим менее 100 метров. Полагаю, что мост этот работает и поныне.
2. В селе Костино, лежащем на дороге с большими хлебовывозками, за год до моего приезда через ту же реку Артын был построен новый деревянный мост с очень трудными к нему подъездами: На правом берегу полувыемка-полунасыпь высотой до 8-10 м на крутой к тому же кривой; на левом берегу выемка глубиной 3,5 м. Уклон дороги на подъездах обоих берегов 7-10 %. Водоотвод не был сделан, и мне было понятно почему. В Большереченском районе совершенно отсутствует камень, а решение водоотвода требует камень. К тому же грунты на подъездах к мосту были красноглинистые. Летом 1938 г. сильный ливень размыл мост, выбросил наружу несколько левобережных свай, а перед мостом на том же левом берегу размыл котлован глубиной до 5 м. Это была большая беда: Через месяц по дороге предстояла вывозка хлеба. Объездов не было. Понятно, что вся тяжесть решения и производства работ по восстановлению дороги и моста легла на меня. Вот тут и понадобились мой опыт и знания. Задача была решена и осуществлена без применения камня. Я не привожу техническое решение, так как это потребовало бы изображения на чертежах и увело бы меня далеко.
3. Наконец, третий случай наиболее оригинальный. В районе на правом берегу Иртыша от села Карташево до паромной переправы на с. Большеречье летом 1938 г. изыскивалась и проектировалась новая профилированная дорога. Она проходила по правобережной пойме и пересекалась многими поперечными ложками, доходящими до Иртыша. Изыскания и проектирование производили молодые инженеры из Омского проектно-дорожного института. По положению проект (по крайней мере, продольный профиль) должен засвидетельствовать своей подписью инженер местного дорожного отдела. Рассмотрев материал, я отказался поставить под ним свою подпись. Я возражал против 12 штук маленьких мостов, принятых в проекте. На инженерном языке это групповое отверстие, в которое они хотели вогнать расход воды правобережной поймы Иртыша. Неминуемо, доказывал я, первая высокая вода унесёт эти 12 мостов. Проектанты не знали меня, и потому к моим словам отнеслись с пренебрежением: «Подумаешь, какой-то районный техник будет их учить».
Проект, вопреки моим возражениям, подписал Начальник дорожного отдела Гумиров Г. Н. Дорога по проекту была построена в 1939 г., а высокие воды 1940 г. подняли эти 12 мостиков (длиной каждый10-16 м) и как свечки унесли их в неведомые края. Подписание Гумировым заведомо недоброкачественного проекта переполнило моё недовольство им. Вообще это был пьянчужка, малоразвитый и малосоображающий человек. За водку он готов был сделать любое грязное дело и… делал. Я тяготился им, когда по работе приходилось вместе с ним ездить по району. В первой же деревне напьётся, и дело, по которому ехали, срывается.
Я был тогда непримирим к пьянству. Теперь, по прошествии многих лет тяжёлой жизни мне представляется, что я более терпим к этой слабости людской. Сам я не пью. Помимо пьянства были случаи, когда он неграмотным вмешательством своим портил работу. И хотя работа мне нужна была (жить-то надо было), как источник существования, хотя никаких перспектив у меня не было, я решил из дорожного отдела уволиться. Дважды я подавал заявления Гумирову, подал заявление Начальнику дорожного областного управления, когда он приезжал в Большеречье, отовсюду отказ. Ходил к районному прокурору жаловаться на неувольнение — всё напрасно. Тогда я сам себя уволил, то есть перестал ходить на работу, а зарплату за проработанное время взыскал по суду. В селе меня знали, как инженера, и очень скоро я получил предложение от райпотребсоюза строить пекарню. Проработал здесь до лета 1939 г.
Не обошлось и здесь всё гладко. Председателем Райпотребсоюза сначала был серьёзный мужчина, разумно рассуждавший и понимавший нужды мои в материалах, рабочей силе и пр. (его фамилия Сусаров). Но его вскоре из Большеречья перевели в Тобольск. Вместо него из Омска был прислан некий Естерсон. До чего неразумна наша система! Только потому, что он коммунист, его надо куда-то определить и дать ему должность. А годится ли он на эту должность, неважно. Я хочу, чтобы меня правильно поняли Я не против партийного руководства, но через 20 лет после Октябрьской революции назначение на руководящую должность должно сочетать с его умением, развитостью, деловитостью и вообще индивидуальными качествами. Естерсон такими качествами не обладал. Небольшой человек с неграмотной еврейской-местечковой речью (это в глухой-то Сибири), он ничего не знал и не умел. Понимая это сам, он выставлял напоказ свою партийность. На столе у него лежал недавно вышедший том «Истории партии», на обложке которого латинскими буквами начертано «Esterson». Не знаю для чего не по-русски, а латинскими буквами. Среди сотрудников Райпотребсоюза он вызывал только смех. Его окрестили прозвищем «шмендрик», и так обычно говорили о нём, не называя фамилии. Под начало такого ничтожества я попал. Понятно, мне было трудно и, как только работы по строительству пекарни подошли к концу, я уволился, хотя он предлагал мне заняться строительством в районе сельских магазинов.
Я до сих пор изложил вкратце свою деловую жизнь в с. Большеречье, но в селе были и другие события, которых я не мог не видеть.
Так, при моей работе в дорожном отделе некоторое время совместно со мной работал техником молодой парень по фамилии Богушат. Он был сильно болен (туберкулёзом) и вскоре уехал в Омск. Однажды, когда я сидел у него на квартире, явились с обыском работники райотдела НКВД. Меня попросили не уходить, а быть понятым. И вот, один из обыскивающих долго держит книгу А.Толстого «Пётр первый». Вызывает у него сомнение название книги. Видимо, он слыхал как-то, что это был царь. И он обращается к своему напарнику: «Можно оставить?» А тот, посмотрев, говорит: «Забирай!» Таковы были люди в Большеречье, охранявшие «чистоту» линии партии и вершившие нашу судьбу.
Обыск производился по случаю недавнего ареста брата Богушата, работавшего также в дорожном отделе. Вообще, незадолго до моего сюда приезда НКВД произвёл в дорожном отделе «радикальную чистку». Начальник отдела Петрушенко был арестован и без суда направлен в лагерь заключённых. Техник Богушат был арестован и судьба его неизвестна даже матери. Был арестован дорожный мастер и др. И все обвинены в контрреволюции.
Можно было подумать, что это была ликвидирована какая-то контрреволюционная группа, но нет. Все обвинены порознь, а обвинение одинаковое: либо контрреволюция, либо вредительство. Районы подражали городам, а города — столице. Не обошло Большеречье и модное в то время обвинение в «клещах». Ещё до Большеречья я читал в газетах и слыхал от людей о таком массовом обвинении, но, толком, в чём суть его, не знал. В Большеречье я встретился с человеком — большим специалистом по хлебу, ранее работавшим в Ленинградском порту «Экспортхлебе». Его тоже обвинили в «клещах» и он мне разъяснил: как известно, сдаваемый хлеб должен иметь небольшой % влажности. В сыром зерне, да и в сухом при долгом лежании заводятся различного рода насекомые и один вид из них — клещ. Я не могу сказать, сколько было таких процессов за клещей, но уж очень часто в печати были материалы о них. Можно представить распространённость этого обвинения, что даже в сибирском глухом селе Большеречье арестовали заведующего и работников пункта «Заготзерно» и предъявили им обвинение в «клещах», то есть во вредительстве. И всё из-за того, что не верили сведущим людям, выискивали контрреволюцию, и вредительство, а если их не было, то выдумывали и создавали.
По работе в дорожном отделе я часто бывал в колхозах и имел возможность убедиться в нерадивом отношении людей к работе. Начинался рабочий день, и Председатель колхоза начинал обходить дома колхозников, вызывать на работу. Выход на работу происходил не ранее 10 часов утра, но очень многие на работу вовсе не выходили. В одном селе, присутствуя на заседании Правления колхоза, я был свидетелем такого эпизода. Молодая колхозница подала заявление об отпуске ее из колхоза, так как она выходит замуж в другую деревню. Правление колхоза долго судит и рядит, удовлетворить ли её просьбу. Мне это было дико. Утечка явочным порядком между тем происходила, и без разрешения правлений колхозов, и много домов в ту пору я видел заколоченными.
В Большеречье ссыльные были окружены сетью тайных агентов НКВД — секретных сотрудников (сексотов). Они были, как из местных жителей, так и из среды ссыльных. Об «обслуживающих» меня я узнал случайно и то поздно, когда я уже покинул село Большеречье. Несколько позднее меня в с. Большеречье прибыл ссыльный по фамилии Фонкус. Он был из Киева, по профессии портной и, как кавказец, плохо изъяснялся по-русски. Вскоре он начал работать в портняжной мастерской. Я его ещё не знал, как со слов людей услышал, что он арестован местным НКВД за нелестный отзыв о ком-то из вождей (глядя на висевший стене портрет). Однако, через пару дней с большими синяками под глазами и следами побоев он был освобождён и я его впервые увидел. Ещё через несколько дней он явился ко мне на квартиру знакомиться. Выпуск его после ареста да ещё с побоями должен был меня насторожить, но по неопытности в таких делах я не придал этому значения. Между тем, избитый в НКВД Фонкус был выпущен из-под ареста с обязательством «обслуживать» меня и ряд других товарищей. И он добросовестно доносил каждый мой шаг и каждое моё слово. Он имел полную возможность это делать, так как одно время мы с ним жили под одной крышей. Собственно доносить-то было не о чём. Побегов я не собирался делать, агитацией не занимался, но для НКВД тех дней выражение даже в кругу друзей мыслей, не сопровождаемых криком «Ура!» по адресу правительственных действий, являлось криминальным. И надо думать, что Фонкус, плохо понимавший русский язык, к тому же искажал услышанное. Так, я помню мои высказывания по поводу кандидатуры в Верховный Совет академика Цицина. В 1937 г. происходят первые выборы в Верховный Совет по новой Конституции. По Омской области кандидатом был выдвинут академик Цицин — автор многолетней гибридной пшеницы. Его труды и достижения по выращиванию многолетней пшеницы тогда широко рекламировались в печати. Я высказывался по поводу этой многолетней пшеницы, что из этого ничего не выйдет, что это противоречит науке, и Цицин сам ошибается. В самом деле: По третьему закону диалектического материализма — закону «отрицания отрицаний» один вид снимает другой, улучшая его. Следовательно, тот вид пшеницы, который дошёл до человечества наших дней, есть облагороженный многими поколениями вид. И вдруг Цицин хочет улучшить его, скрещивая с некультурным пыреем. Это противоречит диалектическому материализму, в который я верю, хотя и не являюсь тонким знатоком его. С тех пор прошло 30 лет и, действительно, многолетняя пшеница оказалась мифом, и никто о ней теперь не вспоминает. Только прокричали на весь мир, да на груди у Цицина орден, как воспоминание о тех «радужных днях». Я против кандидатуры Цицина ничего не имел и даже голосовал за него. Но в изложении Фонкуса НКВД, вероятно, всё выглядело, как высказывание против него. Вероятно, НКВД был передан мой взгляд на нашу систему выборов (которого я держусь и по сей день). Слово «выборы» по-русски означает, что из нескольких предметов, одушевлённых или неодушевлённых предпочтение отдаётся (выбирается) одному или количеству заранее обусловленных предметов. Как минимум, при выборе одного должно быть как минимум два предмета. Иначе, при выборе одного из одного предмета вероятность избрания его равна 100 %, и это уже не выборы и незачем, вообще их проводить. Я не возражаю ни против системы выдвижения кандидатур, ни против преобладания в них коммунистов, но считаю необходимым иметь минимум двух кандидатов на каждое выборное место. 12 марта 1967 г. проходили очередные выборы в Советы депутатов. Я видел по телевидению во время предвыборных разъяснений, диктор кому-то объяснял, «что намечение более одного кандидата очень усложнило бы дело выборов». Думаю, излишне доказывать несерьёзность этого довода. Я знаю, мне возразят. Скажут, что человек, возражающий против кандидата, может в бюллетене фамилию его зачеркнуть. Но ведь это равносильно тому, что человек вовсе не голосует или, что человек против системы. А это не тоже самое, что человек вычёркивает одного, оставляя другого кандидата. Не знаю, в каком духе малограмотный Фонкус изложил НКВД мои высказывания. Вероятнее всего, как антисоветские. Коль скоро я изложил свой взгляд на систему выборов, хочу продлить его разбором одного предвыборного лозунга «О блоке коммунистов и беспартийных». (В Большеречье я это не анализировал). Блок двух партий представляет сговор их, чтобы противостоять третьей или третьим партиям при проведении какого-либо политического мероприятия, скажем, чтоб привлечь большее количество голосов избирателей. При этом договаривающиеся партии обуславливают долю участия каждого в результатах проведенного мероприятия. Если речь идёт о выборах, то о числе депутатов от каждой партии или, скажем, о числе портфелей в правительстве и т. д. Но в СССР нет тех условий, которые диктовали бы образование блоков, нет третьих сил и потому нет сговоров. Надо лозунг «Блок коммунистов и беспартийных» заменить выражением «Единение партии и беспартийных», «Доверие партии» или как-нибудь вроде этого.
Высланные в Большеречье не хотели считать себя навеки обречёнными здесь жить. Они правильно смотрели на себя как, по терминологии царских времен, на высланных под гласный надзор.
Каждый месяц мы обязаны были являться в НКВД на регистрацию. Системой тайных агентов мы просматривались, как через лупу и, надо думать, когда-нибудь выборочно наступило бы иным разрешение возвратиться по домам. Иными словами, методы полностью заимствовались у царской охранки. Фонкус, например, за свой «усердный труд» получил освобождение из ссылки в 1940 г.
В крестьянских домах Большеречья ссыльных называли по всякому, но наиболее распространённым названием было «трактисты», что означало, надо понимать, «троцкист» Но вообще, относились к нам дружелюбно. Так, когда на берегу Иртыша намеревались строить склады «Заготзерно», ко мне, как к инженеру, пришла делегация с просьбой написать заявление, что в назначенном для строительства месте берег ежегодно размывается. И это было верно. Укрепление берега высотой в 20 м потребовало бы очень больших денег. Мне удалось это доказать, и это место было отменено. Таким образом, отпал снос строений. Если бы строительство состоялось в выбранном месте. Я раньше указал, что мне, как ссыльному, не разрешено было преподавать в школе математику. По сей день не могу понять, почему. Математика или физика не могут быть отнесены к числу дисциплин, где преподаватель может идеологически вредить. Хотя, впрочем, в бытность мою ещё в Ленинграде усиленно доказывалось, что математика политична. Не понимаю этого. Очень уж заумно. И всё же в Большеречье мне пришлось заниматься преподаванием. Летом 1938 г. дорожный отдел организовал курсы дорожных бригадиров. Понятно, что преподавать пришлось мне.
Что касается преподавания в Большереченской средней школе, то случайно мне пришлось узнать каков уровень преподавания в ней. Началось с обращения ко мне дорожного мастера (Заливиным Н.), жена которого преподавала в школе, с просьбой помочь решить какую-то арифметическую задачу. Я её решил и объяснил ему для передачи жене. С тех пор дорожный мастер стал обращаться ко мне с задачами бепрестанно. Иногда ещё рано утром прибежит с задачей, чтобы жене успеть к началу занятий. Так обстояло с арифметикой. А вот, по русскому языку: Когда-то я слышал, что с целью повышения знаний у школьников было созвано широкое совещание педагогов, на котором зачитывались «перлы» ученической неграмотности вроде «Татьяна ехала в карете с поднятым задом» (из Евгения Онегина) или «Маша имела сношенияе с Дубровским через дупло» (Дубровский Пушкина) и т. д. Примерно такую же неграмотность проявляли в Большереченской школе не ученики, а преподаватели. Так, в каком-то тексте встретилось слово «патриций». На вопрос учеников, что означает это слово, учительница объяснила, что это опечатка, должно быть «партийцы». Кроме горького смеха, это не могло у меня вызвать. Серая, тёмная деревня Большеречье. Даже некоторые овощи были ей неизвестны. Когда на моём небольшом огороде уже поспел салат, многие приходили смотреть, пробовали его на вкус и просили семена. Пришлось приготовить его со сметаной, редисом и дал отведать. Помидоров не знали также. А странно. Мне довелось читать, что ещё декабристы в Ялутовске разводили многие овощи, которых раньше не было в Сибири. Видимо, не дошло до глухого села Большеречья. Недаром НКВД облюбовал этот район, как место ссылки.
После увольнения из Большереченского Рацпотребсоюза я подал в НКВД заявление с просьбой разрешить мне переехать в Омск, где, как инженер, я мог бы быть использован с большей пользой для государства. Переезд был мне разрешён, и летом 1939 г. я уже был в Омске. На этом закончился первый этап Омской ссылки в селе Большеречье.
<math>***</math>
Прежде чем приступить к изложению второго этапа Омской ссылки — в г. Омске, сделаю отступление и расскажу о событии, которое меня сильно огорчило и рассердило. Я имею в виду смерть журналиста Михаила Кольцова.
Ещё я был в Большеречье, когда кто-то из приезжих рассказал, что Михаил Кольцов в тюрьме покончил с собой. Он повесился на подтяжках. Я до этого не знал о его аресте. В студенческие годы, когда я регулярно стал читать газеты, была плеяда советских фельетонистов, которыми все зачитывались: Михаил Кольцов, Зорич и Сосновский. Несколько позже появился ещё Рыклин. Все они остроумно, живо и умело обличали пошлость, мещанство и бюрократизм в советской действительности, и каждый, берущий в руки газету, в первую очередь искал в ней фельетон. Кольцов был среди этих фельетонистов задающим тон. Во время гражданской войны в Испании Кольцов был направлен туда, как корреспондент советских центральных газет. Я помню его статьи. Он не только знакомил читателя с событиями о борьбе с белым генералом Франко, но порой давал чисто технические сведения, свойственные специалисту, для лучшего разъяснения. Так, например, из его статьи я узнал формулу дающую зависимость между весом и силой бомбы и размерами воронки, которую она образует. Долго он жил в Испании, ездил по фронтам, бывал в воинских частях и всем делился с нами в печати. После поражения революции в Испании и сдачи Мадрида, Кольцов вернулся в Москву и… был арестован. Как рассказывали мне, его обвиняли в том, что он не смог предвидеть измену со стороны командующего республиканскими войсками генерала Миаха, сдавшего Мадрид. Говорили, что Кольцов якобы, жил с этим генералом в одной гостинице. И потому должен был знать, куда тот клонит.
Мне представляется, что такое обвинение возможно было только в годы сталинского произвола. Всякий мыслящий человек понимает, что журналист из Москвы не является комиссаром или шпионом, следящим за каждым шагом командира. Да и Комиссары частенько в годы гражданской войны в Советском Союзе не могли предупредить измены белых офицеров — командиров Красной Армии. Только в представлении Сталина обязателен шпионаж за каждым человеком, по образцу России, наводненной в эти годы секретными сотрудниками НКВД. Такой оказалась участь одного из плеяды талантливых фельетонистов. Не лучше оказалась судьба другого фельетониста — Зорича, правда, по другим причинам. Передаю его эпопею, слышанную мною в те годы. В разгар оппозиционной борьбы в Ленинграде (1926-27 гг.) или незадолго до этого состоялось решение ЦК партии освободить от работы секретаря Бакинского Обкома партии С. М. Кирова за «развал работы». Сталин, к этому времени уже утвердившийся в роли Генсека партии, подыскивавший для Ленинграда секретаря, направляет в Ленинград Кирова с рекомендацией ЦК в качестве секретаря Обкома (не считается с прежним решением ЦК об освобождении Кирова из Баку). В газете «Ленинградская правда» в ту пору появляется фельетон Зорича под названием «Барин с собачками». Я его не читал. Со слов читавшего, в фельетоне бичуются барские замашки Кирова, переезжавшего в отдельном вагоне полном собак из Баку. Позже, когда Киров утвердился в Ленинграде и его имя, как верного последователя Сталина, стало широко известно всей стране (это после развала работы в Баку) сочли полезным запретить Зоричу писать в газете. Ему разрешено было писать в журналах. Но и оттуда он вскоре исчез, дальнейшая судьба его неизвестна. «Разделан по-сталински». Что касается Сосновского, то он также был «разделан» и причина его исчезновения мне неизвестна.
А теперь вернёмся к Омску. Пристанища в Омске мне не пришлось искать. Николаенко давно в заключении на Колыме, и Людмила жила одна. Ко мне в Омск приехали жена с дочерью. Что касается работы, то мне очень скоро удалось определиться на должность Начальника отдела капитального строительства Кордного завода (он же Главный инженер строительства). Строительство это находилось за линией окружной железной дороги на окраине города. Это был вновь застраиваемый промышленный район города. Здесь по соседству с Кордным был Шинный завод, автозавод и др. Подрядной организацией, ведущей строительство на Кордном и Шинном заводах был трест «Омскпромстрой». Это была маломощная организация. Помимо того она страдала от недостатка рабочей силы, нехватки строительных механизмов, инженерно-технический персонал недобросовестно относился к соблюдению технических условий на работах, к качеству работ. А надо учесть, что работы производились зимой, в условиях сильных сибирских морозов. Мне приходилось почти непрерывно находиться в ожесточенных отношениях с подрядчиком. Так, фундаменты под большой хлопковый склад были заложены на промёрзшем грунте по промёрзшей сырой песчаной подушке, и весной здание дало много трещин. Из 126 штук железобетонных подколонников главного корпуса многие были заморожены и при проверке прострелом из «Нагана» по методу профессора Скрамтаева имели недостаточную прочность.
Наряду с основными зданиями завода (главный корпус, хлопковый склад, котельная, механический цех и др.) на площадке возводилось жильё для рабочих. Это были добротные рубленные деревянные дома под общежития на 100 человек каждый. Их было, кажется, 16. Весной 1940 г. совершенно неожиданно было предложено форсировать строительство жилых домов и в дополнение к ним возвести ряд специальных сооружений: карцер, караульное помещение, кладовые и т. д. Оказывается, строительные работы будут вести заключённые, и НКВД открывает на площадке лагерный пункт. До оборудования здесь лагеря их (заключённых) стали приводить на работы под конвоем. Второй раз злой рок мой сталкивает меня с заключёнными. Приходилось видеть их на работах. Видимо, это были люди, не обременённые большими сроками заключения. Конвоя было сравнительно мало, и он обычно не перечил разговорам заключённых с вольными людьми.
Из этого следовало, что это были люди, осуждённые по бытовым статьям, так как политическим заключённым разговаривать с вольными не разрешалось. Как только я с директором Кордного завода (Суворовым) показывались на работах, сразу же нас окружала толпа заключённых: «дайте закурить»! Коробка папирос опустошалась вмиг, и в последующем, идя на площадку, мы заранее готовили на раздачу по коробке папирос. Подрядчик жаловался на работу заключённых. Работают медленно, плохо и некачественно. И я был этим недоволен и требовал на выполнение ответственных конструкций вольнонаёмных рабочих. Из моего двукратного знакомства с заключёнными и из моей, впоследствии, личной работы заключённым, могу утверждать, что труд заключённых можно с пользой применять на работах массовых, не требующих квалификации: земельных, погрузочно-разгрузочных, транспортных и других аналогичных работах; Там же, где требуется квалификация, заключённые только портят работу. И негодна будет работа и дороже будет исправление её. На строительстве шинного завода, что было рядом с кордным заводом, дома для жилья были каркасно-засыпные, а число их было раза в 2 больше, чем на кордном. Несколько раньше, чем организация лагеря заключённых на кордном заводе, в самую лютую зиму 1939-40г. дома шинного завода начали быстро достраивать и утеплять, даже в ущерб основным работам. Ожидался приезд откуда-то людей. Сначала робко говорили, что люди будут из-за границы, потом стали говорить ясней: ожидаются люди из Польши.
И вот однажды, придя на площадку, я увидел их, приехавших из Польши. Ночью они выгрузились из товарных вагонов эшелона. В домах-бараках было сыро, дымно, холодно и необжито. На улице мороз свыше 30 градусов. Они производят впечатление запуганных и заморенных людей. Меня поразило, что все они какие-то маленькие, словно другая порода людей, не нашей планеты.
Из разговоров с ними я узнал, что почти все они по национальности евреи, поляков всего несколько человек. Вывезены они насильно из города Лодзь, где работали на текстильных фабриках. Чем они не угодили Советской власти, не знают. Одеты они были легко, не по климату Сибири. И глядя на них, на дым в бараках, на воду промёрзших стен, на дрожащих от холода людей, не знающих, что с ними дальше сделают, как сохранить жизнь, невольно меня забирает жалость. И рад бы помочь, но как? Над ними «шефство» НКВД. Догадываюсь, что это первая «классовая зачистка» польских городов после освобождения Западной Белоруссии, подобная той, какая произведена в Прибалтийских областях. Я и тех видел, но и эти, и те, право, не производят впечатления буржуазных отпрысков. И каким образом рука НКВД оказалась в Лодзи, никак не пойму. Ведь «освободительная война» в конце 1939 г. коснулась только Западной Белоруссии, а Лодзь не относится к ней, она западней.
Вторая половина 1939 г., которую я проводил в Омске, богата большими международными событиями. Первое — это война Германии против Польши и наша «освободительная» война в Западной Белоруссии. Затем ввод советских войск в прибалтийские государства — Эстонию, Латвию и Литву, и включение их в состав СССР, отторжение от боярской Румынии Бессарабии, захваченной ею (кажется, в 1918 г.). Война с Финляндией, и наконец, договор с Германией о ненападении. Вот какой сгусток событий приходится на вторую половину 1939 г. Отношение моё ко всем этим событиям было разное. Мне было совершенно ясно, что Англия и Франция далеки от серьёзного намерения заключить с СССР договор о коллективной безопасности. При этих условиях в случае нападения на нас фашистской Германии Советский Союз был бы одинок. (Что в действительности оказалось не так, а Англия оказалась в войне союзником, виновата сама Германия, начавшая сначала войну против Англии, а уже затем против нас). Из попытки склонить Англию и Францию к договору видно, что наше правительство опасалось нападения на нас Германии, не верило ей. И вдруг 23 августа 1939 г. заключается договор с Германией о ненападении. Народ не верил искренности Германии, и я, в том числе, не составлял исключения. Я тогда расценивал этот договор, как действие Сталина в отместку Англии и Франции за их проволочки и нежелание заключать с нами договор о коллективной безопасности. Такая черта мести вполне в духе Сталина. А впоследствии, пожалуй, он один верил в силу договора с Германией. Когда из многих источников поступали сведения о том, что Германия готовится к нападению на нас, один Сталин оставался неумолим, не верил этому. С точки зрения общечеловеческой, договор с Германией можно было заключить, если есть вера, что Германия не обманет. Но такой веры у народа не было. Поэтому договор был документом, насильно насаждающим в народе, вопреки его пониманию, веру в фашистскую Германию, усыпляющим его настороженность. Сторонники договора говорят, что СССР выиграл почти 1,5 года. Договор, мол, отдалил войну (Великая Отечественная война 19941-1945 годов. Ф. Д. Воробьев и В. М. Кравцов). Но при этом они закрывают глаза и не учитывают те колоссальные потери и разрушения, которые немцы учинили в нашей Стране из-за нашей неподготовленности к войне. Ведь нечего греха таить, к войне мы оказались неподготовленными, и договор здесь сыграл немаловажную роль. Так мы можем об этом рассуждать сейчас после войны, но и тогда всюду, где не опасались нежелательного уха, говорили, что это обман, что Германии верить нельзя…
Мне хочется только добавить к этому, что позднее, когда я был заключённым в лагере, я встречал многих людей, которые были посажены только за то, что высказывались против договора с Германией о ненападении. Полный текст договора читать мне не приходилось. Но и по сей день представляется загадочным молчание Германии, когда мы вводили войска в Эстонию, Латвию, Литву, когда в сентябре 1939 г. мы занимали Западную Украину и Западную Белоруссию, когда мы занимали Бессарабию. Что это? Действия наши по пунктам договора или действия по словесной договорённости? Невольно возникает подозрение о взаимной «амнистии»: я тебе не перечу, а ты мне не мешай (а после раздела Польши Сталин возместил по окончании войны ее землями Германии по Одеру и Нейсе). Несмотря на это, некоторые из этих действий я оправдываю. В самом деле, вправе ли прибалтийские государства-пигмеи Латвия, Эстония и Литва владеть портами на Балтийском море — Митава, Виндава, Либава, Ревель, Рига, Клайпеда (Мемель) и др., когда они могут служить базами нападения на большой Советский Союз? Ведь многие из этих портов не торговые, а военные порты. И если государства добром их не отдают, остаётся их брать силой. Такова логика самозащиты, и так было сделано правильно. Несколько иной оттенок имеет занятие Западной Украины и Западной Белоруссии. В книге «Великая Отечественная война» Воробьёва и Кравцова авторы пишут, что немцам не удалось занять Зап. Украину и Зап. Белоруссию, так как «освободительной» войной их занял СССР. Из этого следует:
1. «Мы тебе не перечим, занимай Польшу, называй её зоной германских интересов».
2. Мы уже не верили в изменение установившегося порядка (Польша навсегда поглощена Германией) и сочли возможным под шумок занять Зап. Украину и Зап. Белоруссию.
А вообще авторы этой книги, мягко говоря, как выражаются вместо врут англичане, впадают в неточность. То обстоятельство, что занятие польских земель делается почти одновременно с Германией — «ты спереди, а я сзади» невольно подсказывает, что это сделано по предварительному сговору. И уж совершенно неправы эти авторы, говоря, что Германии не удалось придвинуть свои границы к Советскому Союзу.
Разве занятые Зап. Украина и Зап. Белоруссия не прилегали к «зоне германских интересов»? Трудно оправдать то, что сделано не по-социалистически, от чего несёт захватническим духом. Что же касается Бессарабии, я придерживаюсь взгляда, что это сделано правильно. Румыния без всякого законного основания, пользуясь гражданской войной в России, захватила Бессарабию и эксплуатировала её свыше 20 лет. Но и это действие произведено под прикрытием договора (или устной договорённости), почему Германия и не реагировала. Много неизвестных представляет для меня война с Финляндией. Помню, что Советский Союз, стремясь отодвинуть границы Финляндии от Ленинграда, предложил ей уступить нам земли по Выборг взамен большей территории в Карелии. Финляндия отказалась. Наоборот, она укрепила Карельский перешеек, возвела на нём долговременные военные сооружения (линия Маннергейма). История возникновения огня на советско-финской границе мне неизвестна, да и в печати она мало освещена. Интуитивно представляется мне, что это дело наших рук. Инцидент на границе всегда можно состряпать. И в самом деле, едва ли маленькая Финляндия рискнула открыть огонь по России. Военные действия в Финляндии в печати сообщалось от имени командования Ленинградского военного округа, иначе говоря, войну изображали, как местную, локальную, что ли войну. На самом деле, в войне участвовала вся страна. Мне известно, что в Омске и в области шла мобилизация и отправка людей на финский фронт. Война с Финляндией, в целом, была войной некрасивой. Против Финляндии, насчитывавшей тогда 3,5 миллиона человек, выступал русский колосс, почти двухсотмиллионный. И тем ни менее, война длилась много месяцев и унесла очень много русских жизней (не менее 70 тысяч, как назвал тогда Молотов). Надо полагать, что из хода этой войны Гитлер почерпнул уверенность в «блицкриге» с Советским Союзом. Хотя Финляндия в настоящее время ведёт добрососедскую политику сосуществования, я рассматриваю её как «сжатую пружину», малейший щелчок, и она распустится и ударит. Неразумной политикой здесь создан очаг тлеющей войны, подобный Германии и Японии.
На работе и в быту я был окружён многими тайными агентами НКВД — «сексотами», как их называли или стукачами. Я их всех знал: Георг Вильщук, Ионкер, Александров и др. Они работали вместе со мной на строительстве, преследовали меня и дома. Под видом игры в преферанс они увлекали за собой и директора кордного завода "Суворова Г. П.) и весьма часто у меня на квартире открывался игорный клуб. Были стукачи людьми ограниченными. Георг, например, жуликоватый, малоработоспособный человек с малыми техническими знаниями, хотя по образованию техник. Необоснованными доносами о вредительстве он выжил Главного инженера треста «Омскпромстрой» Пальчуна С. Я. После присоединения к СССР прибалтийских республик мне кто-то рассказывал, что из Омска он уехал в Эстонию (он эстонец) на пост Министра. Знать, дослужился у НКВД.
Вильщук из западных украинцев работал Начальником снабжения завода. Человек нечестный, даже в картежной игре шулерничал. Вообще малограмотный. Коммунист.
Ионкер по национальности голландец. Как он очутился в Омске, не знаю. Вечно пьян. Человек разбитной и грамотный. И вот, такими людьми я был окружён, и постоянно должен был быть начеку, зная, что малейшая оговорка будет ими донесена НКВД в искажённом виде. Уехал я из Омска летом 1940 г. в разгар строительских работ не по своей воле.
Первое столкновение моё с Омским управлением НКВД произошло из-за моего нежелания перейти к ним на строительные работы. Они вели в те годы большие строительные работы. Я заявил, что руководить работами, которые выполняются заключёнными или людьми, подобными недавно доставленными из Польши, не могу. Хотя я оставался ссыльным под гласным надзором, однако, заставить меня они не могли. Но не это основная причина выдворения меня из Омска. Основное заключается в том, что НКВД хотел из меня делать своего тайного агента. В двукратной со мной беседе по этому поводу я заявил им, примерно, так: "Несмотря на то, что я исключён из партии, что ныне я являюсь ссыльным, я продолжаю оставаться Советским человеком. И если на моём пути встретится человек, замышляющий что-либо антисоветское, я его разоблачу, независимо от того, буду ли я тайным агентом или нет. Поэтому не вижу надобности делаться их тайным агентом.
(Сколько раз в заключении меня склоняли к этому же!) Мой ответ не удовлетворил работников НКВД. Им надо было «выполнить план» правдами или неправдами обвинять, и если преступников не было, их надо было создавать. Говорили даже, что они получали премии «с головы». Летом 1940 г. я был выслан в Тобольск.
